Иное

Глава шестая

Я развернулась и глянув на то помещение где оказалась, и в коем более не витал белый туман, вроде как его и не было никогда, горько и громко заплакала, зарыдала, да прижавшись спиной к дранной стене, тяжело сотрясаясь всем телом, сползла вниз на пол, усевшись прямо на серую, покрытую черными въевшимися пятнами, поцарапанную, истертую и точно состарившуюся до срока, с едва видимыми беловатыми прожилками, мраморную плитку.

Новое…

Иное…

Это и впрямь было новое и иное… только не лучшее, а наверно худшее, из всего того, что я могла себе представить и уж намного… намного хуже чем тот разваливающийся, пропахший гниющей древесиной коридор по которому я шла.

Теперь я находилась в туалете… Да… да в туалете… вернее в общественном туалете, очень старом, грязном, никогда не мытом… таком не ухоженном, где просто непереносимо, ужасно воняло отходами жизнедеятельности.

Само помещение было небольшим. Справа от меня за невысокими пластмассовыми, серого цвета, грязными перегородками поместились три унитаза прижавшиеся к стене, притулившиеся к ней словно к родной мамке. Они смотрелись какими-то переломанными, искореженными, с большущими трещинами и дырами по поверхности, кое-где с них и вовсе были сбиты огромные куски фаянса. И все они точно нарочно были обильно измазаны толстым слоем коричневых экскрементов. На унитазах отсутствовали бачки со сливной арматурой, а на их месте торчали ржавые обломки труб, по-видимому, когда-то бачки демонтировали, а установить новые забыли или просто не пожелали. Не было на унитазах также сидений с откидной крышкой, лишь находилась там потрепанная, побитая чаша, поместившаяся на широком поддоне- ножке.

Напротив меня, прикрепленная к бетонной стене, висела не менее заляпанная керамическая раковина. Над ней находился латунный, потертый кран, крепко втиснутый в длинную трубу, торчащую прямо из стены. Кран был с двумя вентилями: холодной и горячей воды, плохо прикрытый так, что из его серебристого носика тонкой струйкой вытекала вода.

На левой стене, находилось большое окно с широким подоконником, под которым негромко тарахтела, и тряслась, будто лихорадочная, покрытая ржавчиной рыже-коричневая, чугунная, тяжелая батарея с двумя плоскими панелями между которыми крепились семь ребристых поверхностей.

Немного успокоившись, но, все еще продолжая тихонько всхлипывать, я поднялась на ноги, и, сделав несколько шагов по не менее разрушенному и грязному, покрытому ямами, криволинейному полу подошла к окну. Оно было деревянное, окрашенное в белый цвет, но, как и все кругом, находилось в ужасном состоянии, с облупившейся краской, вздутыми, пузатыми рамами, наполовину сгнившим подоконником, испещренным глубокими щелями, дырами, покрытым плесенью и выглядывающими шляпками крупных, ржавых гвоздей. Само окно было двухстворчатым, а створки с серыми, заляпанными стеклопакетами никогда не мытыми. Они плотно закрывались двумя старыми шпингалетами, укрепленными, снизу и сверху, на одной из оконных створок, той, что была поворотная, и открывалась вовнутрь комнаты. Эти шпингалеты фиксировали створку, соответственно входя штырями, в отверстие планок, врезанных в верхнюю часть откоса оконного проема и подоконник. На самой створке не было ручки, за которую можно было подергать или подержаться, и которая непременно могла помочь открыть это окно.

Я глянула сквозь грязное стекло и увидела там с той стороны окна черный, густой туман, какой-то липкий и влажный. Он тяжело опускался на стекло крупными каплями воды, а затем как-то вяло, лениво сползал по его глади вниз. Пальцами я взялась за рычаг шпингалета и попыталась, повернуть его круглую голову так, чтобы в дальнейшем можно было открыть створку окна. Но рычаг даже не шелохнулся, он не желал поворачиваться, словно боялся позволить штырю оставить давно насиженное, обжитое место.

«Ну, ладно, потом разберусь», - сказала я самой себе, и, вглядевшись в черный туман парящий, балансирующий за окном без всяких признаков чего-либо живого, какого-либо движения, развернулась.

Я прижалась спиной к краю подоконника и принялась оглядывать полуразваленные, покосившиеся унитазы. Стены хранящие, на своем невзрачном сером с желтоватыми и кофейными пятнами бетонном полотне, дыры. И такой же точно порушенный, несчастный потолок с которого свисали на двух тонких проводах покачивающиеся из стороны в сторону лампочки, укрепленные в черном стаканообразном патроне, тускло освещающие желтоватым светом этот туалет.

Неприятный запах, сырость, пустота и одиночество… все-это наводило на меня тоску, обиду и душевную саднящую боль… боль обманутых надежд…

Уж лучше бы здесь был эшафот и палач в красном плаще, с топором в руках….

Уж лучше бы смерть… чем это страшное заточение в туалете-тюрьме….

Я оглядывала эту темницу, из которой не было выхода… и в каковой как наказание, мне был назначен, бесконечный срок пребывания… пожизненный срок… и тихо плакала.

Крупные слезы вытекали из моих глаз, струились по щекам, падали на мокрую майку…и я понимала, что теперь мне остается лишь смириться с этим заточением, махнуть на все рукой, усесться на разваливающейся, заживо разлагающийся подоконник (что я и сделала) и ждать… ждать… конца… смерти…

Эх, Андрейка, Андрейка… стонала я, вспоминая твое залитое кровью лицо и желание помочь мне, войти в эту проклятущую дверь, из которой нет выхода, оная привела меня в темницу… одинокую и дурно… дурно пахнущую.

Я утирала лицо кровавыми руками и скулила… плакала… кричала… Я била кулаками в стекло в надежде, что оно не выдержит моих ударов и лопнет, треснет… Я рвала на себя рычаг шпингалета, в надежде сдвинуть… повернуть эту круглую, облезлую голову…

А потом опять плакала… плакала… плакала и вспоминала тот коридор, где хоть и было мрачно, и пахло плесенью, гниющей древесиной и бесконечностью… где находились все эти психованные самоубийцы… но где, самое главное, был ты… ты -Андрейка. Ты - тот кто умел поддержать, помочь, заступиться.

Здесь же я была одна… Я находилась в этом туалете, где меня никто не мог стукнуть, обидеть, напугать, где не надо было идти, и думать о вожделенной двери, стараясь ее отвоевать и удержаться за заветную ручку, а можно было сидеть и глядеть в окно на лениво стекающие капли воды, и где пропал, умер сам смысл борьбы… Потому как здесь в этом туалете, в этой тюрьме, в этой темнице уже княжила всепоглощающая смерть, наверно неторопливо поедая свою жертву...

Смерть… Смерть… Смерть…

И я вдруг громко сквозь слезы рассмеялась.

- Какая смерть, - выкрикнула я обращаясь к тому, кто устанавливал здесь все эти, испытания и трудности. - Я ведь уже давно сдохла… сдохла… Я давно вскрыла себе вены, выплюнула, сквозь щели в моих зубах, данное мне право жить, утопив его в кровавой ванне, растоптала труд мамы и папы, которые столько лет меня холили, растили, любили… Я – дура! Дура! - заорала я и закрыла ладонями лицо, намереваясь еще громче заорать, завизжать, завыть, зарыдать.

И вдруг… поднося сомкнутые руки к лицу, я увидела, что из обернутых в кровавые ленты запястий больше не сочиться кровь. Ладони мои и вовсе высохли, по ним больше не текла кровь, она засохла и теперь плотной коркой покрывала кожу.

Ах!... впервые за то время, что находилась тут, я радостно вскрикнула. Увидев и ощутив на себе, что больше моя коже не исторгает, не рождает воду, а за тот промежуток времени, что я стенала на этом подоконнике и волосы, и футболка, и джинсы мои высохли… высохли. Теперь я хоть и была курица, но не мокрая, а сухая! Сухая!

Вот оно новое… иное…

Иное…

Мгновенно я сорвала с рук кровавые ленты, с трудом отдирая их от порезов и бросила, скомкав это кровавое месиво, на пол. Затем поспешно спрыгнула с подоконника, подбежала к раковине и крутанула вентиль с холодной водой, и когда из крана точно плевок вылетела крепкая, ядреная струя воды, разбрызгивая кругом прозрачные капли, я сунула под нее руки и принялась отмывать присохшую кровь. Оттирая ее не только от запястий, ладоней, но даже от локтей, где она также успела укрепиться, будто приросла к коже, пустив там разветвленные корни. Вскоре мне удалось отмыть густую кровь придающую коже пурпурный цвет, и я увидела свои запястья. На них все еще оставались глубокие порезы вдоль линии вен, проделанные острым лезвием, с какими-то рваными, не желающими срастаться краями, покрытыми небольшими черно-алыми пупырышками. Осторожно указательным пальцем правой руки я провела по ране на левом запястье, не сильно касаясь этих пупырышков и краев… и поморщилась, раны еще болели, саднили, хотя и не так, как раньше, но боль пока не ушла, да и срастись кожа тоже пока не желала, но кровь больше из них не текла…

Хотя как может срастаться кожа на мертвом теле… или не на мертвом?..Такие мысли проскальзывали в моей голове, но ни я, ни Андрейка ответить ни них так и не смогли. Как и не смогли понять, почему наша душа или дух сохраняли после смерти тот самый вид, что был у нас в момент нашей гибели на планете Земля.

Однако нежно поглаживая свои порезы на руках, я улыбалась, ощупывая свои просохшие волосы и вещи я поняла, Андрейка прав… прав он, надо бороться, не сдаваться ни в коем случае… не придаваться унынию, тоске. Надо идти вперед упорно и настойчиво и тогда может быть у меня будет не этот зловонный, грязный туалет, а что-то новое… иное…

С новыми силами и с воскресшим желанием продолжить свой трудный бой, я принялась оглядывать эту комнату, стараясь выяснить, может дверь, в которую я смогу выйти прячется где-то в стене и лишь иногда появляется, а может, она замаскирована в перегородках, за унитазами, на полу.

Я долго ходила по комнате, ощупывала руками стены, стучала кулаками по перегородкам, засовывала пальцы в дыры в стенах и полу, и даже… Я даже запихивала ногу в унитазы… такие грязные, покрытые, словно специально слоем человеческих экскрементов.

Но нет! ни в унитазах, ни в стенах, ни в полу, ни в перегородках не было никаких намеков, ни на дверь, ни на проход, ни на лаз, ни на щель.

И тогда я догадалась, что выход он там - за окном. Отсюда можно выйти только через окно, выйти туда в черный, липкий туман, а, чтобы выйти надо непременно открыть окно.

Покуда я так досконально изучала комнату, я нашла за последней перегородкой, прильнувшее к унитазу, старое, оцинкованное ведро дно какового проржавело и истончилось. В ведре лежала грязная, вонючая тряпка, судя по всему, когда-то это была шерстяная ткань и из нее даже, что-то сшили, но, потом, то сшитое, разорвали в нескольких местах, и теперь это уже не смотрелось вещью, а представляло собой темно-серую половую тряпку. Очень, очень сальную и вонючую…

Недолго думая я взяла это ведро в руки, перевернув его, вывалила тряпку на пол, и, подбежав к окну начала наносить его дном удары по стеклу. И хотя окно было древнее, хлипкое и от каждого удара ведром протяжно стонало, сотрясалось, а стекло еще ко всему прочему и позвякивало, но не первое, не второе не желало мне уступать. Стекло даже и не думало лопаться или хотя бы пустить тоненькую паутинчатую трещинку, будто оно было крепким, а может кованным или пуленепробиваемым. Еще пару раз, хорошенько врезав по нему, я остановилась, тяжело перевела дух и злобно глянув на виноватое ведро, бросила его на пол. Ударившись о старый потертый, грязный мрамор ведро издало громкий, скребущий звук и покатилось в сторону раковины, намереваясь, по-видимому, укрыться под его сенью от моей жестокости и грубости. А я посмотрела на въехавший в поверхность деревянного подоконника шпингалет, точно сросшийся с отверстием планки и поняла… следующее мое испытание- это открыть ржавый, гадкий шпингалет с облезлым рычагом. Я подняла голову и посмотрела наверх и тотчас поправилась - вернее два шпингалета…. Мне надо открыть два ржавых, давно не отмыкаемых шпингалета.

И только я это поняла, как позади меня в трех унитазах разом, что-то зычно забарабанило, затарахтело, словно попытался вырваться из глубин их какой-то огромный фекальный змей, длинный… длинный похожий на здоровенную кишку. Я мигом обернулась и увидела, что сначала из одного унитаза, а после и из двух других вырвались вверх, три небольших фонтана с нечистотами, экскрементами жизнедеятельности и плохо переваренных остатков пищи человека. Они взлетели небольшими столбами вверх и стремительно низверглись вниз, накрыв этой мерзостью унитазы да плавно перепрыгнув через их борта, выплеснулись на пол, образовав возле поддона - ножки небольшие, коричневые, дурно пахнущие лужицы.

- Что это? - спросила я, обращаясь к Андрейке, ведь за то долгое время, что мы вместе пробыли, протопали своими ножищами в бесконечном коридоре, я всегда все спрашивала у него, обращаясь… спрашивая… и получая ответ, и теперь также вопрошала к нему… но он не отвечал… он молчал.

Хотя в принципе и не мог ответить, ведь теперь его не было рядом. Он был там… в том коридоре, полном когда-то отчаявшихся дураков которые утопили, застрелили, спустили свои жизни в унитазы, дали слабину, проявили трусость и теперь расплачивались за нее.

Можно было спросить у него… у Бога… но я не знала его имени… Мои родители были атеистами… Бабушка моя, которая жила в деревенке на Алтае, рассказывала мне в детстве про Рода, Бога славян и русичей, создателя нашей Галактики, нашей планеты… всего того, что имеет корень род- природа, родственники, родные, родичи, родильница, роженица, Родина, родимая земля… и сыновей его Сварога, Велеса, внуков Перуна, Семаргла, ДажьБога…. С экрана телевизора бесконечно вбивалось имя Иисуса… простого, нищего плотника, который прочитав лишь одну Нагорную проповедь и воскресив какого-то мертвого повел за собой миллионы людей… А может стоило спросить у индусского Будды, или совсем чуждых мне мусульманского Аллаха, иудейского Тетраграмматона…

Каково имя моего Бога… Всевышнего…Творца… я не знала…а потому и не могла к нему обратиться.

Я долго смотрела на растекающиеся лужицы этой дряни, а затем, чтобы не замарать свои голые и сухие стопы взобралась на подоконник, уселась, подтянув под себя ноги и уставилась на плавающее коричневое естество жизнедеятельности человека. Предположив, что сейчас возможно я нахожусь в канализационной трубе просто в каком-то отдельном его отсеке, закрытом со всех сторон. Запах стоял в комнате довольно препротивный, можно сказать нестерпимо воняло человечьим калом.

Я морщила нос, приподняв желтую футболку, забрызганную сухими каплями крови, утыкалась в нее и старалась дышать сквозь трикотажную ткань, но назойливый запах проникал и через этот самодельный противогаз, и с каждой секундой воняло все сильнее и нестерпимее.

Ко всему прочему, я еще забыла закрыть кран с холодной водой, и теперь та текла крупной струей вниз, в раковину и ударяясь о ее грязную керамическую поверхность отскакивала от нее огромными каплями, которые разлетались в разные стороны, словно весенний дождь в обилие покрывая и без того влажный пол.

Развернувшись на подоконнике, лицом к стеклу, я уселась на корточки, и, протянув руку, попыталась открыть нижний шпингалет, схватившись за его круглую голову рычага. Я долго возилась с этим чертовым рычагом, дергала на себя, расшатывала в стороны, но он, увы! оказался более настырным чем я, и намертво засев в древесине подоконника, совершенно не желал мне подчиняться.

Тогда я поднялась на ноги, и, пригнув голову и колени, потому как не помещалась в полный рост на окне. Протянула руку и принялась расшатывать верхний шпингалет, но тот не менее крепко вошел в отверстие планки, укрепленное в откосе оконного проема, и тоже поначалу не желал мне подаваться. Однако раскачивая его из стороны в сторону, я вскоре поняла главное… если продолжить эту борьбу, то в конечном итоге я смогу открыть… обязательно смогу открыть этот шпингалет. Это несомненная, неоспоримая истина внушила в меня уверенность и придала силы, и я даже стала улыбаться, не прекращая своего поединка с рычагом. Продолжая дергать эту противную голову на себя намереваясь развернуть ее и поставить прямо, а после, опустив рычаг вниз открыть шпингалет…

Я дергала и дергала на себя рычаг, и очередной раз резко дернув его на себя, тяжело покачнулась назад. Пальцы рук сорвались с облезлой головы рычага, послышался глухой раскатистый треск так, словно напополам разломилась подо мной большая ветка дерева, и я точно парящая птица, взмахнула крылами-руками. Голова моя оторвалась от опоры верхнего откоса окна и я полетела вниз, стремясь приземлиться на мраморный пол. Какой-то миг, несколько секунд и громкое бубух, закончило мой стремительный полет, разлетевшиеся из-под меня нечистоты приводнились своей коричневой массой не только на пол, но и обильно окатили мои вещи, растрепанные волосы, лицо и даже заскочили в приоткрытый, от громкого возгласа, рот.

«Какая гадость… какая вонь», - прошептала я и выплюнула изо рта ту самую коричневую гадость, а из глаз моих сами собой прыснули слезы.

Противно… Гадко… Мерзко…

Ох! до чего же мне было мерзко… искупаться в этой совокупности отходов жизнедеятельности, в этом… этом… человеческом кале.

Да, ко всему прочему еще было и довольно больно. Ведь я упала с такой высоты и стукнулась спиной и затылком о твердую плитку, а потому у меня немедленно заболела голова, спина, разрезанные руки и даже шишка на лбу, которая все еще иногда давала о себе знать. Хорошо еще, что не убилась и не покалечилась… такая мысль, тотчас, пронеслась в моей голове.

Хотя наверно и первое, и второе в том состоянии, в коем я нахожусь невозможно… ведь я все-таки мертвая. Но чувства я сохраняла те самые, какие у меня были при жизни, а потому не очень мне хотелось еще чего-нибудь разбить или обзавестись еще какой-нибудь болью. Хватало, как говорится, охов…

Пару-тройку минут я продолжала лежать на спине, постанывая и утирая лицо от нечистот и текущих слез, а после резко поднялась на ноги и оглядела себя.

Снова… снова я была мокрая, только теперь ко всему прочему еще и воняла. Ни медля, ни секундочки я принялась снимать с себя футболку, джинсы, подумав, что в принципе и неплохо, что здесь никого кроме меня нет. И направившись к раковине, кинула грязные джинсы и футболку вглубь ее чаши, подставив их под струю холодной воды, скомкав их в одну большую увесистую вещь. Затем протянула руку и открыла вентиль с горячей водой. Но вместо горячей воды из носика крана на чуток и вовсе перестало, что-либо вытекать, а потом послышался громкий плевок, и миг спустя оттуда вырвалась рыжая, ржавая струя воды, которая начала окрашивать мои светло-серые джинсы и желтую майку в рыжие и коричневые тона.

- Да, чтоб тебя, чтоб тебя, - воскликнула я и поспешно начала закрывать вентиль с горячей водой, который не желал, как впрочем, и все тут, мне подчиняться и лишь стал более протяжно гудеть.

Кран же и вовсе принялся тяжело сотрясаться, при этом из загнутого носика вытекало все больше и больше ржавой воды, оная решила полностью испортить и мои вещи, и мое настроение.

Я крутила, крутила кран… сначала вправо, потом влево, уже догадавшись, что вода не перестанет течь и кран сломался. А кран лишь протяжнее гудел, трясся, будто намеревался оторваться от стены и улететь отсюда. Мои джинсы и футболка уже набухали от этой ржавчины, а я чувствовала как от обиды, и боли в спине, голове и руках, еще обильнее текли слезы из моих глаз. Но когда внезапно унитазы вновь забарабанили, затарахтели и выплеснув из себя очередную студеную массу фекалий плюнули все это на пол, я и вообще от злобы и обиды громко закричала… Обзывая того, кто это творил со мной самыми последними словами, забарабанила кулаками об бетонную стену, захлюпала ладонями об распухшее, коричневое месиво вещей, полных ржавой воды и кала.

- Чтоб тебя, чтоб тебя, - кричала я не в силах с собой справиться, и схватившись руками за край раковины потрясла ее, намереваясь вырвать из стены.

Еще пару минут я бунтовала, пару минут бесновалась… и вдруг затихла, закрыла глаза и глубоко задышала, стараясь успокоить себя.

И в этой гудящей, тарахтящей и булькающей пустоте, в этом одиночестве я услышала далекий, знакомый и дорогой мне голос Андрейки:

- Ступай вперед Олечка, и будь смелая и сильная… ничего не страшись, девочка моя!... Лишь те, кто, не страшась идут к намеченной цели, остаются победителями.

Я тотчас открыла глаза… открыла и подумала, что не имею права проявлять слабость, хотя бы ради этого человека, который уступил мне свое место, даровал мне право приобрести иное… новое состояние.

Я посмотрела на свои исполосованные вены, и улыбнулась… кровь с них не бежала, я была сухая.

А фекалии в комнате и окно, с проклятыми шпингалетами – это, несомненно, новое испытание, которая я должна преодолеть.

И я его обязательно преодолею, Андрейка!...