Мой стройбат

Глава восьмая. Зверь-гора. ДМБ (окончание)

…Говорят же, что «горбатого только могила исправит». Вот и я. Два года мне вдалбливали в голову простую армейскую «истину»: не прыгать через голову своего начальства. В «полном соответствии» с этой догмой я потащил собранные документы прямиком к прокурору Захарову, минуя батальонное и полковое руководство, формально несущее ответственность за всю деятельность Зверь-Горы. Это был такой «дембельский подарок» себе: я уже чувствовал запах свободы и ничто не могло помешать мне наконец-то снова стать собой – прежним, как до стройбата, прямым, а не согнутым «пополам». Я сам придумывал такие «лечебные процедуры» с одной целью – срочно выдавить из себя раба, поселившегося было в сознании под воздействием магических мантр «становись-равняйсь-смирно».

            В моём рапорте были только факты, подкреплённые многочисленными объяснительными и справками с печатями. Документы свидетельствовали о множестве случаев избиения прокурорским водителем солдат-сослуживцев, проноса на территорию расположения роты алкогольных напитков, кражи горюче-смазочных материалов из автопарка, нарушения Устава внутренней службы, самовольного оставления части… Словом, Чернявского следовало посадить в тюрьму, по крайней мере, раза три.

– У вас всё? – сквозь зубы спросил Захаров, не прочтя ни одной бумажки из моей «коллекции».

Эта встреча с прокурором ничем не отличалась от предыдущей, когда он иронизировал по поводу того «кто там главный на Зверь-Горе». Разве только тем, что нынче и я «по-дедовски» не стал утруждать себя сапогами и галифе, а вместо грязного бушлата на мне был лёгкий форменный плащ, демонстративно расстёгнутый на все пуговицы.

            В дверь постучали.

– Разрешите, товарищ полковник? – это был ефрейтор Костя. Необычно подтянутый, в головном уборе по Уставу, и без своего обыкновенного нахальства.

– Нет, подожди в коридоре. – Полковник смотрел на меня в упор. – Что ты хочешь?

– Я хочу, чтобы мы стали разговаривать на «вы». Для начала.

– Дальше что?

– Дальше вы можете предложить присесть.

Прокурор едва заметно кивнул и бросил мою папку себе в стол.

– Но только мне некогда здесь рассиживаться. И незачем. Документы по Чернявскому перед вами. Вчера на вечерней поверке я объявил ему очередной выговор за нарушение формы одежды и сказал всем, что посажу этого ефрейтора в тюрьму. Вот и всё. Всего доброго.

            Я повернулся и пошёл к выходу, внутренне радуясь совсем даже не тому, что «уел» крутого военного вельможу, а собственной смелости и напору, которых меня безуспешно пытались лишить в армии. Я снова был непокорным, как раньше! И я снова был свободен от страха. Мне было плевать на этого жалкого ефрейтора, который подпрыгнул в стойке «смирно», едва я вышел из кабинета его высокого покровителя. Вся спесь и «крутизна» слетели с Костика ещё вчера вечером на поверке, когда я зачитал перед ротой свой рапорт на имя прокурора, показал справки и объяснительные наглому сукиному сыну и сказал, что посажу-таки того в тюрьму.

            Уже одно то, что я с месяц как поставил в строй столь знаменитого «водилу» было само по себе хорошим результатом. Даже Циклон отметил этот факт, как «исторический». Теперь я «дожимал» хулигана и хотел всем доказать, что правда и справедливость существуют! Что с «дедовщиной» и «неуставщиной» нужно и можно бороться! И можно победить, если употребить энергию и не опускать рук в бессилии.

            Конечно, меня вызвали в полк к самому Пономарчуку. Понимая, что перед ним уже не тот безголосый лейтенант, а практически гражданский человек, наш шебутной «полкан», продолжавший швыряться на разводах офицерскими фуражками, на этот раз был сдержан:

– Что там за история с прокурорским водителем? Нельзя было решить по-другому? Почему не доложили по команде? Будете наказаны в дисциплинарном порядке…

«Начхать, старый дурак! – мысленно «послал» я его. – На твой выговор и всё твоё шобло мне начхать с высокой горы! Я больше не твой раб! И через пару недель ты подпишешь мой «обходной лист» и я сам швырну свою фуражку на плац, как делали все «дембеля» здесь всегда. Так что придётся проглотить мою маленькую дерзость.»

            Как гласит восточная мудрость: «Если хочешь взлететь – закуй себя в кандалы». Это философия, глубокая и сложная. Что-то в том смысле «если у тебя маленький дом – купи себе козу, затем продай козу, и тогда ты увидишь, какой у тебя просторный дом». Вот и со мной стройбат проделал этот фокус. Он загрузил меня несвободой «ниже ва-

терлинии». Он согнул меня до земли. Сжал мою волю, как тугую пружину в затворе автомата. А теперь я выпрямлялся и «бил по капсюлю». Я становился пулей, готовой улететь за линию предельной дальности…

            Таким было настроение дембеля-двухгодичника – офицера-«пиджака» в последние дни службы.

            Выйдя из кабинета комполка, я ещё спустился на «пятёрку», позвонил в город жене на работу и пригласил её в кафе, сказав, что через три часа буду там. Желая вкусить удовольствие от пьянящего чувства своего скорого освобождения, я зашёл в свою бывшую роту. Сорокина на месте не оказалось. Как обычно, «трубил» где-то в тундре со своими КАМазами и КрАЗами. Егоров, перетряхивавший с «каптёрщиком» только что полученные новые комплекты формы, выразил на лице подобие радости:

– А, замполит, здорово живёшь! Да ты поправился, я гляжу. Вон «репу» какую наел! – Дмитрич с большими синими кругами под глазами, выглядел осунувшимся и усталым.

– Здравствуй, Дмитрич! Ну, как ты?

– А что «как»? По-старому. Воюю вот с ними. Что нового на Зверь-Горе? – о сладкой службе в городе здесь ходили легенды, и любой полковой прапорщик мечтал о переводе в льготное подразделение. Но это был удел очень «блатных» людей и очередь туда была расписана на много лет вперёд.

– Хорошо там, конечно. Не без своих проблем, но с нашим «дурдомом» не сравнить.

– По тебе видно, – не зло усмехнулся Егоров.

– Как мой сменщик? – поинтересовался я судьбой того парнишки, что поселился в моей комнате и занял моё прежнее место службы.

– А, не спрашивай…– вздохнул Дмитрич. – Быстро сломался. Месяц кое-как отслужил и запил. Ты загляни в ленкомнату, что творится. Бардак полный, занятия толком не проводит, никаких там собраний, ни черта…Его тут уже и на «губу» сажали, и письмо на работу отправил Пономарчук…Короче, так вот. Вроде нормальный парень. Не выдержал. Ну, семья как?

– В порядке.

Я заскучал. Больше сюда я не вернусь. Это всё нудно и противно. Попрощавшись с Дмитричем – теперь уже навсегда – я поторопился на свою электричку…

            …Мы с Лёлькой сидели в кафе, уплетали цыплят- «табака» с белым вином и болтали без умолку – кажется, мы были в центре внимания обедавшей в уютном заведении публики: молодой старший лейтенант в идеально отглаженной форме и симпатичная длинноволосая шатенка в строгом деловом костюме. Такие моменты запоминаются на всю оставшуюся жизнь! За окном моросил небольшой дождик – такой весенне-летний, северный предвестник тепла. По чистым улицам проносились автомашины, а прохожие (кто с зонтиком, кто – без) были красивыми и чуть ли не родными. А может, всё дело было в старом добром «Ркацители»…

            После обеда мы ещё погуляли по городу, сходили в кино (Лёлька по такому случаю отпросилась с работы), и затем я поехал на Зверь-Гору, а жена домой. Как говорил герой одного известного комедийного фильма: «Всё чинно, благородно…»

            Заглянув в роту и убедившись, что там всё в порядке, я направился на склад к Тихому. Иван Данилович с Циклоном играли в нарды. В ногах у Тихого валялся Слон, самый толстый щенок из недавно родившихся у нашей овчарки Пенелопы. Слон мирно посапывал и не обращал никакого внимания на стук «костей» игравших, дым из трубки старшины и громкую музыку, звучащую из «кассетника» на столе: «Весна-3» хрипло

воспроизводила народные украинские песни – любимые для двух ностальгирующих прапорщиков-хохлов.

– Что нового в полку? – не отрываясь от игры, спросил Циклон.

– Да что там нового? Как в шахту сходил. – сравнение пришло в голову прямо сейчас. – Темно и сыро.

– Поставил тебе пистон Пономарчук? – домогался старшина. Конечно, Циклон был недоволен таким оборотом: «полкан» мог очень сильно разозлиться на «ответственного за всё» на Зверь-Горе прапорщика. Я сам не раз был свидетелем, когда приглашённый к телефону Виталий Игнатьевич отчитывался перед комполка по всем вопросам жизни подразделения, будто не было в роте никаких офицеров. Опять же, «традиция» …

– Игнатич, ты пойми и меня. – попытался я сгладить ситуацию, – Я же не мячик футбольный, чтоб меня пинали. Сам запинаю кого хочешь. И тебе ж подмога! Смотри, как твои бойцы попритихли.

– Они у меня и так не шумные.

– Ну, ладно тебе. Скоро дембель. Всё пройдёт.

– Ищешь себе приключения…Тебе ж тут потом работать. Чёрт знает, куда он там позвонит и что скажет…Сам знаешь, в нашем царстве-государстве телефонное право много значит…

Тихий сделал очередной удачный ход, – на «зарах» (игральных кубиках) раз за разом складывалась благоприятная комбинация, всё шло к «марсу» – и радостно потирал руки:

– Усэ, Витя, прыихалы! Зараз ты мэни за пывом побижишь!

– Ой ли, дядя Ваня…– подчёркнуто по-русски ответил Циклон. Это была такая «фишка»: если Тихий начинал «шпарить на ридний», Циклон намеренно говорил чуть ли не с московским акцентом, и наоборот, когда Циклона «размордует» вспоминать хохлацкие обороты – Иван Данилович тотчас начинает упражняться в знании «чуждой мовы». «Шыш-быш» мало интересовал меня и я пошёл к нашим знакомым в соседствующий цех на Зверь-Горе, погонять на бильярде.

            Там была приличная компания и моё появление осталось незамеченным. Люди в форме здесь давно были своими: вместе работали, вместе выпивали «по поводу и без» и дружили замечательно. Принцип единства армии и народа был в этой части страны конкретной реальностью и не нарушался уже долгие-долгие годы, ещё с далёких послевоенных, с первых лет восстановления Родины от разрухи Великой Отечественной.

            В бильярдной стоял дым коромыслом. Местные «цеховики» играли серьёзную партию «на интерес»: ставка делалась не ниже ста рублей (по тем временам – месячная зарплата иного инженера), а бывало, в запале игры, доходила и до тысячи…

– Замполит, пошли по «маленькой»! – подошёл с рюмками Романыч, механик с машзавода и завсегдатай этой компании.

– Нет, сегодня нельзя, дежурю. Давай в шахматы перекинемся?

Мы с Романычем засели за доску и я не заметил, как подошло время отбоя в роте. Пора было уходить. После вечерней поверки, которую непременно лично проводил Циклон, мне предстояло остаться в роте на ночь. Сегодня была моя очередь.

            Пересчитав своих «цыплят» и, для порядка, пожурив двоих-троих солдат за какую-то ерунду, старшина ушёл домой, а мы с Тихим, его помощником и ещё одним прапорщиком-техником автопарка направились в клуб посмотреть бессмертную «Брил-

лиантовую руку». Рядовому Проскурякову, ротному киномеханику, было велено промотать кино до того места, где мы остановились прошлый раз, когда «цеховики» позвали нас на день рождения Дмитрия Петровича Нежинского, главного механика «Промконструкций», а по совместительству «крёстного отца» всей нашей общей компании.

            Однако неудивительно, что оставляемые без присмотра солдаты даже не думали разбегаться в «самоходы», хотя за забором бурлила городская жизнь и до неё было рукой подать. На Зверь-Горе напрочь отсутствовала проблема самовольных отлучек: за день работы на гражданке (причём наравне со всеми рабочими) эта самая «гражданка» была стройбатовцам поперёк горла. Кроме того, вечерами я водил их в спортзал, расположенный в школе неподалёку, и за пару часов мы успевали вдоволь набегаться и натаскаться гантелей, а после ещё и заглянуть в небольшое кафе в соседнем гастрономе, где воинам можно было выпить кофе и поболтать с девчонками.

            В целом идеальную для стройбата атмосферу в роте нарушал один человек – Чернявский. Его разрушительная роль была велика. В силу могущественной «крыши» в лице прокурора, на ефрейтора Костю не поднималась рука у сержантов и «дедов». Они боялись обидеть его даже шуткой: Костя был злоблив и капризен, а к тому же, пользуясь возможностью практически бесконтрольно перемещаться по городу, Чернявский постоянно покупал спиртное и подпаивал сослуживцев, задабривая и компрометируя тех таким образом.

            …В ходе «ночного киносеанса» я решил проверить, всё ли спокойно в роте. Выйдя из зала в такой же тёмный двор и тихо пройдя через плац, я поднялся на крыльцо казармы и приложил палец к губам, не давая дневальному позвать дежурного по роте. Так же тихо я прошёл к двери канцелярии, как вдруг оттуда молнией выскочил Чернявский…

– Стоять! – скомандовал я. – В канцелярию, быстро!

Пятясь, ефрейтор вошёл в кабинет, откуда только что вылетал «из-за шухера». Свои руки Костя держал за спиной.

– Руки по швам! – велел я ему. Солдат не сразу, но опустил руки. Я подошёл к нему и вытащил из-за пояса его кальсон отвёртку. Затем посмотрел на мой «дипломат» с кодовыми замками, лежавший на столе. На одном из замков была внушительная вмятина. В портфеле – Чернявский это знал, поскольку накануне вечером я в очередной раз вызывал его на «ковёр» и доставал из кейса бумаги – лежала папка с дубликатами документов, которые я отдал прокурору. Сам ли ефрейтор придумал изъять своё досье или кто-то подсказал, осталось неизвестным, а мне оставалось лишь посоветовать негодяю:

– Пошёл вон, дебил. Иди дрыхни. Пока на кровати, а скоро будешь на нарах почивать.

Крысиная физиономия исказилась в мерзкой гримасе:

– Посмотрим.

Я подошёл вплотную к «Костику» и изо всех сил двинул ему с правой под дых. Когда он согнулся пополам, захрипев, я лишь огромным усилием воли остановил себя, чтобы не продолжить экзекуцию.

– А теперь можешь написать жалобу своему «пахану». – Я пнул ефрейтора под зад и Костя вывалился из канцелярии прямо под ноги дневальному.

– Я ничего не видел, – скороговоркой выпалил солдат у «тумбочки», одна из последних жертв Чернявского.

– Я тоже, – подтвердил дежурный по роте.

– А с вами обоими я позже разберусь, почему этот мудак ковырялся в моём портфеле. А впрочем…– я махнул рукой и пошёл звонить в полк. Пора передавать сводку в штаб о том, что у нас «без происшествий».                                                                                        Наутро, едва я закончил развод на работу, прибежал дневальный и позвал меня к телефону. На другом конце провода был Шумов, начальник политотдела полка:

– Товарищ старший лейтенант, сегодня к двенадцати ноль-ноль быть в кабинете военного прокурора. Всё.

«Уламывать станут», – решил я. И тут же пожалел, что не добавил этому Костику ещё, так как было ясно, что дело его «спустят на тормозах», что, в сущности, и вышло.

            Мы встретились с начПО у двери Захарова. Шумов, интеллигентный человек с тонким чувством юмора, сегодня был мрачнее ночи. По всему было видно, что он не спал перед этим визитом. Губы его были бледными, лицо серым, и вся фигура подполковника была преисполнена тяжкой миссией. Едва мы поздоровались, как адъютант прокурора пригласил Виктора Николаевича.

            За массивной, обитой зелёным дерматином дверью, не было слышно ни криков, ни стука кулаков о стол, ни жалобных оправданий. Ничего. Но спустя минуту вообще «никакой» Шумов вышел от Захарова, едва ступая ногами. Было больно смотреть на этого совсем неглупого, по-своему красивого человека, столь болезненно и несолидно воспринявшего всю ситуацию.

 Виктор Николаевич подошёл ко мне. Я поднялся со своего стула, и подполковник как-то судорожно сжал мою руку чуть выше локтя, тихо прошептав:

– Сынок, я тебя прошу, как человека. Забери ты свои «компроматы», дай старику дослужить…

Некоторое время во мне ещё боролись упрямый Телец и добрый сын, однако итог неравной борьбы был предрешён. За ту неделю, что осталась до приказа об увольнении, всё равно ничего не решилось бы, потому что Захаров сам принимал решение о возбуждении или не возбуждении уголовного дела и только он мог принять или не принять это решение в любое время. История могла затянуться на долгое время, и перспектива заниматься всем этим уже после увольнения не казалась приятной. А значит, проблема была лишь в том, стану ли я поднимать шум где-то «на стороне и выше». По сути, неизвестно, чем закончилась бы вся эта канитель для ефрейтора Чернявского, учитывая покровительство «главного военного законника», но точно ясно, чем грозила она вполне приличному человеку – седовласому подполковнику Шумову.

– Старший лейтенант, зайдите, – позвал адъютант, высунув голову из приёмной.

– Ладно, Виктор Николаевич. Если сможете, скажите ему, чтобы засунул эти документы себе в…Поехал я домой, спать. – Я аккуратно «отцепил» Шумова от моего локтя и взял с пола свой «дипломат», достав папку с дубликатами и отдав начальнику политотдела. – Жаль.

– Не думай об этом…И спасибо тебе. – Виктор Николаевич подал мне руку.

– Старший лейтенант, зайдите, – раздражённо повторил адъютант.

«Пошёл ты на хер», – мысленно попрощался я с прокурорской дверью.

– До свидания, товарищ подполковник.

– Счастливо, – вздохнул Шумов и присел на край стула, держа в руках папку с моим расследованием.

Больше мы с ним не встречались. И вообще, после этого я вовсе охладел к службе и перестал являться на работу. Мои друзья по Зверь-Горе отнеслись к этому с пониманием. За день до приказа Циклон и Тихий организовали мне шумный праздник с водкой и шашлыками в нашей бильярдной. В честь дембеля «цеховики» продули мне полторы тысячи целковых в «американку», поэтому не оставалось ничего другого, как

продолжить мероприятие в близлежащем ресторане: гусарских обычаев никто не отменял!Утром, как говорится, «не приходя в сознание», я прибыл в штаб полка и был ознакомлен с приказом об увольнении в запас «в связи с истечением срока службы и в

соответствии и т.д.» Было тридцать первое июля 1987-го. Ровно два года, «от звонка до звонка».

– И что теперь? Всё? – тупо спросил я начальника строевой части, выдавшего мой военный билет с отметкой «снят со всех видов довольствия».

– Свободен, – буднично подтвердил капитан Филонов.

– Свободен…–бессмысленно повторил я. – До свидания.

– Прощайте, старший лейтенант, – поправил капитан.

– Надеюсь. – Покачал я головой и пошёл к выходу.

В башке стоял жуткий шум «после вчерашнего», но какая-то мысль гудела громче остальных. Что-то я должен был сделать…Что?...Что-то связанное с головой…А-а! Фуражка! Следовало бросить свою фуражку на плац! Традиция же! Я взобрался на кирпичную трибуну, возвышавшуюся над просторной, сияющей чистотой полковой площадью для построений, стянул головной убор с блестящей кокардой…

            Я стоял на трибуне. Небо надо мной было синее синего! Солнце ярче яркого! На флагштоке реяло знамя красное-прекрасное! И звезда на нём была замечательная – точь-в-точь, как на кокарде! «Ну, и что я буду добром разбрасываться? – рассудил я, – Пускай сынишка кепкой играется».

            Водрузив фуражку на законное место, я встал «смирно» и отдал честь флагу. И – Боже мой! – как не хотелось уходить ни с этой трибуны, ни из этого ставшим родным городка, где были знакомы каждая тропинка, дорожка и ступенька… Как защемило сердце при взгляде на окно в общаге, где едва не закончилась жизнь…Как застучало в висках при мысли – а что же дальше? Куда теперь? Как странно и страшно было понимать, что Я БОЛЬШЕ ИМ НЕ НУЖЕН…Внезапно обидное «свободен» почему-то сверлило сознание. «Прощайте!» – леденило душу, словно незаслуженное оскорбление. «И всё? Вот так просто? Никаких слов, объятий, рукопожатий, прощений, объяснений? Будто и не было ничего?»

            Я не заметил, как подошёл патруль, и какой-то новый лейтенант с повязкой на рукаве попросил меня спуститься с трибуны. Мы встретились взглядами: его – наглый, вызывающий и мой – усталый и мудрый.

– Эй, братан, ты чего туда залез? – спросил патруль.

– Отсюда ближе к небу.

– А ты что, лётчик что ли? – «сострил» лейтенант.

– Нет. Бог. – просто ответил я.

– А-а, понятно, – догадался молодой. – Пошли, ребята. Это дембель.

            ...Я открывал дверь своей городской квартиры и молился, чтобы там хотя бы муха какая-нибудь летала: как назло, Лёлька ещё была на работе, сын в садике, и от этого пустота внутри дома казалась просто-таки «торичеллиевой». После размеренной армейской суеты, ставших привычными и почти родными звуков казармы, запахов солярки и солдатской столовой, присутствия в жизни постоянства и изрядной доли стресса, без которого уже и «день не день», было не по себе. Ощущение какой-то «выброшенности» навалилось внезапно и свобода, о которой мечтал, сделалась страшной и неуютной реальностью. Мечта сбылась – и открылись ворота в пустоту. Это наступил

тот самый день, когда «опустошённое сердце отворилось для настоящей мудрости и настоящей любви». От этого я занервничал…

Но раздался дверной звонок. На пороге стояли жена с сынишкой. Я не успел проронить и звука, как Лёлька строго и буднично спросила:

– Ты хлеб купил?

Пустота начинала заполняться.

– Ты хлеб купил, а?

«Чёрт! Неужели моя стройбатовская эпопея должна закончиться вот так прозаично?» – я продолжал смотреть на Лёльку, не в силах оторваться от весёлого выражения её глаз, в которых искрились солнечные зайчики, беззаботно отражавшиеся в зеркале прихожей.

– Нет, вы посмотрите на этого дурака! Хлеб дома есть? – отчётливо повторила вопрос жена.

«Кстати, о прозе. Когда-нибудь обязательно напишу об этом. И название уже есть – «Стройбат», – твёрдо решил я, с удовольствием потягивая пиво, и поинтересовался у ни о чём не догадывающейся Лёльки:

– Слушай, как ты думаешь, на что будет лучше потратить гонорар?