Владек Шейбал

Глава четвертая

В большом, заново отреставрированном армянском соборе во Львове, среди восточного великолепия и европейского барокко, в свете косых солнечных лучей и множества восковых свечей, от которых исходило легкое тепло, у алтаря на постаменте стоял семилетний мальчик с широко раскрытыми глазами. Над его головой свешивались блестящие хрустальные канделябры, окутывающие светом дитя. Владислав был одет в белоснежные роскошные одеяния, лицо бледное от страха неизвестного. Его уши отчетливо различали церковное песнопение на армянском языке и он понимал каждое слово, ибо давно еще - изо дня в день - заучивал наизусть армянские молитвы и Писание, повторяя их за своей бабушкой Вильгельминой.

Теперь Владислав был один: ни отца, ни матери не находились рядом. Лишь его великий дядя Теодорович в праздничной широкой сутане ходил вокруг мальчика, а за ним в великолепном величии одеяний шли семь священников - как на подбор высокие, широкоплечие. И Владислав казался на их фоне на удивление совсем маленьким - крохотная хрупкая фигурка подле темного золота и черного бархата. Балансируя между ним, Жозеф Теодорович произнес последнюю молитву и с именем Господа, полив ребенка святой водой, осенил его крестным знаменем, сказал:

- Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

- Аминь, - вторили за ним другие священники.

- Господи, благослови Раба Твоего, чье имя станет Владимир, - Теодорович сверху вниз глянул на племянника, который вопреки всему восхищался красотой армянского собора под высоким, уходящим к небу куполом.

Отныне и впредь, до конца своих дней, новое имя Владислава перед Богом было Владимир.

Завершив таинство крещения, архиепископ вздохнул, устало улыбнулся племяннику. Теперь никто из их многочисленной армянской родни не посмеет сказать что-либо, упрекнуть родителей в том, что сын их, будучи армянином по крови, не унаследовал веру своих предков.

Владислав, хоть и был еще ребенком, но детским невинным чутьем своим многое понимал и осознавал, но выразить все это словами не мог. Он коснулся дядиной руки, с улыбкой поглядел на него снизу вверх. Архиепископ положил свою большую ладонь на голову мальчика, прошептал:

- Ну вот все и закончилось, мой родной. Тебе следует отдохнуть, ибо сегодняшний день выдался для тебя особенно трудным.

- Дядя, а ты останешься со мной? - с какой-то надеждой в голосе, едва сдерживая слезы, проговорил мальчик.

- Конечно, я буду рядом. Вы все останетесь на все последующие дни в моем доме. Мы еще поговорим.

В просторной вилле, больше напоминающий замок, архиепископ задал пир по случаю крещения племянника. За столом сидело много гостей - все армяне. Каждый поднимал бокал за здравие Владислава-Владимира, сидящего на почетном месте подле отца Жозефа. Чуть поодаль разместились Станислав и Бронислава. Мать с любовью, умилением глядела на сына, из ее больших прекрасных глаз катились слезы радости. Станислав сохранял на лице хладнокровие,но в душе ликовал от гордости за маленького сына, так стойко перенесшего вынужденное одиночество перед алтарем. "Молодец, сынок, - думал он, - какой ты все-таки молодец".

Пир закончился в полночь. Дети давно улеглись спать, взрослые по-тихому стали расходиться. Когда дом опустел, слуги открыли окна, чтобы пустить прохладу в залы. Теодорофич знаком пригласил Станислава и Брониславу выйти на веранду, под ночной прохладный ветерок. Оказавшись вдалеке от посторонних глаз, дабы никто не знал тайну их беседы, архиепископ наклонился к Станиславу, тихо сказал:

- То, что я вам скажу, должно остаться тайной между нами троими. Я давно присматриваюсь к Владиславу - с той первой встречи, как увидел его. Что за удивительный малыш! Ты, Станислав, часто бываешь несправедлив к нему, а между тем, именно его судьба выбрала для великих дел. Он один прославит весь род Шейбалов.

- О чем ты говоришь, Жозеф? - хотел было выкрикнуть Станислав, но осекся, проговорил эту фразу тихим голосом.

- Я не знаю, как объяснить. Но Владислав единственный из нас, на кого упал божий свет, он святой. Не обижай его, люби сильнее, - повернувшись к Брониславе, добавил, - береги его как мать, защищай и поддерживай во всем. Влад один лишь из нас, кто достоин этого.

А во сне Владислав вновь видел себя перед алтарем посреди великолепия собора, и здесь и там толпы людей в длинных мантиях, все они поют священные песнопения - на армянском языке. А в руках, под столбом падающего яркого света, Влад держит белого голубя - словно превознося его надо всей темной безликой толпой.

Следующим днем - прохладным еще, но по-весеннему солнечным, Станислав и Жозеф прогуливались по двору львовского собора. Некогда этот собор стоял долгое время в запустении, своды которого почти обрушились, а кирпичная кладка стены готова была вот-вот упасть на черную землю. Ныне, глядя на белоснежные толстые ряды колонн, подпирающие крыльцо и свод, на изящную позолоченную лепнину в стиле барокко, на стелу с молитвами, посвященную памяти погибших во время геноцида, от которой исходил какой-то непонятный могильный холод - в любое время года, посетители восхищались его убранством и не верили, что за короткое время собор возродился из руин.

Станиславу было не до молитв и не до лицезрения красоты. Он был зол на родственника, на жену, на сына. Придуманные слова благодарности вылетели у него из головы, заместо этого он произнес, обернувшись полубоком к архиепископу:

- Ну, Жозеф, теперь-то ты доволен свершенным?

- О чем это ты? - удивился тот.

- Ты понимаешь, все понимаешь. Заставил Влада крестить по армянскому обычаю. Как же!

- Разве то плохо?

- Я сам решил для своих детей, что им лучше жить в Польше, говорить на польском языке и сердцем, и душой быть поляками.

- То решил ты, Станислав. Но делают ли того же они?

- Я их отец и лучше знаю жизненный путь.

- Все может ведать лишь Господь, - Жозеф перекрестился, добавил, с упоением глядя на купол собора, - когда-то этот храм пустовал, дорога к нему заросла сорной травой, на кровле его голуби вили гнезда, а в стенах завелись мыши. Когда мой наставник назначил меня своим приемником, первое, что я сделал, то воссоздал из пепла этот собор. Сотни рук трудились над его убранством и я сам собственноручно и теми средствами, что имею, способствовал возведению места Господа. Я пригласил из Ближнего Востока армянских святых отцов, что ныне служат мессы здесь, я укрывал беженцев - голодных, обездоленных, с умирающими детьми на руках, что прятались, бежали от турок-мусульман, отнявших наши земли. И все же я остался преданным гражданином Польши, ежедневно на Сейме ли, во время проповедей ли представляю ее интересы и готов умереть за польский народ. Но я армянин и горжусь этим. Пусть Владислав живет в Польше, говорит на ее языке, но не заставляй его забыть о предках, о крови, что течет в его жилах, ибо человек, кто отрекся от своего происхождения и народа, уподобляется дереву без корней: нет в нем силы, нет и жизни.

Станислав слушал мудрые рассуждения Жозефа, глазами уставившись на залитые солнцем каменные плиты подворья. Святой отец говорил о Владиславе, но тайный смысл слов предназначался не сыну, а ему - Станиславу.