Темная История. Озимандия

14. День второй, Эпизод ХII - XIII

Эпизод XII

Волк бросил на затянутый дымкой город последний взгляд и затрусил в противоположную от него сторону. Раскинувшийся на многие мили город его манил и пугал одновременно. Манил едой, которой там должно было быть в избытке и пугал своей тишиной и непредсказуемостью. Непонятный для зверя был город, тихий и темный, и трубы в этом городе почему-то тоже не дымили. Странная была картина. Город, вроде бы и был, и зверь его хорошо видел, но он его совсем не чувствовал. Не долетало с той стороны до его мокрого носа, сколько он не принюхивался никаких запахов, и никаких шумов не доносилось с той стороны, сколько зверь не прислушивался, навострив свои острые уши. Город молчал, будто вымер весь, и именно это в нем волка и настораживало.

Город…Опасная территория и не следовало туда соваться. Не его была там территория, незнакомая и потому…страшная, и не ему было там хозяйничать. И зверь это хорошо знал. Но знал он и то, из опыта всей свой тяжелой жизни знал, что когда-то, и это уже не за горами, это время все равно придет, когда ему придется двинуться в ту сторону, в которую сейчас даже глаза не смотрели. И хочет он этого или нет, а голод его все равно погонит в ту сторону, в это скопище странных построек, в которых предпочитали обитать эти двуногие твари, и вот тогда он еще посмотрит, кому будет хуже…

 Подул ветер, сначала слабый, но с каждой минутой становившийся все сильнее и сильнее. Стало холодно, и даже густая шерсть перестала спасать зверя от колючих иголок холода, впивающихся в тело. Ветер крепчал и все больше и больше набирал силу. Еще немного, и вот уже по воздуху носились тонны песка и снега, сорванные им с земли. Смесь забивалась под шерсть, лезла в глаза, ноздри и совершенно не давал дышать. Волк прибавил шагу и постарался перейти на бег, но ветер уже разошелся, и сделать это оказалось не так-то и просто. Но и сдаваться зверь тоже не собирался. Открытое место, остановишься и замерзнешь. И надо было идти, а еще лучше бежать. Бежать навстречу ветру, несмотря ни на что. И он побежал. Не в его правилах было петь под чью-то дудку, пусть даже эта дудка и находилась в руках самой природы матушки. Можно было, конечно, как шакал, забиться под какую-нибудь корягу, скрутиться там клубком и, спрятавши нос в лапы, да еще прикрывшись хвостом перележать непогоду. Но волка это в данный момент не устраивало и поэтому он, поняв, что легкой трусцой бежать не получится, обнажил в зверином оскале свои клыки и, прижав уши, рванул с пригорка вниз.

 Но и ветер, разошедшийся к этому времени уже так, что кроме песка и снега в воздухе оказалось все, что только было можно, начиная с желтых листьев и, кончая мелкими ветками и кустами, не так-то просто уже было остановить. Сильнейший порыв и перед волком неожиданно вырастает преграда в виде сваленного, обгорелого дерева. Треск ломающейся ели и её толстых лохматых веток было ничем по сравнению с образовавшимися при этом и теперь торчащими в разные стороны острыми сучками, остатками тех самых веток, сломанных при падении и готовыми в любой момент вспороть брюхо любому, кто осмелился бы через них прорываться. Разлетающиеся в разные стороны комья грунта, выдранные из земли уродливыми, не один метр в диаметре, корнями завалившегося гиганта больно ударяют животное по голове и по носу, тут же от удара рассыпаясь на мелкие комочки и превращаясь в пыль. Но дело уже не в этом, дело сделано и какая разница, что с этими комьями потом стало. Резкая боль от удара и…какое-то мгновение зверь вообще ничего не видит. Темнота и пустота поглощают его. Но волк уже набрал скорость. Еще одно, последнее касание земли, сначала двумя передними, мощными лапами, и тут же задними. И тут же, длинная шерсть на загривке еще не успела подняться при приземлении, сильнейший, всеми четырьмя лапами толчок вверх… Огромная туша зверя взмывает над деревом, сбрасывая с себя грязь и мордой пробивая себе дорогу. Две лапы, одна чуть выше, другая чуть ниже под ней, горящие, ничего не видящие, почти черные глаза, черная в седину морда, белые клыки и красная, брызжущая слюной звериная пасть врезаются в уцелевшие ветки, разбрасывая их в разные стороны. Свист, треск… Сучок царапает волчье брюхо, чуть ниже бы и конец, но нет…

И вот уже опасность позади, но небо сдаваться тоже не собирается. Темнота окутывает все кругом, и вот уже к взбесившемуся ветру сначала прибавляется дождь, а затем, зверь не успевает еще отмахать от упавшей сосны и пары неглубоких впадин, следующих одна за другой, как к дождю прибавился еще и снег. До этого в воздухе летал только снег, сорванный с земли и вперемешку с песком, теперь же он стал валить еще и сверху. К стоящему в ушах треску обрываемых с деревьев веток, прибавилось еще и зловещее завывание вьюги. Ночь…

И снова зверь оказался сильнее. Огромными прыжками он все дальше и дальше уходил в непроглядную мглу бесконечности, признавая в этом мрачном мире, где ему довелось жить только себя и свою силу и живущего только по своим, известным только ему одному законам.

И стихия сдалась, что толку беситься, когда тебя не бояться! Ветер успокоился, снег прекратился, черные, закрывшие все небо тучи, рассеялись, и даже тяжелый серый смок, висящий над землей уже который год, и тот, кажется, стал прозрачней. И даже засветило солнце, большой красный диск которого, оказывается, все время до этого низко висел над горизонтом, все время светил, и никуда, оказывается, не девался.

Зверь остановился и оскалился, рассматривая своими волчьими, холодными глазами открывшуюся его взору заснеженную долину, в которую ему сейчас предстояло спуститься. Белый снег и вывороченные вокруг с корнем многочисленные деревья, торчащие из него, очень даже ничего вписывались в созданную, когда-то богом и теперь уже, скорее всего, давно им забытую картину мироздания.

Эпизод ХIII

Шаги идущих глухо отдавались в пустоте тоннеля. Отражались от его грязных, почерневших от времени стен и, размазавшись по его шпалам, исчезали где-то далеко-далеко за их спинами. Чернота поглощала все: и звуки их шагов, и их голоса, да и их самих, пожалуй, тоже. Неподвластным оставался только луч света от маленького фонарика, действующий на нее, словно красная тряпка на быка, но это было уже делом времени. Батарейки в фонарике постепенно садились, и ждать темноте оставалось не так уж и долго. Еще немного и эти двое окажутся полностью в ее власти. Игра в кошки – мышки, наконец, закончиться и тогда уже больше никто не посмеет соваться в ее мрачные владения.

Но пока еще луч света не погас и будто скальпель, продолжал вспарывать черное брюхо последней. Ребята шли вперед, шаг за шагом продвигаясь к намеченной цели, а темнота, тем временем, осторожно кралась за ними следом, еще не пугая, но уже настораживая и не отставая.

Парень шел первым, подсвечивая себе фонариком, а уже прилично уставшая семенить своими точеными ножками по этим уродливым шпалам девчонка плелась немного сзади. Хорошо еще, что хоть обувь у нее была не на каблуках, а то бы, вообще, неизвестно что с ней было бы, вернее, с ее ногами после такой прогулки. Но девчонка держалась, видимо смерившись с происходящим и, что, вообще удивительно, даже не возмущалась, стойко шлепая по железной дорожке и мечтая лишь о том, чтобы поскорее эта чертова дорога, наконец, закончилось. Нацепив на голову наушники от плеера и в слух что-то там подпевая себе под нос, она лишь старалась не отставать от впереди идущего, то и дело, правда, сбиваясь с шага и от души посылая при этом куда подальше всех этих инженеров и строителей, придумавших эту «кишку», именуемую тоннелем, и проложивших её потом под городом.

Время шло, а «кишка» все не кончалась и не кончалась. И поезд, в котором они сюда приехали или, что еще хуже, неизвестно как прилетели, все не появлялся и не появлялся.

— И сколько мы еще будем по этим шпалам свои ноги гробить, — не выдержала девица. – Ты мне можешь сказать или нет…  И какой дурак только этот долбанный тренажер придумал на мою голову?

Вопрос прогремел, словно гром среди ясного неба, хотя, откуда здесь под землей могло взяться небо и уж тем более ясное? Лорман вздрогнул. В наушниках человек, приглушенный музыкой, всегда говорит громче, чем следовало бы, а если это еще происходит и в тоннеле, где всякий шорох слышен за сотню метров, то звук, вообще, удесятеряется. А если этот человек еще и орет вам прямо в ухо…

Вредина так гаркнула ему в ухо, что бедному почудилось, что на его голову обрушился весь тоннельный свод. Он даже присел от неожиданности. К его чести, он не то что бы испугался, совсем нет, но и приятного, согласитесь, было в том мало, что бы на ухо всякие истерички орали, да еще со своими претензиями. Можно подумать, что лично он получал огромное удовольствие от подобного времяпрепровождения! И так было тошно, после вчерашнего возлияния он так еще и не очухался, а здесь еще и эта дура, он даже не стал ее обзывать про себя, старалась сделать и еще хуже. Лорман резко развернулся и направил луч света на вихляющееся тело своей новой подруги.

— Чего орешь? – раздраженно спросил он, хотел еще посветить ей в глазки своим фонариком, но вовремя одумался.

— Чего? – прокричала она в ответ, налетев на него всем телом.

Парень попятился, обхватив наскочившую на него девчонку руками. Еще немного и они бы оказались на шпалах, причем он бы оказался снизу, но здесь не растерялась она, вовремя выставившая вперед ногу и удержавшая парня, а вмесите с ним и себя в вертикальном положении. Он почувствовал, как ее упругие бугорки уперлись ему в грудь, а по лицу прошла волна ее теплого дыхания, но кроме раздражения, сейчас у него это ничего не вызвало.

— Куда прешь, говорю, как танкер? – психанул он и резко оттолкнул ее от себя.

— Что?

— Чего орешь, говорю? — Лорман протянул руку и стащил с ее головы «колонки».

— Я не ору, — девчонка неподдельно удивилась. – С чего ты это вдруг взял, что я ору? Я не ору, а разговариваю!

— Слышал я, как ты разговариваешь, Орейра!

— Ну, и еще послушай, нежный какой, — хихикнула Лика. – Не развалился же? Паганини нашелся. Ему мой голос, видите ли, ушки режет…Далеко еще, я тебя спрашиваю до нашего поезда чухать? – Лика перестала хихикать, и в ее голосе зазвучали металлические нотки. — Чух-чух, чух-чух, — и девчонка в подтверждение своих слов, сжав пальцы в кулаки и согнув руки в локтях, будто паровоз задвигала ими туда-сюда, туда-сюда, эмитируя движение агрегата. – Ту-ту-у-у-у, — загудела она на весь тоннель. – Следующая остановка…

— Не надоело, а? – парень скривился. – Кроме меня ведь тебя здесь никто не видит и не слышит, чего ты выкаблучиваешься?

— У меня, машинист, бензин кончается, могу и не доехать! – подражая ему, процедила она сквозь зубы, чувствуя, что еще немного, и она точно вцепиться своими наманикюренными пальчиками прямо в морду этого самодовольного типа.

— Оставайся, — он пожал плечами. – Я тебя на себе тащить не собираюсь. Подожди следующего поезда и езжай куда хочешь.

— Скотина.

— Как тебе будет угодно, — вздохнул Лорман. – Называй хоть… — он пропустил матерное слово, — только в печку не суй.

— Ты что, не можешь мне сказать, — девчонка вдруг перестала накалять обстановку и деланно захныкала, — сколько нам еще идти? Я что у тебя спрашиваю что-то такое, о чем и спросить нельзя, да?

— Не знаю, — отрезал Лорман. – Достала уже со своими вопросами. Не знаю я, понимаешь, не-зна-ю.

— А ты по часам посмотри, — подсказала Лика. – Сколько шли в одну сторону, столько же должны идти и в другую.

— По часам? — Лорман посветил на циферблат. – По часам, мы уже тридцать минут назад, как должны были дойти до поезда или, — он поправился, — до того места, где мы из него вышли.

— Чего? – не поверила она. – Пол часа как… Он что без нас уехал? – девчонка глупо улыбнулась, переваривая услышанное. – А как же мы?

— А ты на него билеты покупала, на обратную дорогу то, — съязвил Лорман и сам же за нее ответил: — Нет, конечно! Вот и двигай, дорогая моя, ножками, чух-чух, чух-чух, как ты сама только что показывала. У тебя это очень даже ничего, кстати, получается!

— Остришь, да? – не осталась в долгу Лика. — В нашем метро, если хочешь знать дорогой мой, на одном билетике можно целый день кататься!

— На глупые вопросы, и глупые ответы.

— Ладно, пошли, — девчонка махнула рукой. – О чем с тобой разговаривать?