Грешная связь: ОТЕЦ лучшей подруги

Глава 8: «Ты пишешь о нас?»

Полночь застала меня за столом, где свет настольной лампы выхватывал из темноты дрожащие пальцы и исписанные листы. Чернила растекались по бумаге, как кровь из свежей раны, каждое слово жгло губы, пока я шептала их в тишину. За окном бушевала гроза, молнии разрывали небо, освещая портрет его покойной жены на стене — её улыбка казалась теперь насмешкой, указующей пальцем в мою сторону. Я писала о нём. О том, как его руки ломают мои рёбра, вынимая сердце, чтобы сжать до хруста. О том, как его губы оставляют шрамы глубже, чем нож. О том, как каждый взгляд — это петля на шее, затягивающаяся с нежностью палача.

Хлопок дверцы шкафа заставил меня вздрогнуть. Артём стоял в проёме, мокрый от дождя, пальто стекало лужами на паркет. В руках он сжимал папку — ту самую, куда собирал мои изорванные стихи. Его глаза горели лихорадочным блеском, волосы прилипли ко лбу, делая лицо резче, опаснее.

— Ты… ты читал, — прошептала я, сминая свежий лист в кулаке. Чернила отпечатались на ладони, как клеймо.

Он швырнул папку на стол. Бумаги рассыпались, открывая строки, которые никогда не предназначались для чужих глаз. — Что это, Яна? — Голос его был хриплым, будто он бежал через весь город, давясь собственным бешенством. — Ты издеваешься? Играешь в поэтессу, чтобы свести меня с ума?

Я встала, стул грохнул об пол. Гроза ворвалась в открытое окно, задувая свечу. Мы остались в полумраке, где его силуэт колебался, как призрак. — Отдай. — Я потянулась к папке, но он схватил меня за запястье, больно, до хруста. — Боишься, что Лера найдёт? Узнает, как её лучшая подруга трахается мыслями о её отце?

— Заткнись! — я рванулась, ногти впились в его руку. Кровь выступила каплями, но он не отпустил, притянул ближе, так что дыхание смешалось с запахом дождя и виски.

— Ты хочешь меня? — прошипел он, другой рукой срывая с меня кардиган. Швы затрещали, пуговицы покатились по полу. — Хочешь, чтобы я стал твоим монстром? Твоим грехом?

Его губы впились в шею, зубы сжали кожу до боли. Я вскрикнула, царапая ему спину, рванула рубашку. Ткань порвалась с звуком, который смешался с нашим тяжёлым дыханием. Он поднял меня, швырнул на стол. Спина ударилась о дерево, бумаги взметнулись в воздух, как испуганные голуби.

— Вот твой ад, — он расстегнул ремень, металлическая пряжка звонко ударилась об пол. — Пиши об этом. О том, как я вхожу в тебя, разрывая на части. О том, как ты кричишь, но не зовёшь на помощь.

Боль была острой, сухой. Я впилась ногтями в его плечи, пытаясь принять весь его гнев, всю ярость. Он двигался резко, безжалостно, как будто хотел стереть меня в порошок. Стол скрипел, качаясь в такт нашим телам. Где-то за спиной упала рамка с фотографией — стекло разбилось, осколки блестели в свете молний.

— Скажи, — он схватил меня за волосы, заломив голову назад. — Ты кончила бы от этого? От того, что я трахаю тебя, как шлюху, на твоих же стихах?

Слёзы текли по вискам, смешиваясь с дождём из окна. Я кивнула, не в силах вымолвить слово. Его рука скользнула между наших тел, пальцы впились в плоть, выжимая из меня стон. Орзм накрыл волной, выворачивая наизнанку. Я кричала, кусая его плечо, пока не почувствовала вкус крови.

Он кончил со стоном, похожим на рычание зверя, впился зубами в мою губу. Мы лежали, дыша на разорванных стихах, тела покрытые царапинами, синяками, позором. Дождь хлестал по спине, ветер выл за окном, но внутри была только пустота — огромная, как пропасть, которую мы только что прорыли.

Артём поднялся первым. Его рубашка висела клочьями, на груди краснели полосы от моих ногтей. Он посмотрел на меня — голую, дрожащую, покрытую чернилами и его семенем — и вдруг засмеялся. Звук был горьким, как полынь.

— Мы обречены, — прошептал он, поднимая с пола разорванный лист. Стих о его глазах, теперь смятый, испачканный. — Ты знаешь это, да?

Я кивнула, обхватив себя за плечи. Кожа горела, каждый след его пальцев пульсировал. — Знаю.

Он одевался молча. Каждое движение было резким, будто он ненавидел собственную плоть. У двери обернулся, лицо в тенях казалось черепом. — Если ты продолжишь писать…

— Ты сожжёшь мои стихи? — я усмехнулась, вытирая кровь с губ. — Сожги. Они всё равно уже в тебе.

Он вышел, хлопнув дверью так, что задрожали стены. Я сползла на пол, собирая осколки стекла. В ладони блеснул обрывок фотографии — кусочек лица его покойной жены. Её глаз смотрел на меня с упрёком, с пониманием, с завистью.

Утром нашла на крыльце папку. Все стихи — целые, отглаженные, с пометками на полях. На последней странице его почерк: «Пиши. Я буду читать. Мы оба заслужили этот ад».

Лера уехала к бабушке — внезапная простуда, якобы подхваченная в школе, заставила её сбежать из дома на выходные. Она оставила голосовое сообщение, шмыгая носом: «Яна, ты же присмотришь за папой? Он как ребёнок — забудет поесть». Смайлик в конце напоминал кривую ухмылку судьбы. Артём молчал три дня. Три дня я ловила его взгляды, застывающие на моей шее, на сгибе локтя, на губах — везде, где оставались следы той ночи. Он избегал меня, запираясь в кабинете, но по ночам слышались шаги за дверью моей комнаты — тяжёлые, задерживающиеся, будто пытающиеся решиться на шаг, который нельзя отменить.

Вечер пятницы встретил меня пустым холодильником и тишиной, густой, как смола. Я налила вина в гранёный стакан — тёмно-красное, кислое, как невысказанные слова. Алкоголь жёг горло, но не мог сжечь образ его рук, впившихся в мои бёдра. Я бродила по дому, касаясь предметов, которые он трогал: ручка двери, чашка с остывшим кофе, книга Ницше с закладкой на странице о вечном возвращении. В кабинете пахло его одеколоном и пылью. Я села в его кресло, положив ноги на стол, где лежали счета и фотография Леры в серебряной рамке.

Он вошёл без стука. Я не повернулась, зная, что это он — дыхание сбилось, шаг замер у порога.

— Ты пьяна, — сказал он, но голос звучал глухо, будто через вату.

— Не настолько, чтобы забыть, как ты вошёл в меня в тот раз, — я повернула голову, наблюдая, как его пальцы сжимают дверной косяк. — Или ты уже стёр это?

Он сделал шаг вперёд, тень от абажура разрезала его лицо пополам — одна сторона в свете, другая в темноте. — Ты не понимаешь, во что играешь.

— А ты? — я встала, стакан звонко стукнул о стол. Вино расплескалось, оставив кровавый след на бумагах. — Ты играешь в праведника, но каждую ночь стоишь у моей двери. Чего ты боишься? Что я крикну твоё имя так громко, что Лера услышит даже у бабушки?

Он двинулся ко мне, стремительно, как хищник. Руки схватили за плечи, толкнули к стене. Книги с полки посыпались на пол, корешок «Братьев Карамазовых» угодил в висок. Боль пронзила, но я засмеялась, глядя в его глаза — чёрные, расширенные, безумные.

— Заткнись, — прошипел он, прижимая ладонью мой рот. Пальцы впились в щёки, оставляя синяки. — Ты хочешь, чтобы я сломал тебя? Чтобы разорвал на куски?

Я лизнула его ладонь, медленно, чувствуя, как он вздрагивает. — Да.

Его губы нашли мои с яростью, зубы разбили кожу. Вкус крови смешался с вином. Он рвал одежду — мою, свою, пуговицы летели, цепляясь за ковёр. Мы упали на стол, бумаги зашуршали под спиной, как осенние листья. Он вошёл резко, без прелюдий, боль заставила вскрикнуть, но он заглушил звук поцелуем.

— Вот чего ты хотела? — он дышал в шею, каждое слово отдавалось ударом в рёбра. — Чтобы я стал твоим палачом?

Я впилась ногтями в его спину, чувствуя, как мышцы напрягаются под кожей. — Чтобы ты перестал врать.

Его движения стали быстрее, жёстче. Стол скрипел, угрожая развалиться. Я цеплялась за его плечи, пытаясь приподняться, но он прижал меня сильнее, пальцы впились в бёдра. Боль и наслаждение сплелись в один клубок, рвущийся из горла стоном.

— Скажи, — он прикусил мочку уха, голос хриплый, прерывистый. — Ты кончишь от этого? От того, что я трахаю тебя на документах своей дочери?

Слёзы текли по вискам, но тело предательски отвечало волнами спазм. Он чувствовал это, ухмыльнулся — жестоко, торжествующе. Рука скользнула между наших тел, палец надавил на к****р, выжимая крик.

— Да, — выдохнула я, чувствуя, как всё внутри сжимается, рвётся, взрывается. — Да, чёрт возьми, да!

Он кончил со стоном, впившись зубами в плечо. Мы лежали, дыша на разорванных бумагах, смешавшихся с вином и кровью. Его рука всё ещё сжимала мою грудь, оставляя синяки.

— Ненавижу тебя, — прошептал он, поднимаясь и поправляя брюки. — Ненавижу за то, что ты заставляешь меня это чувствовать.

Я засмеялась, вытирая кровь с губ. — Врешь. Ты ненавидишь себя за то, что не можешь остановиться.

Он одевался молча, не глядя на меня. На пороге обернулся, лицо в полумраке казалось измождённым. — Если ты расскажешь Лере…

— Убьёшь меня? — я села, спуская ноги со стола. — Ты уже это сделал.

Он вышел, хлопнув дверью. Я нашла под столом его ремень — кожаный, с серебряной пряжкой. Спрятала под матрас, как трофей. А утром, когда Лера вернулась раньше срока, застала меня за завтраком.

— Папа вчера опять работал допоздна? — она спросила, наливая сок. На шее у неё красовался новый кулон — серебряный ангел.

— Да, — я улыбнулась, прикрывая синяк шарфом. — Он очень… усердный.

Лера засмеялась, не подозревая, что ангел на её груди смотрит на меня с укором. А я думала о ремне под матрасом — холодном, как приговор, который мы сами себе вынесли.