Грешная связь: ОТЕЦ лучшей подруги

Глава 7: «Стеклянный мост»

Парк встретил нас тишиной, нарушаемой лишь шелестом опавших листьев, кружащихся в танце с холодным ветром. Артём шёл впереди, его тень вытягивалась по тропинке, словно пытаясь убежать от нас обоих. Лера осталась дома с подругой, крикнув нам вслед: «Вернитесь до темноты, а то папа опять впадёт в депрессию!» Её смех прозвучал как надколотая фарфоровая чашка — ярко, но с трещиной. Он предложил прогулку неожиданно, после недели молчания, когда наши взгляды в коридорах дома скользили друг мимо друга, как корабли в тумане. Я согласилась, не спросив, куда и зачем. Боялась, что он передумает.

Мы вышли к мосту, о котором он говорил в машине. Конструкция из закалённого стекла висела над оврагом, отражая серое небо, будто гигантское зеркало, брошенное между скал. Каждый шаг отдавался глухим гулом, и я замирала, глядя сквозь прозрачный пол на острые камни внизу. Артём шёл уверенно, не глядя под ноги, руки в карманах пальто. Его профиль казался высеченным из льда — красивый, но недоступный.

— Боишься? — спросил он, не оборачиваясь, когда я остановилась на середине моста.

— Нет, — соврала я, чувствуя, как поджилки сводит от вида пропасти. — Просто… кажется, будто земля уходит из-под ног.

Он обернулся, и в его глазах мелькнуло что-то знакомое — тот же страх, что грыз меня по ночам. — Это место построили через год после её смерти. Матери. — Слово «матери» он выдохнул, будто пепел. — Она любила здесь гулять.

Ветер сорвал с деревьев горсть листьев, закружив их над бездной. Я ждала, понимая, что за этим последует. Он достал сигарету, но не зажёг, вертя её в пальцах, как будто ища спасения в ритуале.

— Она прыгнула с крыши нашего дома, — голос его был ровным, как лезвие. — В день моего шестнадцатилетия. Оставила записку: «Прости, что испортила праздник». — Он рассмеялся — сухим, безжизненным звуком. — Весь её уход был таким — тихим, аккуратным, словно она боялась кого-то потревожить.

Я прислонилась к перилам, стекло холодило ладони. Внизу, среди камней, белел обрывок бумаги — может, чей-то потерянный список покупок или письмо. Мне вдруг представилось, как он летит вниз, цепляясь за ветки, искажая слова на ходу.

— Почему вы… — я проглотила ком в горле. — Почему показываете мне это?

Он подошёл так близко, что я почувствовала запах его одеколона — древесный, с горьковатыми нотками. — Потому что ты смотришь на меня так, будто я могу спасти тебя. А я не могу. Я даже её не спас.

Его рука дрогнула, и сигарета упала в пропасть, исчезнув из виду раньше, чем коснулась дна. Я подумала о матери Леры — женщине с портрета, чья улыбка казалась теперь криком о помощи. О своей матери, чьи пьяные ночные звонки стали реже, но боль от них — острее. О всех нас, связанных невидимыми нитями потерь.

— Вы не обязаны меня спасать, — прошептала я. — Может, я пришла, чтобы спасти вас?

Он вздрогнул, будто мои слова были камнем, брошенным в тихую воду. Его пальцы вцепились в перила, суставы побелели. — Ты не понимаешь, через что я прошёл. Каждую ночь я просыпаюсь от её крика, когда она падала. Даже спустя двадцать лет. Даже после того, как стёр её голос из памяти.

Стекло под нами затрещало, и я вскрикнула, отпрыгнув к центру моста. Артём остался у перил, его фигура на фоне хмурого неба казалась силуэтом из чёрно-белого кино.

— Иногда мне кажется, я до сих пор падаю, — сказал он, глядя в бездну. — И нет дна.

Я сделала шаг к нему, потом ещё один. Каждый сантиметр приближения отзывался дрожью в коленях. — А если… если попробовать вместе? Может, дно есть.

Он повернулся, и в его глазах я увидела то, чего боялась больше всего — жажду. Жажду поверить, довериться, отпустить. Его рука дрогнула, потянувшись ко мне, но в этот момент ветер сорвал с дерева стаю ворон. Чёрные птицы пронеслись над мостом, их крики слились в пронзительный вопль. Артём отшатнулся, как будто их тени ударили его по лицу.

— Нет, — прошептал он. — Ты не должна…

Он пошёл прочь, быстрее, почти бегом. Я осталась на мосту, чувствуя, как стекло под ногами начинает трескаться — или это трещало моё сердце? Добежав до конца, он обернулся, его крик разорвал воздух:

— Не двигайся!

Но я уже шагнула на треснувший участок. Стекло заскрипело, паутина трещин поползла от моих ног, как чёрные щупальца. Внизу завыл ветер, поднимая обрывки мусора и опавшие листья.

— Яна, боже, стой! — он бросился обратно, лицо искажено ужасом, которого не было даже в рассказе о матери.

Но я подняла руку, останавливая его. — Вы правы. Мы всё время падаем. — Ещё шаг. Треск усилился. — Может, пора перестать бояться дна?

Он замер в двух шагах, дыхание прерывистое, глаза дикие. — Пожалуйста…

Это «пожалуйста» звучало как молитва, как признание, как крик. Я посмотрела вниз, на острые камни, и вдруг поняла: мы уже давно падаем. С того самого дня, когда он открыл дверь синего дома, а я увидела в его глазах отражение собственного одиночества.

Стекло выдержало. Когда я дошла до него, он схватил меня за плечи, пальцы впились в кожу сквозь ткань. — Ты сумасшедшая. Совсем.

— Зато живая, — я прижала ладонь к его груди, чувствуя бешеный стук сердца. — И вы тоже.

Он отстранился, будто обжёгся, и пошёл к выходу из парка, не оглядываясь. Я шла следом, подбирая обронённые им слова:

— Больше никогда. Никогда не проси меня…

Но договорить он не смог. У ворот парка нас ждала Лера — в лёгкой куртке поверх пижамы, с лицом, искажённым яростью.

— Где вы были?! — её визг вспорол тишину. — Я звонила сто раз!

Артём попытался обнять её, но она отпрянула, тыча пальцем в меня: — Ты снова с ней! Опять!

Он потянулся к дочери, но Лера развернулась и побежала прочь, её рыдания смешались с завыванием ветра. Мы стояли, разделённые её болью, а стеклянный мост за спиной продолжал трещать, напоминая, что любое равновесие — временно.

Дома, прячась в душе, я обнаружила в кармане его перчатку — чёрную, кожаную. Прижала её к лицу, вдыхая запах его страха. А когда вышла, увидела на столе в гостиной фотографию его матери — её лицо впервые казалось не скорбным, а разочарованным. Будто она смотрела на нас с высоты и видела то, что мы отказывались признать: наши трещины уже слишком глубоки, чтобы их склеить.

Лера уехала на три дня — школьные соревнования по дебатам в другом городе. Она оставила мне ключи от синего дома, приклеив на холодильник стикер с улыбающимся смайликом: «Не скучай!» Смайлик был нарисован криво, глаза разного размера, словно отражая наше шаткое равновесие. Артём уехал в командировку тем же утром, бросив на столе конверт с деньгами и сухое «на продукты». Дом опустел, как раковина после того, как моллюска вырвали пинцетом. Я бродила по комнатам, прикасаясь к вещам, которые внезапно стали чужими: диван, где он читал мне хокку, кухонный стол со следами от его кофе, библиотека, где пахло его пальцами, перелистывающими страницы.

К вечеру тишина начала давить. Я открыла шкаф в гостиной, где Лера хранила вино «для взрослых вечеринок». Бутылка с французской этикеткой оказалась тяжёлой, как грех. Первый глоток обжёг горло, второй принёс тепло, третий — иллюзию смелости. Алкоголь растекался по венам, смывая страх, оставляя на его месте зыбкую решимость. Я достала блокнот — тот самый, чёрный, с замком, подаренный Лерой. Страницы пестрели стихами, которые теперь казались наивными, жалкими. Строчки о его глазах, о прикосновениях, о боли, которая слаще сахара.

Ножницы заскрежетали, разрезая бумагу. Я рвала листы, бросая обрывки в камин, но руки дрожали, и клочья падали мимо, ложась на ковёр белыми мотыльками. Вино лилось рекой, смешиваясь со слезами. Я кричала в пустоту, ругая себя за глупость, за надежду, за то, что позволила ему украсть куски моей души. Один особенно яростный взмах — и блокнот полетел в стену, рассыпаясь скрепками и перфорированными краями.

Именно тогда заскрипела дверь. Я замерла, прижав к груди пустую бутылку, как щит. Артём стоял на пороге, его чемодан упал на пол с глухим стуком. Взгляд скользнул по мне, сидящей среди бумажного хаоса, по пятнам вина на рубашке, по ножницам в моей дрожащей руке.

— Ты же должна была вернуться завтра, — прошептала я, и голос мой звучал хрипло, как у пьяной вдовы на поминках.

— Перенесли совещание, — он медленно прикрыл дверь, словно боялся спугнуть безумие, витавшее в воздухе. — Лера…

— Не звонила, — я засмеялась, и звук получился пугающим даже для меня. — Она слишком занята своими победами. Как и ты.

Он сделал шаг вперёд, но я подняла ножницы, остриё дрожало, направленное в его сторону. — Не подходи.

— Яна… — его голос прозвучал мягко, как тогда, когда читал мне перед сном. — Отдай их.

— Зачем? — я ткнула ножницами в разорванные страницы. — Чтобы ты собрал их, как в прошлый раз? Сложил аккуратно в папку и спрятал, как прячешь всё, что связано со мной?

Он снял пальто, движением медленным, как будто разминируя бомбу. — Ты пьяна.

— И что? — я встала, споткнувшись о бутылку. Стекло загремело, покатившись под диван. — Ты предпочитаешь меня трезвой? Тогда я могла бы вспомнить, как ты смотришь на меня, когда думаешь, что я не вижу. Как твои пальцы задерживаются на моей руке на секунду дольше. Как…

— Хватит! — он бросился ко мне, выхватывая ножницы прежде, чем я успела среагировать. Лезвие блеснуло в свете люстры, оставляя на стене мимолётную тень-убийцу.

Мы упали на ковёр, его тело прижало меня, дыхание смешалось с винным перегаром. Я пыталась вырваться, но он держал запястья с силой, от которой кости стонали.

— Ты уничтожаешь себя, — прошептал он, и его голос треснул. — И я не могу это позволить.

— Почему? — я выкрикнула это слово, чувствуя, как слёзы текут по вискам, впитываясь в ковёр. — Ты же не хочешь меня! Не хочешь, но и не отпускаешь!

Его пальцы разжались, освобождая мои руки. Он сел, опершись спиной о диван, лицо в ладонях. — Ты не понимаешь…

— Тогда зачем ты вернулся? — я подползла к нему, хватая за рукав. — Зачем продолжаешь появляться, когда я пытаюсь забыть?

Он молчал. В тишине слышалось тиканье часов в прихожей, отсчитывающих секунды нашего позора. Потом он потянулся к ближайшему обрывку, разгладил смятый лист. Стихотворение о его шраме, о том, как он напоминает карту забытых стран.

— Потому что… — он поднял глаза, и в них горело что-то невыносимое, —…потому что твои слова — единственное, что не даёт мне развалиться.

Он начал собирать страницы, аккуратно, как археолог, сохраняющий древние свитки. Каждый клочок, каждую строчку, даже те, что были измазаны вином. Я сидела, обхватив колени, наблюдая, как его пальцы дрожат, складывая мою боль в аккуратную стопку.

— Я ненавижу тебя, — прошептала я, но это прозвучало как мольба.

— Я знаю, — он поднял последний лист, где дрожащими буквами было выведено: «Любить тебя — значит хоронить себя заживо». — И я заслуживаю этого.

Когда он ушёл, унося мои разорванные тайны, я нашла в кармане его шарф — тот самый, что висел в прихожей. Он пах им — древесной горечью и надеждой, которая убивает медленнее яда. А на столе, под пустой бутылкой, лежала записка: «Пиши. Даже если это будет на моей крови».

Я подошла к окну, прижав шарф к лицу. Где-то в городе горели огни, машины спешили неизвестно куда, а я стояла на краю, понимая, что следующий шаг в пропасть мы сделаем вместе. И даже страх уже не мог остановить падение — только отсрочить его, подарив нам ещё одну ночь лживого спокойствия.