Селена

Часть 6

Все было непонятно. Все абсолютно. Я ломала голову, сходила с ума, временами мечтая прекратить все, и жить в деревне немощной старухой, временами наполняясь решимостью выдержать все, все перетерпеть, обмануть всех и стать тем, кем мне и положено быть в этом мире полоумных идиотов.

Завтра я улетала. Это вселяло надежду, что все в моих силах. Раз я выдержала белградский кошмар, мне все было по плечу.

Высказать им все напоследок. От этого не могло удержать меня даже сознание, что я еще не дома.

— Зачем вы приглашаете художников, если не делаете выставкам никакой рекламы? К чему тащить и обманывать людей, они едут в такую даль, тратят деньги, надеясь на внимание и реальную, работающую выставку. Художники, они же последнюю рубаху за возможность выставиться готовы отдать. А вы просто надуваете их, ставя галочку в плане проведения мероприятий. Сами черти чем тут заняты. Только не говорите, что разведкой. Смешно. В наше время разведка…

— Ритуль, ты сердишься? — смешливости маленького не было предела.

— Ваша работа идет, а выставок, как таковых нет, потому что зал пустой. Да и как люди сюда могут прийти, если они ничего об этом не знают. Что же вы тут только своим шпионством занимаетесь? Даже ради прикрытия стоило бы провести хоть одну нормальную выставку.

— На что ты жалуешься? У тебя же была встреча с редактором «Политики». И статья будет в журнале. Ты же интервью давала.

— Не болтай ерунды. Статья будет в январе, когда я уеду, зачем тогда вообще нужна будет эта статья? Скажи мне на милость? Реклама, по-моему — это вроде то, что рекламирует существующее, или будущее, — чтобы дать возможность людям сходить, увидеть, оценить, но не уж никак не то, что тю-тю, давно исчезло с горизонта их возможностей.

— Тебе не угодишь, тебя сводили в самый престижный журнал, познакомили с самым влиятельным человеком, а ты все недовольна.

— Да мне то уже все равно, я уезжаю, жалею только о собственной дурости, что поверила обещаниям. Ваша Катя мне такое по телефону пела, что и то и се, и по телеку дадут анонс, и по радио, и по печатным будет объява и реклама, а в результате, — приехала и просидела в подполье. Зачем было звать? Для вас лично, я могла приехать с фотографиями, без картин, или даже просто выслать вам набор фотографий.

— А тебя-то посмотреть?

— И свое фото тоже…

— Ты лучше поешь. И не говори глупости. Я весь город обзванивал, чтобы тебе клиентов достать.

— Это лапша, или вермишель?

— Для тебя — только макароны по-флотски.

— Врать-то зачем? Зачем обзванивать, когда нужно просто делать хоть какую-то рекламу. Ни афиши я не видела, ни анонса по каналам.

— Ты куда приехала? Тут война идет. Понимаешь? Война.

— А звали тогда зачем? Может, я не понимаю, что такое война, на меня бомбы не падали, и дуло не целилось. И вообще, я фаталистка.

— Лопай, фаталистка. А то умрешь от недосыпа и голода.

— Откуда знаешь, что я почти не сплю?

— По тебе, детка, видно.

Сережа большой был почти мой ровесник. Ну, может лет на пять — шесть старше. Сережа-маленький — был пацаном. Только что закончившим школы. Ему было лет 25, не больше. Он молча смотрел на всю нашу перепалку и ухмылялся.

— А ты что, все анекдоты забыл?

— Нет, я их знаю наизусть.

— Ну, давай, скрашивай последний вечер. Рассказывай анекдоты.

Я встала, прошлась по кухне. Пламя свечей колыхнулось, следуя моему движению.

— Ты ужасно выглядишь, тебе надо немного расслабиться. Страх сковал все твои мысли.

— И что? С чего ты взял, что я чего-то боюсь? Просто спать очень неудобно. А вы тут постарались, чтобы все провалилось.

— Послушай, мы тебе даже презентацию сделали.

— Да все это неважно, я завтра улетаю, слава богу, надеюсь, я не увижу Белград никогда.

Синий свитер мой отражался в пустом окне, выходящем на близкую и глухую стену. Итальянский рисунок пестрой шерсти создавал иллюзию яркой мозаики на серой стене. Моя голова с туго схваченными белыми волосами казалось врезанной в стену каким-то чудным образом, как граффити, что ожило и приобрело вполне определенные очертания живого человека.

— Вот, смотри, — я показала свое отражение.- А ты говорил, стенка — это страшно. Все зависит от нас. Какие мы, так и тут, если глухие и мрачные, то и стена — кажется той самой.

Мне нужно было ехать к Светке, там стояла еще несобранная сумка. Да и вообще, что было разговаривать с этими ребятами, чей образ мыслей был вполне определен выбранной ими работой. Я ненавижу цинизм и ложь. А если они не будут цинично врать и использовать людей, то их просто выгонят со службы.

— Ладно, ребятки, мне пора, я вижу вы хорошо тут обитаете, выпытать у меня нечего, военных секретов я не держу, и не ворую, и не нужны мне они, — закопаться не успею, а потепление — так море придет к Москве и будет у нас курорт — высший класс. Что вам надо, я не знаю, и знать, если честно — не хочу. Противно мне уже все это. Я анархист, хотите — убейте, хотите — нет. Можете даже в замок Ив посадить, если клад за это дадите.

Зачем я это сказала!? Я еще тогда не знала, что и заключение, и испытание одиночеством — все это у меня будет. И шутки мои были практически пророческими.

Все это только начиналось, а мне казалось, что заканчивалось!

Сережа — маленький встал. Он вдруг подхватил меня на руки и понес в другую комнату. Туда, где в глубине темноты стояла большая кровать. Огромная комната тонула в полумраке — колеблющийся свет свечей из кухни лишь слегка обозначал предметы тут, разбивая серую черноту. Я не стала сопротивляться, махать руками, смеяться, и кричать, что-то типа пустите меня, мне тут все надоело. Я просто обхватила его шею и поцеловала. Поцелуй получился. Он умел.

Расслабиться, подумала я, — это закуска, или еще одно напряжение? Зачем такое нагромождение? В голове путались мысли, целоваться тоже было приятно, истома и тепло завладели мной, не отгораживая тревожных мыслей — зачем?

Сзади меня подхватил Сережа — большой. Он взял, оторвал меня от губ пацана и положил на кровать, вытянувшись рядом. Руки маленького я почувствовала сзади — он обнимал меня за талию, обхватывая живот, и спускаясь ниже…

Все же, наверное, что-то было в этой соленой и жареной рыбе. Наверное, именно тогда я получила какой-то наркотик, потому что успокоение надвинулось на меня, как-то искусственно, отгораживая проблемы на задний план, наплывая лишь спокойствием и чувственностью, двумя парами мужских крепких и сильных рук.

Сережа — большой медленно раздевал меня. Он снимал свитер. Руки молодого парня расстегивали мои джинсы. Сама я спиной ощущала тепло того, что сзади, он вплотную прижался ко мне, и его дыхание и прикосновения ощущал мой затылок и ухо. Сознание отказывалось сопротивляться. Тело — тем более. Сладкое расслабление разливалось вместе с нежеланием думать и анализировать, сомневаться и тревожиться.

Две пары рук сделали свое дело — я оказалась совершенно обнаженная между двумя такими же голыми мужскими телами. Старший вошел в меня первый. Мое колено лежало у него на бедре. Он убедительно припечатывал меня в младшему, придерживавшему меня сзади за талию и поглаживавшему мою приподнятую ногу. Мой затылок ощущал его учащенного дыхания. Несколько сильных толчков, и первый вышел, решив сделать перерыв, не доводя дело до конца, и тут же, сзади я ощутила скольжение внутрь нового члена, тут же занявшего место первого. Новые толчки прижимали меня теперь к первому, заставляя касаться его губ, носа, ощущая его тепло и дыхание. Мои соски плотно и удобно лежали в маленьких и нежных пальцах младшего. Что он делал — невозможно было осознать, он не дергал за соски, не сжимал грубо их, нет, он мягко, как волны, поглаживал и проводил по груди, заставляя меня терять последний рассудок, что еще пытался уехать домой, к Светке собирать вещи. Как мягкая кукла, я переходила из одних рук в другие. Хотя руки гладили, ласкали, трогали меня постоянно, не давая вырваться из наркотического погружения в чувственность. После младшего был опять старший, и потом снова младший.

К утру я уже не помнила, что и как было. Я еще спала, когда почувствовала, что меня одевают. Даже не пытаясь разбудить меня, старший взял меня на руки и спустил вниз, погрузив в машину. Я с трудом различала за окном мелькание знакомых улиц. Время от времени я снова проваливалась в сон, хотя легко поднялась на пороге Светкиного дома.

Глубокое торможение давало мне возможность на ровном без эмоциональном фоне наблюдать за собственным отъездом из Белграда, как будто все происходило не со мной, а я смотрю фильм о себе, и все знаю заранее, что и как будет.

Спокойно выгрузив свою сумку в машину к службистам, я попрощалась с сестрой, как оказалось рано — она тоже поехала меня провожать.

Весь полет я проспала.

Рядом сидел серб и что-то пытался мне сказать, на смеси английского сербского и русского. Он мило позвал стюардесс и потребовал для меня, проснувшейся, еду.

Есть я не хотела, но заторможенное сознание не давало мне возможность контролировать свои поступки. Машинально я умяла порцию и запила ее горячим чаем, который тут же появился передо мной. Серб опять попытался мне что-то сказать, но я снова отключилась.

До сих пор удивляет меня тогдашняя способность просыпаться вовремя. Я спала, я точно ничего не помню, ничего не слышала, как и сколько шел полет и куда делся мой сосед. Но когда я проснулась, все выходили, самолет был на земле, я была пристегнута ремнями безопасности, хотя не помню, как и когда я это сделала.

Муж встречал меня с испуганными глазами. Картины мы погрузили на газель и благополучно привезли домой с тем, чтобы на следующий день отправить все эти картины в олимпик пенту хоутель- где находилась моя выставка до Белграда. Тридцать картин я выставила тут, в зале Одесса, в гостинице, используя зал как хранилище, в преддверии своих больших и главных выставок.

Мастерской у меня не было, крохотная квартирка, в которой жила моя семья не вмещала и не могла вместить все эти картины вместе с рамами и подрамниками. К тому же, все-таки картины кто-то видел, они были не под замком, и я всегда могла привести туда кого-то, кто вдруг решил купить живопись.

— А что они от нас хотят? — это был первый вопрос моего мужа, когда мы оказались дома, и тихо сидели перед телевизором, не особенно внимая вещаемому.

И вот это оказалось для меня неожиданностью. Его нескрываемый страх стал продолжением моего белградского страха, и усилил его до ужаса. Исхода не было. Кошмар шел за мной по пятам.

Я не удивилась, что он в курсе всего. Хотя — чего всего? Ничего собственно не было, кроме догадок, странных совпадений, и странных преследований, проходящих на грани миража. Я ничего не знала, ничего не могла сказать твердо, ни в чем не была уверена.

— Я не знаю. Может денег? — неуверенно я взглянула на мужа. Что у нас поставлено дома — прослушка, или камеры? Скорее всего и то и другое.

Размышления на эту тему вогнали меня в ступор. Я ни о чем не могла думать, кроме того, что за мной наблюдают. Но все это были лишь цветочки по сравнению с тем, что меня ожидало впереди.

— Каких? У нас они есть? Откуда денег? Какие у нас деньги? Пара тысяч, что еще осталось после твоей поездки в Белград?

— Ну как, а вдруг Фаед выставит мои картины в Лондоне, и стану вторым Сальвадором Дали, и буду грести миллионы, — вот, может, они хотят, чтобы подписали договор об этих деньгах? Будущих?

— Так их могут просто не дать? А зачем тогда все?

Я не стала уточнять — что именно — все. Я боялась даже произнести слова — подслушка, и камеры.

— Может, это масонская проверка? И меня скоро примут?

Это было последнее мое предположение. Я не знала, что было тут, в Москве, что сказали мужу, и кто и чего именно хотел от него. Спросить его я тоже боялась, не желая подставлять его, или усиливать все это…

Но он был действительно напуган. Даже больше меня.

Все мои мечты, что я приеду домой, и все закончится — рухнули.

Как хотелось вернуться домой, а дома не было. Дома — своего укромного уголка, где все знакомо, где можно спрятаться и забыться, где постель пахнет тобой, а полотенце тебе знакомо до ниточек, где… Всего этого не было. Я как стояла посреди темного леса, так и осталась стоять все там же, в Белграде, на пустой остановке, там, где обратной колеи — не было. Ни справа, ни слева, ее не было вообще. Куда деться? Назад, или вперед, а надо? Так хотелось прижаться к мужу и получить все ответы на все вопросы, а он сам был напуган не меньше меня.

Я просыпалась утром — напротив дивана стоял комп. Уверенность, что именно тут установлена камера, заставляла меня обливаться потом каждый раз, как сознание кто я и что я замещало место сна. Пробуждение было нежелательно, я не хотела вставать, ужас стискивал мозги, я не знала, что делать.

Практически сразу я начала кашлять.

Но это все было ерунда, просто мелочи. Главное, что хотелось мне больше всего — обрести дом, спрятаться. Спрятаться от вездесущих камер, от прослушки, от преследования.

Армия службистов ходила за мной теперь открыто. Более того, они афишировали себя, демонстрируя свою слежку и постоянное сопровождение.

Мысль спрятаться овладела мной безгранично, — мне уже было ни до чего.

Я все еще бегала — я бегала по часу в день — но стала делать это по ночам — а чего беспокоиться, раз все СВР встало под ружье. Но темнота на освещенных фонарями улицах города меня не скрывала.

В магазинах, на улицах, в автобусах — везде повторяли мои слова, мои действия, смеялись над моими привычками, обсуждая их вслух и просто разговаривая так, чтобы я слышала.

Но куда деться? Рядом были мои близкие — муж и дочка. Куда отступать?

Куда прятаться? Куда бежать? Кому жаловаться?

Кашель! Я возьму дочку и мы поедем в Египет! Но ччч… я никому об этом не скажу.

Там нет визы, получаемой в Москве, прилетаешь, ставишь визу — и все. Я нашла объявление о горящих путевках и в тот же вечер съездила в фирму и купила туры. Рано утром мы с дочкой летели в Хургаду.

Все было отлично. Пятизвездочный отель встретил нас февральской пустотой, теннисные корты манили неразгаданной глупой игрой, крытый бассейн голубел бурлящей теплой водой.

Два дня мы наслаждались пустотой и свободой. Хотя какая может быть свобода в пустыне. Но бежать тут точно некуда.

Два дня.

Все быстро кончилось. Утром третьего дня все столики за завтраком были заняты. Откуда столько вдруг туристов, возникших ниоткуда именно в этом отеле? Куда не глянь — всюду взгляды — боящиеся меня потерять из вида.

Сесть за столик и встретиться с взглядом.

Молодой человек с круглым лицом и голубыми глазами с ненавистью в упор смотрел на меня.

Что я ему сделала? Я обычный человек. Я ничего никому не сделала, я никого не убила, никого не ограбила.

Может, я и враг кого-то, но вовсе не лично его, и тем более я не враг нации, или государства, чтобы смотреть так на меня. Или ему в Египет не хотелось в командировку ехать? А я-то тут при чем? Сам работу выбирал.

Короче — оставшиеся десять дней были испорчены. Нас окружали постоянно большое число людей. Если автобус шел на экскурсию — то он был полон, и все рядом сидящие говорили о нас, обо мне, о моих проблемах.

Я вернулась домой разбитая и еще более растерянная.

Друзья и знакомые, если и звонили мне, то говорили заготовленными текстовками. Или командные рекомендации сделать то, или это. Я перестала звонить всем. Постепенно и мне перестали звонить.

Я осталась одна.

Это была иллюзия.

Я старалась изменять маршруты, меняла магазины. Я ходила не туда, куда обычно, чтобы меня не встречали вдруг набежавшие очереди, или разговоры в кассах о том, куда и как я засовываю тампакс.

Но все это ничего не меняло. Я уже не могла рисовать. Я не могла думать и держать кисточку под таким нажимом и натиском агрессивного внимания.

Выжить… Выжить… Выжить…

Так прошло несколько месяцев. Я была блокирована неким пространством. Камеры, камеры, камеры. Везде были камеры. Я чувствовала это кожей.

Еще немного, — успокаивала я себя — потерпи, это не будет длиться вечно,

Это очень дорого стоит, да кто ты такая, чтобы пасти тебя самолетами и поездами. Я не знала ответов на эти вопросы. И уже не хотела знать. Я сломала себе голову — что им нужно от меня? Ни один ответ не казался мне вразумительным.

Все слишком долго тянется.

Когда же это кончится?

Я хотела только вырваться живой, я проклинала все, свое самолюбие, свои желания, да не надо мне ничего! Я больше ничего не хотела, лишь быть обычным человеком, за которым никто не следит, и никто не ходит. Быть как все…

Я все еще не знала, во что ввязалась. Вернее, что ввязало меня.

Кто эти люди, что они хотят? Не могут так проверять обычного художника.

Я не знала, что мне делать.

Дача не принесла успокоения. К тому же, кто-то залез туда и унес практически все, что смог унести — кроме стен и старых диванов. Телевизор, чайник, даже часы со стен исчезли.

Лето не вылечило мой кашель. Но я все еще улыбалась, все еще верила, что силы эти добрые, что они хотят мне добра и пасут меня для будущего.

— А может, обо мне просто забыли? А эти-то и ходят. Им что — лишь бы зарплата шла.

Наивная.

Летом я решила, что поеду с дочкой в Барселону. Кашель лечить.

Барселона — была постоянным нашим местом отдыха. Это было привычное место. Гостиница, новое окружение, люди, — я так хотела увидеть других людей, я тогда называла их настоящими.

Настоящих — значит других, не тех, кто ходит за мной.

Другая страна, другая обстановка, да, пусть камеры, но это будет не мой дом, не мои обычные условия, а что-то другое.

И может быть, и я увижу, наконец, кто руководит этими действиями, может я смогу вычислить того, кто ведет слежку.

Ведь ясно же, что наблюдение и операция ведется русскими, а центр — где-то еще. Одно я понимала точно и четко — это было большое дело, очень дорогостоящее, очень масштабное, и стояло за этим реально богатое и мощное формирование.

А русские. Ну что русские. С ними наверняка можно как-то договориться. Я же тоже может быть смогу потом помочь. Чем и как я не знала. Я знала только одно — я больше всего этого не выдержу. Я не могу больше дышать под постоянным наблюдением камер. Глотка свободы — все, что мне хотелось. Глотка бесконтрольных действий, и глотка свежих людей.

Улыбка все еще клеилась к моим губам. Как минимум я хотела понравиться.

На уме постоянно вертелось избитое — тайна рождает любовь.

Соображения о том, может ли понравиться женщина, которая полностью открыта — о которой известно все — как она ходит, как она бегает, как она моется, как подкладывает тампоны, как вытирает попу, в конце концов, и как… — этот вопрос реально занимал мои мысли.

Уровень сознания… Сейчас мне стыдно… Кому я хотела понравиться? Тому, кто вел операцию — кто непосредственно следил за мной, кто отдавал распоряжения по моему мучению и испытаниям.

— А может, обо мне забыли? — это вопрос вырвался у меня к концу лета.

Муж пожал плечами.

— Кто забыл?

— Ну, как кто? Те, кто отдал приказ следить за нами, кто посадил нас под колпак. Может команда была, а теперь о нас все забыли.

— Да ты столько не стоишь, сколько уже потрачено на все это денег, — как-то услышала я на улице, крикнутое прямо мне в глаза.

— Я столько не стою, сколько уже потрачено на все. Ради чего ведется вся компания?

— Может, о нас забыли?

Муж удивленно посмотрел на меня.

— Может, тебя уже приняли.

Пришел мой черед удивляться. Что значит приняли? А почему тогда все это не заканчивалось? Я хочу лечь в постель спокойно, закрыть глаза, выйти утром на улицу и не увидеть знакомых физиономий.

Действительно все длилось и длилось. Никто не жалел денег на сопровождение. Весь самолет в Барселону был забит службистами.

Но я улыбалась. Я красила губы. Да тогда я еще красила губы и ухаживала за собой.

Как все это смешно мне сейчас вспоминать.

Никто, ни один человек не способен любить так женщину, чтобы попереть против этой силы ради нее. А сила была огромная. Я этого не понимала тогда. Романтик. Единственный и последний. Но мне ничего особенного и не надо было. Просто какую-то информацию. Хотя бы о сроках — когда же будет конец.

Барселона встретила нас полным отелем русских. Русские были даже на нудистском пляже, скрытом в скалах.

Рядом с нами номер занимала худенькая женщина из Самары с дочкой — почти ровесницей моей. Девочки тут же подружились. Женщина прилипла ко мне как банный лист. Она ходила со мной повсюду. Она разговаривала и разговаривала. Она не замолкала, вытягивая из меня нервы. И, наконец, я услышала угрозы.

— Ты знаешь, что могут сделать? Ты такая наивная. Могут ведь запросто посадить твоего ребенка на иглу. Изнасиловать. у***ь. И что ты будешь делать? С дочкой наркоманкой? Или инвалидом?

Я все поняла.

Нужно было четко следовать их советам, инструкциям, рекомендациям. Делать то, что скажут они.

Дочь была для меня всем. Все что я делала, все свои последние годы, да что говорить, все что я делала после рождения дочки — было для нее. Для себя я ничего не хотела. И мужа… Тоже могут и****ь, оставить калекой, могут и у***ь.

Я ревела все ночи. Куда бежать? Как скрыться? А как бежать с ребенком? Без денег? Куда, как спрятать семью, как обезопасить ребенка? Мужа? Я ничего сама по себе для себя не значила. Я… А может мне лучше умереть? И все кончится…

Угрозы были вполне определенные. Странно, я же ничего не пыталась предпринять. Или эти мои поездки — расценивались, как попытки исчезнуть, скрыться, как новые и новые расходы, на которые я развожу преследователей.

Тяжелые размышления приводили меня в постоянным слезам. Я плакала каждый вечер, и уже ничто не могло меня сдерживать. Лицо опухло от постоянных ночных слез. Я ничего не соображала.

На что и на кого я могла рассчитывать. Кто мог мне помочь? К кому обратиться. Я устала.

В последний день за нами не приехал автобус. Мы стояли с ребенком у подъезда гостиницы, скоро уже пора было вылетать из Барселоны, а автобуса не было и не было. Слава богу — у меня осталось несколько монеток. Я позвонила из автомата гиду. Слава богу — у меня был телефон нашего гида. Она очень удивилась, что автобус к нам не заехал, и сказала стоять у подъезда, там, где стоим. Час страха, сменился автомобилем, высланным за нами. Он довез нас в аэропорт.