— Это ужасно, — сказала я тихо, почти шёпотом, словно боялась потревожить невидимые тени прошлого, ожившие вместе с его словами. — Ты, должно быть, был напуган. Ты ведь был всего лишь мальчиком.
Мои слова повисли в воздухе, как лёгкая дрожь, и показалось, что сама комната замерла, ловя их. Даже тиканье часов — медленное, вязкое, упрямое — будто стало тише.
Он не ответил. Лежал неподвижно, и эта неподвижность казалась тяжелее любого признания. Его молчание само по себе было правдой, гораздо более острой, чем могли бы быть любые слова. Он не отрицал. Не отшучивался. Не переводил разговор. Просто лежал, и я понимала: это и есть признание.
Я смотрела на его профиль. Резкие линии скул, будто выточенные мастером, нос, упрямо прямой, тени под глазами — не только от усталости, а, казалось, от с
