В лапах подлой СЕСТРИЦЫ

Глава 5. Случайные фразы родителей

Дождь стучал по крыше зимнего сада, словно пытался выбить шифр к нашим семейным тайнам. Я сидела за роялем, бесцельно нажимая клавиши, пока мать поправляла цветочные композиции к вечернему приёму. Её голос, сладкий как сироп, резал воздух:

— Виктория, перестань издеваться над инструментом. Ты же знаешь, как отец ненавидит фальшивые ноты.

Я громко ударила по аккорду, заставив вздрогнуть хрустальные бокалы на столе. Паша, сидевший у окна с книгой, поднял глаза. Его свитер — тёмно-бордовый, с высоким воротником — делал веснушки на шее похожими на рассыпанную корицу.

— Может, сыграешь что-то вместо нытья? — я откинула крышку рояля, зная, что он ненавидит публичные выступления.

— Я… я не помню нот, — он прижал книгу к груди, словно щит.

Дверь распахнулась с грохотом. Отец ворвался, размахивая конвертом с гербовой печатью. Его лицо, обычно бледное как мрамор, пылало гневом.

— Кто посмел отправить это? — он швырнул бумаги на стол, едва не задев вазу с орхидеями.

Мать подняла письмо, её пальцы задрожали. Я разглядела штамп детского дома №3 и свою детскую фотографию.

— Олег, успокойся… — она попыталась прикоснуться к его руке, но он отшвырнул её.

— Успокоиться? Когда эта… эта тварь шантажирует нас? — он повернулся ко мне, глаза сузились до щелей. — Ты довольна? Хочешь разрушить всё, что мы построили?

Я встала, чувствуя, как каблуки впиваются в паркет. Паша замер, словно мышь под взглядом совы.

— Я даже не знаю, о чём вы…

— Врёшь! — он ударил кулаком по роялю, диссонансный гул заполнил комнату. — Ты вынюхиваешь, как шакал! Ты… ты неблагодарная, как твоя мать!

Тишина упала тяжёлым занавесом. Мать вскрикнула, прикрыв рот кружевным платком. Паша уронил книгу, страницы захлопнулись с глухим стуком.

— Моя… мать? — я сделала шаг вперёд, ногти впились в ладони.

Отец побледнел, осознав провал. Его рука потянулась к графину с коньяком, но дрожала так, что хрусталь зазвенел.

— Вон! Все вон! — он заревел, опрокидывая стул.

Мы высыпали в коридор, как испуганные кролики. Паша схватил меня за рукав, его пальцы жгли через ткань.

— Что он имел в виду? — его шёпот звучал хрипло.

Я вырвалась, убегая на второй этаж. Сердце колотилось так, будто хотело вырваться из грудной клетки. В ушах звенело: «Как твоя мать… твоя мать… мать…»

Ночью я прокралась в кабинет. Сейф стоял приоткрытый, будто отец в спешке забыл его закрыть. Документы были перемешаны — договоры, письма, а под ними… справка о рождении.

«Романова Виктория Олеговна. Усыновлена 12.03.2005».

Фотография выпала из папки: женщина с моими глазами, но с синяком под левым. На обороте дрожащим почерком: «Прости, малышка. Люсиль».

Шаги в коридоре заставили меня швырнуть всё обратно. Я прижалась к стене, когда дверь скрипнула. Паша стоял на пороге, его очки блестели в лунном свете.

— Ты что-то нашла? — он вошёл, закрыв дверь.

— Тебе-то какое дело? — я поправила смятую юбку, пытаясь скрыть дрожь в руках.

Он вдруг схватил мою ладонь, разжал пальцы. В них была смятая фотография биоматери.

— Кто это? — он повернул снимок к свету, его брови поползли вверх. — Она… она похожа…

— На меня? — я вырвала фото, разрывая его на куски. — Поздравляю, гений.

Он молча поднял обрывок с датой: 2002 год. За три года до моего официального рождения.

— Значит, ты…

— Никто! — я втолкнула его в стену, чувствуя, как свитер мягко поддаётся под пальцами. — Я никто, понял? Просто ошибка, которую пытались исправить!

Он не сопротивлялся. Его дыхание, тёплое и неровное, смешивалось с моими духами.

— Ты не ошибка, — он произнёс это так тихо, что я усомнилась, слышала ли вообще.

Я отпрянула, натыкаясь на стол. Глобус упал, покатившись к двери. Паша наклонился поднять его, и его шея обнажилась — бледная, с тремя родинками, образующими треугольник.

— Уходи, — прошептала я, но он остался, разглядывая осколки фотографии.

— Мы найдём правду, — он вдруг взял мою руку, его большой палец провёл по костяшкам. — Вместе.

Я рассмеялась, вытирая предательскую слезу.

— Ты? Мой рыцарь в очках? — я сорвала с него очки, наблюдая, как он щурится. — Ты даже отца боишься.

Он выпрямился, внезапно став выше. Его глаза без стёкол казались чужими — глубокими, как колодцы.

— Я боюсь тебя, — он прикоснулся к моей щеке, где высыхала слеза. — Но сейчас… сейчас ты выглядишь настоящей.

Дверь скрипнула. Мы замерли, услышав шаги матери. Паша натянул капюшон свитера, выскользнув в тёмный коридор.

Утром за завтраком отец молчал, разглядывая меня поверх газеты. Мать щебетала о предстоящем балу, но её взгляд метался, как пойманная птица. Паша аккуратно резал омлет, оставляя идеальные квадратики.

— Павел, — отец хлопнул ладонью по столу. — Ты будешь сопровождать Викторию на мероприятии.

Вилка звякнула о тарелку. Паша поднял глаза, в которых мелькнуло что-то новое — не страх, а вызов.

— Я занят. У меня…

— Ты сделаешь, как сказано! — отец встал, опрокидывая стакан сока.

Я наблюдала, как апельсиновая лужа ползёт к краю стола. Паша вдруг встал, вытирая её своей салфеткой.

— Хорошо. Я пойду.

Отец фыркнул, удовлетворённый, но я заметила, как Пашины пальцы сжали ткань, пока белизна не впитала весь сок.

Вечером, примеряя чёрное платье с открытой спиной, я услышала стук в дверь. Паша стоял в костюме, который делал его старше. Его галстук был криво завязан.

— Поможешь? — он показал на узел, голос дрогнул.

Я приблизилась, чувствуя, как он замирает. Его шея пахла мылом и чем-то неуловимо сладким.

— Ты специально? — я дёрнула галстук, затягивая петлю.

— Что? — он проглотил, кадык дрогнул.

— Сделал это небрежно, чтобы я прикоснулась. — мои пальцы скользнули по шёлку, случайно задевая кожу.

Он отступил, наткнувшись на туалетный столик. Флаконы зазвенели, как испуганные колокольчики.

— Я… я подожду внизу.

Когда дверь закрылась, я нашла в кармане его пиджака смятый листок. Детские каракули: два человечка, держащиеся за руки. Подпись: «Вика и Паша. 2007».

На балу он танцевал со мной, неловко обходя других гостей. Его ладонь на моей талии горела сквозь ткань.

— Ты дрожишь, — прошептала я, чувствуя его пальцы.

— Это ты дрожишь, — он посмотрел вниз, и наши взгляды скрестились.

Музыка смолкла. Где-то разбился бокал. Отец наблюдал за нами из-за колонны, лицо — маска из камня.

В ту ночь я сожгла обрывки фотографии в камине. Паша сидел на ковре, его свитер отражал отсветы пламени.

— Почему ты хочешь это знать? — он спросил, когда огонь поглотил последний кусочек.

— Потому что без правды мы просто куклы в их театре, — я бросила в огонь свою детскую куклу. Пластик скривился в гримасе.

Он молча достал из кармана свою игрушку — потрёпанного медвежонка. Бросил в пламя. Мы смотрели, как огонь пожирает наше притворство.

Когда часы пробили полночь, он вдруг сказал:

— Ты всё равно моя сестра. Кровь или нет…

Я засмеялась, прерывая его.

— Ты действительно такой наивный? — я поймала его взгляд, отражающий танцующие языки пламени. — Или просто боишься того, что может быть между нами?

Он встал, отряхивая свитер от пепла. На пороге обернулся:

— Я боюсь, что когда мы найдём правду, тебе больше не понадобится эта игра.

Дверь закрылась, а я осталась с пеплом и вопросом, жгущим сильнее огня.