Белое откровение

Перламутровая песнь Астры.

Чонгук уже и не помнил, когда в последний раз чувствовал себя нужным. Его воспитали простые крестьяне, а у крестьян в семье нет даже основных ценностей, которые закладываются в нормальных семьях. Детей много, все хотят есть и все должны работать. У Чонгука, как правило, было много братьев и сестёр, имена которых он уже даже и не вспомнит. Всё со временем стирается из памяти, слуга даже лицо матери помнит с трудом. Чонгук, даже будучи маленьким мальчиком, всегда чувствовал себя не в своей тарелке, находясь среди семьи. То, что являлось для них жизненно важным, ровным счётом ничего не значило для него.

Посевы и работа в полях, вера в кровь и землю были всегда чужды Чонгуку. Вся его семья верила в свой высокий дух, в силу созревающих колосьев, в предков и воинов, оберегающих их труды и плоды. Пока кто-то ровнял землю, а кто-то сеял, маленький Чонгук приседал на корточки и наблюдал за муравьями, что шли друг за другом ровным строем. Куда они шли? Зачем? Каким образом они тащили семя, в три раза тяжелее их самих? Подобные глупости были интересны Чонгуку до такой степени, что по ночам он сбегал в лес, чтобы наблюдать за светлячками, кружащими над кустами сверкающим роем. Но маленькому необразованному мальчишке из челяди некому было объяснить, откуда в светлячках берётся свет.

Однажды он возвращался с поля и на окраине деревни встретил светловолосую девочку, что была на пару годов младше. Другие дети вечно шарахались и никогда не звали её играть вместе, потому что лицо её было усыпано тёмными родимыми пятнами. Она сидела на лавочке у дома и качала короткими ножками, держа в руках банку с копошащимися в ней бабочками. Чонгуку, несмотря на усталость после полевых работ, стало интересно, для чего она поймала столько бабочек.

— Чего это у тебя? — спросил чумазый взлохмаченный Чонгук, взбираясь на высокую лавку.

— Бабочки, — пожала плечами девчонка.

— А зачем ты заперла их в банке? — не унимался Чон, качая ногами и с любопытством осматривая насекомых. — Им же там плохо и тесно.

— Это жертва для того, чтобы получить знание, — девочка взглянула на него, и Чонгук замер, поскольку её глаза были невообразимо светлые, почти прозрачные, словно бриллианты. — Я уже выяснила, что почти все бабочки живут по две недели. Но вот, например, королевские, вот эти, — она ткнула, указывая на огромную чёрную бабочку в банке. — Они живут дольше всего, этой уже больше месяца.

— Ого, — сложил губы трубочкой Чонгук, с интересом наблюдая. — Так мало…

— Ага, — качнула девочка головой. — А ещё существуют и такие, которые живут только пару часов. Я назвала их лимонницами, — она ткнула маленьким пальцем на мёртвую жёлтую бабочку, что покоилась на стеклянном дне.

— Как тебя зовут? — обратился он к незнакомке, с интересом рассматривая родимые пятна на её лице.

— Этери, — ответила девчонка, заприметив продолжительный чонгуков взгляд на своих отметинах. — Не бойся. Это не заразно.

— Я и не боюсь, — мальчишка горделиво выпятил грудь, расправляя плечи. — А я Чонгук.

— Неужто не боишься? — с подозрением сощурилась она. — Все меня боятся.

— Почему? — не понял Чон, надув губы. — Из-за твоих меток?

— Не знаю, наверное, — с лёгкостью пожала Этери плечами, давая понять, что это не особо её задевает. — Но меня это не обижает, так даже лучше.

— А можно я буду с тобой дружить? — добродушно улыбаясь, Чонгук с искренним детским дружелюбием и простотой протянул девчонке руку.

Та, немного сомневаясь, посмотрела на его перепачканную в грязи ладонь, но спустя несколько коротких мгновений протянула свою в ответ. В следующую секунду Этери уронила банку с бабочками, крышка отлетела и насекомые бросились врассыпную. Чонгук смущённо извинился, почесав затылок, на что девчонка махнула, ответив короткое «ещё наловим». И они действительно наловили. Так началась их короткая дружба, за время которой Чонгук узнал больше, чем за всю последующую жизнь.

Именно эта девочка, умная и столь способная не по годам, рассказала ему о своих наблюдениях за насекомыми и другими существами. Чонгук постоянно удивлялся, как можно быть таким догадливым и умным? Этери, несмотря на свой детский возраст, была намного сообразительней других деревенских детей, с которыми Чонгук тоже иногда водился. Но с ними было не интересно, а Этери они не любили и не принимали, даже в какой-то степени боялись, потому что она отличалась. Будто бы у неё были какие-то особенные способности, благодаря которым она легко делала выводы и анализировала всё вокруг. Благодаря ей Чонгук понял, что всё вокруг — это их дом. Лес, поле, двор, дорога или улица, — всё это было в их распоряжении.

Все, кого они любили, все, кого знали, все, о ком когда-либо слышали в сказаниях и все когда-либо существовавшие люди прожили свои короткие жизни на земле. Чем они отличались от бабочек? Разве что продолжительностью жизни. Нескончаемые наслаждения и болезни, каждый герой и трус, каждый кузнец и охотник, каждый крестьянин и король, каждая обручённая пара, каждая мать и отец, каждый ребёнок, каждый праведник и преступник жили и живут здесь, на пылинке, подвешенной в солнечном луче. К Чонгуку со временем пришло понимание, что, кем бы он ни был — хоть крестьянским мальчишкой, обречённым на вечное услужение короне, хоть представителем знатного рода. Какая разница, если он тоже человек? Судьба иная, как и у бабочек: кому-то жить меньше, кому-то больше, но разве это делает его хуже остальных? Он наблюдал за бабочками вместе с Этери и понимал, что все они красивые и вовсе не виноваты, что жить им отведено всего пару часов.

Это был единственный раз, когда Чонгук чувствовал свою важность. Они с Этери проводили много времени вместе, наблюдая за насекомыми или животными, много разговаривали и постоянно спорили. Чонгук подружился со странной нелюдимой девочкой, живущей на окраине деревни, но дружбе не было суждено продлиться достаточно долго. В один из вечеров Чонгук пошёл в лес, чтобы наловить каких-нибудь необычных насекомых, что выползают только по ночам. Он рыскал по лесу, насвистывая себе под нос, как вдруг остановился, услышав короткий прерванный крик.

Оцепенев, Чонгук застыл на месте, когда с чащи леса донеслось короткое «не надо». Этот звонкий девчачий голосок был ему до ужаса знаком, поэтому, ни на секунду не задерживаясь, он рванул через кусты в сторону, откуда доносились заглушенные крики. Притаившись за большим пнём и пребывая в паническом пульсирующем страхе, от которого сердце упало в пятки, Чонгук во мраке ночи разглядел широкие плечи. Высокая тёмная фигура нависала над девочкой с хрипом. До Чона дошло, почему фигура человека была ему столь знакома. Это был отец Этери, которого он видел пару раз.

— Долго ты там будешь возиться? — вдруг рядом возникла вторая, более мелкая фигура, говорящая женским голосом; в ней Чонгук узнал мать девочки.

Он ничего не понимал, притаившись за трухлявым пнём и даже не дыша. Глаза предательски застелило слезами, к горлу подкатил ком. Он не понимал. Не знал, что происходит, но это было чем-то плохим. Чем-то ужасным. Тем, что он не мог остановить и чему не в силах был помешать.

— Заканчивай с этой ведьмой, — прохрипела женщина, натягивая капюшон на своё лицо. Этот отвратительный хриплый голос отпечатался в памяти Чонгука навсегда.

Он был столь холоден и безжалостен, что по спине мальчика прошла дрожь. Пальцы начали трястись, впиваясь в кору дерева и с силой царапая, раздирая кожу в кровь. Сквозь шум в собственных ушах он слышал хрип, всхлипы и не озвученные вслух мольбы. Слёзы градом хлынули по щекам, полностью перекрывая видимость. Он припал к пню, зная, что происходит что-то ужасное, но не осознавая, что именно. Понимание, что он ничего не может сделать, ещё не пришло, но уже разрасталось где-то на подкорке, грозя сожрать все внутренности. Ему было страшно до трясущихся коленей, все проживаемые мгновения превратились в одну сплошную агонию, которая, казалось, длилась бесконечно.

Всё прекратилось в один момент, словно по щелчку пальцев. Вокруг вдруг образовалась тишина, какой-то вакуум в самой чаще леса, цикады перестали стрекотать, мелкие грызуны разбежались по норам, ночные птицы перестали щебетать и разлетелись в разные стороны, даже ветер будто замер. Стало невыносимо холодно, по земле начал разливаться туман, гробовая тишина в лесу казалась чем-то нереальным. Два силуэта ещё о чем-то переговаривались, но Чонгук за биением в ушах собственного сердца не слышал больше ничего и никого. Пошатнувшись, он наступил на ветку, хруст которой в мёртвой тишине леса показался особенно громким. Внимание двух людей переключилось на посторонний звук, но Чонгук, действуя исключительно на подсознательных инстинктах, осел вниз и закрыл лицо ладонями, судорожно пытаясь прийти в себя.

Проснись, проснись, проснись… Он твердил себе снова и снова. Опять и опять.

После едва слышного «уходим» мальчик не сразу смог подняться, пребывая в лихорадочном состоянии, всё в поле его зрения будто кружилось. Вокруг по-прежнему стояла тишина. Чонгук кашлянул, выпрямился и заставил себя поднять опухшие от слёз глаза. Он осторожно выглянул из-за пня, но, увидев Этери, лежащую у дерева, рванул к ней, падая на колени. Девочка лежала, укрытая большим чёрным плащом.

— Э-Этери, — Чонгук начал теребить её плечо, сбито дыша и не понимая, что происходит. — Они ушли, Этери. Что с тобой? Вставай…

Девочка никак не реагировала на его слова, сколько бы он не пытался её разбудить. За попытками привести её в чувства Чонгук совсем потерял счёт времени, не замечая собственных трясущихся конечностей и льющихся из глаз потоков слёз. Лишь набравшись смелости, чтобы взглянуть Этери в глаза, Чонгук с визгом отскочил, падая назад и понимая, что они открыты. Прежде Чонгуку не доводилось видеть смерти людей. Он видел, как погибают насекомые, у которых вроде как и нет глаз, а у животных они всегда были закрыты.

Светлые, почти прозрачные, заплаканные глаза Этери смотрели в никуда, а слёзы на бледном лице ещё не высохли. Он не мог принять тот факт, что глаза девочки были мёртвыми. По-настоящему мёртвыми. Чонгук не понимал, потому что не видел этого прежде. Захлёбываясь слезами, он потянулся трясущейся рукой к чужой раскрытой ладони и аккуратно коснулся, чувствуя, как она остывает. На её бледной шее начали проявляться синеватые следы. Взрываясь всё новыми и новыми рыданиями, Чонгук закрыл лицо рукой, качая головой. В маленьком детском сознании никак не умещалась громоздкая мысль, что такое может быть. В какой-то момент действительность казалась ему кошмаром, но Чон осознавал, что даже в кошмарах не бывает так страшно и больно. Так реально.

Неужели люди могли быть столь жестоки к собственному ребёнку? Это были весь ужас и жестокость этого мира, представшие перед неподготовленным Чонгуком во всей своей красе. Пусть и семья у него была не столь хороша, но подобного ужаса никогда в ней не случалось. Все заботились друг о друге, любили по-своему, по крестьянским чёрствым обычаям. Держа в своей руке чужую остывающую ладонь, Чонгук будто держал невидимый нож, перерезающий все его детские иллюзии. И этот скрежет передавал ему жесткость, холод и ужас. С той секунды он больше не верил в людское сострадание, замыкаясь в себе на долгие годы.

В кустах послышалось шебуршание и рык гулей, которые заставили Чонгука сбежать в полном беспамятстве. Он не помнил, как вернулся домой и пролежал в постели с открытыми глазами до самого утра. С тех пор он больше не видел родителей Этери, а дом на окраине деревни опустел, зарос высокой травой и сорняками, с годами начал разваливаться, и вскоре местные жители его разобрали. Несколько следующих лет Чонгук не говорил об этом, не вспоминал и не думал, обходя место, где стоял дом, стороной. А потом его отдали в прислугу. Чонгук замуровал эти воспоминания внутри своего сознания, не позволяя себе даже в самые тяжёлые мгновения вспоминать. Единственное воспоминание о тех временах, которое он запомнил, это собственное чувство нужности. Это был первый и последний раз, когда Чонгук имел какое-то представление о мире, о собственной важности.

Если бы даже он и попытался вспомнить лицо Этери, то вряд ли бы смог. Если бы он позволил себе вспомнить те ужасающие чувства, которые испытывал каждый божий день до того, как смог забыть, то он бы уже, наверное, умер.

***

Бал-маскарад был на самом пике, за Чимином носилось огромное количество слуг и портных, поэтому в самый разгар до Чонгука никому не было дела. Он отправился в свою каморку и, одевшись потеплее, покинул дворец окольными путями. Тэхёна хотелось увидеть просто до ужаса. По пути заглянув в таверну на окраине города, Чонгук купил корзинку с фруктами, решив, что негоже будет заявиться к магу с пустыми руками. Подсвечивая дорогу тусклым светом масляной лампы, слуга понял, что оделся слишком тепло, поскольку ночь была жаркой. Гул бала-маскарада становился всё тише, и чем дальше слуга погружался в чащу леса, тем легче ему становилось на душе.

В избушке Тэхёна как и всегда горел свет, а окна были запотевшие. Вздохнув, Чонгук потоптался на скрипучем крыльце и нерешительно толкнул дверь. Тело обдало ещё большим жаром, поэтому брюнет развязал шаперон, повесив его на сгибе локтя. В доме стояла тишина, лишь тихонько потрескивал огонь в камине. Под ногами скрипел пол, огоньки свечей чуть шелохнулись от сквозняка, а засушенные птичьи черепа, подвешенные у двери на толстой нитке, словно специальные колокольчики, издали лёгкий шум.

— Тэхён? — позвал Чонгук.

Его голос словно волной прошёлся по пустому дому. Ответа не последовало, поэтому слуга чуть встрепенулся, шагнув в глубину и поставив корзинку с фруктами на рабочий стол мага. Вдруг из соседней комнаты послышался лёгкий треск, который запомнился Чонгуку чем-то магическим. Когда Тэхён обращался из кота в человека, свет, который его окружал, звучал так же. Немного сомневаясь в собственных действиях, Чонгук вытер со лба испарину и направился на звуки, обнаружив узкую лестницу на нижний уровень дома. Это было чем-то похоже на погреб, где на бесчисленных полках были составлены разные посудины со всякой гадостью, похожей на внутренности лесных тварей.

Звук продолжал исходить из глубины погреба, и Чонгук, поднабравшись смелости, двинулся в темноту. В полу он обнаружил квадратную дверь, будто от какого-то люка, которая вела ещё ниже. Присев на корточки, брюнет всё ещё чуть колебался. За этой дверцей он мог увидеть то, что ему не дано было лицезреть. Магический звук продолжал исходить из-под полов, а чрез щели в погреб будто проникал чуть синеватый свет. Не вытерпев и сдавшись, Чонгук схватился за ручку и потянул дверцу на себя, обмирая всем телом. Прямо перед ним в полу был проход в подсвеченный магический лес. В глотке тут же пересохло, а ручка выскользнула из пальцев, и дверца люка громко упала на пол.

От люка вниз спускалась деревянная лестница. Лицо Чонгука обдало лесной прохладой и запахом хвои. Он прикрыл глаза, пытаясь понять, спит он на своей чёрствой постели в маленькой комнатушке или же это всё взаправду. Если Тэхён мог создать целый лес под своим домом, то он, наверняка, очень могущественный маг, а не какой-то там фокусник. Но это волновало Чонгука в самую последнюю очередь. Он, заворожённый, двинулся вниз по лестнице, спускаясь и ступая по сочной сине-зелёной траве. Магический лес будто жил своей собственной жизнью, а дверь люка, через которую сюда попал Чонгук, висела в воздухе.

Лес, окружающий Чонгука, был светлый, загадочный и прекрасный. Деревья будто сошли со страниц книг, листва переливалась и подсвечивалась несколькими оттенками синего, зелёного и красного цветов. Повсюду над высокой покачивающейся травой летали светлячки, стрекотали цикады, а в кустах шебуршали белоснежные кролики. На ветках сидели птицы с красными хохолками, каких Чонгук никогда прежде не видел. А деревья шумели и шептали о зелёной свободе, о прекрасном изобилии чувств. Слуга шагал по вымощенной из белых камней тропинке, с упоением осматриваясь по сторонам. В его распахнутых чёрных глазах дрожал свет неподдельного восхищения. Казалось, это был магический лес, в котором сбывались все мечты. В какой-то момент настал миг, когда Чонгук осознал: то, что он всегда искал в лесной чаще, находилось в недрах его собственной души.

Уотердипский лес был совсем иным: там не видно, куда поставить ногу. Всё в трухлявых разлагающихся пнях, проросших огромным диким папоротником. Везде огромные муравьи, по мху ползают великанские пауки. Даже бабочки летают столь громадные, мохнатые и толстые, словно воробьи. В этом же лесу не было обилия насекомых, будто бы чародей создал его специально для себя, без излишеств, которые сам не любил. Никаких мошек и букашек, что мельтешат перед лицом и неприятно жалят, никаких чудовищ и монстров, норовящих откусить тебе ногу, ядовитых растений и ящериц.

От бальзамических запахов цветов, трав, хвои и коры из чонгукова тела исчезала усталость. Чаща звала его всё глубже и глубже. И чем дальше Чонгук уходил, тем светлее горели в глубинной тишине и шёпоте леса его чёрные глаза. Чем глубже, тем свободнее становилась чонгукова душа, тем меньше у неё становилось желанья принимать свою судьбу, позволить себе оставаться игрушкой в чужой холодной игре. Это было странно, ведь он просто находился в лесу, который, скорее всего, был даже ненастоящим. Но ведь чувства Чонгука были как никогда настоящими, живыми, пульсирующими в его грудной клетке.

К концу тропинки перед Чонгуком распростёрлась широкая лестница с обросшими мхом ступенями. На возвышенности стояла круглая беседка, навес подпирался небольшими колоннами, выстроенными из золота и мрамора. Из-за высоты брюнет видел только сверкающий шпиль крыши, поэтому начал подниматься по ступенькам, даже не догадываясь, что поджидало его в конце пути. Вместо беседки под навесом находилась огромная мраморная мыльня с голубой водой, от которой исходил густой пар. Чонгук обомлел на месте, увидев Тэхёна, что сидел и намыливал приподнятую из воды изящную ногу.

— Ох… Чёрт возьми, — пискнул Чонгук, в ту же секунду краснея, словно спелый томат, и закрывая глаза ладонью.

— Какого лешего? — вскрикнул ошарашенный чародей, отчаянно пытаясь прикрыть себя руками. — Ты откуда здесь взялся? Разве я не велел тебе ждать на выезде из города?

— Чего? — не понял Чонгук, неловко пятясь назад и окончательно теряясь в столь неловкой ситуации. — Когда это мы разговаривали…

— Мы и не разговаривали, придурок, — шикнул Тэхён, после чего послышался всплеск воды. — Я отправил тебе записку с голубем, ты разве не получил?

— С каким к чёрту голубем? О чём ты вообще говоришь? — продолжал пищать Чонгук, топчась на месте и захлёбываясь от стыда. — Не получал я никаких записок, я вообще-то просто так, а не… Это самое… То есть да, а вообще…

— Вы, наверное, разминулись, — с более снисходительным тоном ответил чародей, поднимаясь из воды. — Чего тогда припёрся? Поглазеть?

— Нет, я… — Чонгук закашлялся, ударяя себя по груди и извергая наружу весь бессмысленный поток слов. — Вовсе не это… Можно подумать, мне больше заняться нечем, кроме как подсматривать за тобой? А… Впрочем… Действительно нечем… Но… Это не значит, что я подглядывал! Я вообще не знал, что у тебя мыльня находится в чёртовом магическом лесу! Откуда я мог знать?

— Ох, мерлинова борода, и как ты только сюда пробраться умудрился, — бормотал чародей себе под нос. — Отвернись.

— Ах, да, я… Прошу прощения, — прохрипел слуга, резко прокручиваясь на пятках, словно солдат.

Он лишь успел заметить светящиеся голубоватые искры, покрывающие мокрое смуглое тело мага. Уже спустя несколько мгновений Тэхён обошёл его, облачённый в атласный узорный халат с пёстрыми рисунками. Чонгук сухо сглотнул, на ватных ногах следуя за спускающимся по ступенькам чародеем. Его чуть влажные белоснежные волосы, обрамляющие лицо, на чонгуковых глазах становились сухими и завивались в лёгкие локоны.

— Что это за место? — задал Чон вопрос, что висел на кончике его языка и до ужаса хотел быть озвученным. — Это всё настоящее?

— А так похоже на иллюзию? — ответил чародей вопросом на вопрос, а в его голосе послышалась едва заметная ухмылка. — Нет, это всё вполне реальное.

— Даже животные и птицы? — с ещё большим восторгом произнёс Чонгук, озираясь по сторонам. — Невероятно…

— Ага, я мог бы приложить гораздо меньше сил и сделать это всё миражом, но вот незадача: я терпеть не могу иллюзии, — с твёрдостью заявил маг, взмахивая волосами, и Чонгук мог поклясться, что от взмаха образовался лёгкий блестящий шлейф света, в следующее мгновение растворяясь в воздухе. — Фантомная магия — это опасная штука, потому что следом, когда её иллюзии рассеиваются, словно дым, а рассеиваются они непременно, становится очень несладко. Так несладко, что лучше отказаться от той недолгой отрады, что клубится в иллюзорном тумане.

— Но разве вся магия это не всего лишь иллюзия? — не подумав, ляпнул брюнет, в следующую секунду жалея о сказанном.

— Ауч, — с иронией буркнул Тэхён, нарочито оскорбившись и приложив ладонь к груди. — Поосторожней со словами, юноша.

— Извини, я не это имел в виду, — в смущении зажмурился Чонгук, качая головой. — То есть… Я дурак…

— Ох, об этом я уж точно уже давно был осведомлён, — хихикнул чародей, пропуская Чонгука взбираться по лестнице первым. — Не хочу, чтобы ты заглядывал под мой халат.

— А… — Чонгук открыл рот в попытке что-то ответить, но в итоге открывал и закрывал его, словно рыба, выброшенная на берег, и чувствовал, как по щекам распространяется очередной жар.

— Залезай уже, — подтолкнул его Тэхён, посмеиваясь.