В лапах подлой СЕСТРИЦЫ

Глава 3. Зависть Паши

Дождь хлестал по окнам кабинета отца, превращая закат в размытое пятно акварели. Я сидела на подоконнике, прижимая колени к груди, пока мать разглагольствовала о «безответственности поколения». Её голос, острый как лезвие, резал воздух:

— Опять двойка по химии! Ты что, специально позоришь нас? — Она швырнула Пашин тест на стол, где отец молча разминал виски. — Посмотри на сестру! В её возрасте уже побеждала на олимпиадах!

Паша стоял, сгорбившись, будто его кости внезапно превратились в тростник. Его свитер — тот самый, бежевый с выцветшими ёлочками — казался на два размера больше, словно пытался спрятать его целиком. Я видела, как он сжимает и разжимает кулаки за спиной, словно отмеряя ритм своего унижения.

— Может, он просто не способен, — бросила я, щёлкая зажигалкой. Пламя осветило лицо отца, искажённое гримасой отвращения.

— Виктория, не смей… — начала мать, но я перебила её, спрыгнув на паркет:

— Правда же. Он же даже футболку сам не может выбрать. — Я подошла к Паше, ощущая, как он замирает. — Вчера опять в этих дурацких носках с совятами пришёл в школу.

Он не поднял глаз, но я заметила, как его шея покрывается алыми пятнами. Отец встал, грохнув кулаком по столу:

— Хватит! Павел, до понедельника пересдашь. Или лишаешься компьютера.

Когда дверь захлопнулась, в комнате остались только мы двое. Паша медленно поднял листок с красной двойкой, будто это был ордер на его казнь.

— Дай-ка, — вырвала я тест из его рук. Вопросы по растворам, молярности… детский лепет. — Ты что, формулы путаешь или просто тупой?

Он резко развернулся, направляясь к выходу. Я поймала его за локоть, чувствуя, как мышцы напряглись под тканью.

— Отпусти.

— А если нет? — Я прижала тест к его груди. Бумага зашелестела, как мёртвый лист. — Скажи спасибо, что я вообще обращаю на тебя внимание.

Его глаза, увеличенные стёклами очков, метнулись к двери. Я знала этот взгляд — кролик перед удавом.

— Зачем ты это делаешь? — прошептал он, и в его голосе прозвучало что-то новое. Не страх, а усталость.

Я отпустила его рукав, наблюдая, как он пятится к выходу. Когда дверь закрылась, я подняла упавший карандаш — жёлтый, с надкушенным ластиком. Его зубы оставили на пластике мелкие зазубрины.

Ночью, когда дом погрузился в сон, я прокралась в его комнату. Лунный свет струился через шторы, выхватывая контуры учебников, сложенных в идеальные стопки. На столе лежал блокнот с расчётами — чёткие столбцы цифр, перечёркнутые красным. Я открыла ящик, где под слоем графленой бумаги нашла тетрадь в чёрной обложке.

«Дневник. Павел Романов» — выведено аккуратным почерком на первой странице. Сердце забилось чаще, когда я перелистнула несколько листов:

«15 сентября. Вика снова высмеяла мои носки. Купил новые, серые без рисунка. Мама спросила, не заболел ли я».

«20 сентября. Сегодня видел, как она курит у гаража. Когда я попытался уйти, она дунула дымом мне в лицо. Сказала, что я «пахну детской присыпкой». Выбросил весь лосьон».

«25 сентября. Отец опять сравнил меня с ней. Иногда кажется, что они хотят, чтобы я стал её копией. Но я не умею… не могу».

Страницы шелестели, как осенние листья. Я закрыла дневник, когда услышала скрип половиц. Паша стоял в дверях, его силуэт дрожал в полумраке.

— Это моё, — сказал он тихо. Не просьба, не требование — констатация факта.

Я медленно провела пальцем по корешку тетради:

— Интересное чтиво. Особенно про детскую присыпку.

Он шагнул вперёд, выхватив дневник из моих рук. Наши пальцы соприкоснулись на мгновение — его были ледяными.

— Ты не имеешь права…

— Имею, — перебила я. — Ты же мой брат. Разве у семьи нет секретов?

Он отступил к стене, прижимая тетрадь к груди. Лунный свет выхватывал веснушки на его носу, делая их похожими на россыпь звёзд.

— Уйди. Пожалуйста.

Я приблизилась, пока между нами не осталось и метра. Его дыхание участилось, запах мяты и чернил смешался с ароматом моих духов.

— Знаешь, почему они давят на тебя? — прошептала я. — Потому что ты слабый. Потому что позволяешь.

— Я не…

— Ты даже дневник пишешь, как отчёт для начальства. — Я ткнула пальцем в обложку. — «Павел Романов». Будто робот.

Он швырнул тетрадь на кровать, вдруг заговорив громче:

— А ты? Ты думаешь, твои выходки их радуют? Они тебя терпят, пока ты полезная!

Тишина повисла между нами, густая, как сироп. Где-то за стеной скрипнула кровать — отец перевернулся во сне.

— Полезная, — повторила я, обводя взглядом комнату. Полки с наградами, фотография на выпускном… всё моё. — А ты что? Мебель?

Он вдруг рассмеялся. Коротко, хрипло, будто давно не практиковался.

— Ты права. Я никто. Просто тень в вашем цирке.

Я потянулась к его лицу, но он отстранился. Рука повисла в воздухе, как сломанная ветка.

— Не трогай меня.

— Боишься, что понравится? — Я сделала шаг вперёд, заставляя его прижаться к стене.

— Боюсь, что ты сломаешь это тоже. — Он махнул рукой в сторону кровати, где лежал дневник. — Как всё остальное.

Утром я нашла дневник в своей комнате. Он лежал на подушке, обёрнутый в ленту от моего платья. На первой странице появилась новая запись:

«1 октября. Она снова была в моей комнате. Иногда кажется, что я жду этих вторжений. Как будто только тогда чувствую, что существую».

Я прижала тетрадь к груди, слушая, как внизу мать кричит на горничную за пятно на скатерти. Где-то за стеной Паша включал душ, чтобы заглушить мир.