Опасные игры. Между двух сердец

2. Барсов

В дверях подсобки я замер.

Пахло пылью, машинным маслом и чем-то ещё – затхлостью, сыростью, будто комнату долго не проветривали. Так оно и было, видимо. Никто сюда не заходил. Никто ничего не трогал.

Антон стоял за моей спиной, молчал. Я чувствовал его взгляд – тяжёлый, недоверчивый, будто до сих пор не верил, что это я. Что я вот тут, живой, в подпалённом армейском бушлате, с обшарпанным рюкзаком через плечо и стоптанных берцах.

– Ничего не меняли, – наконец сказал он. Голос хриплый, глухой. – Как ушёл, так и стоит.

Я кивнул не оборачиваясь.

Комната была маленькой, тесной. Криво застеленная кровать, стол, подпертый газетой, чтоб не шатался, шкаф с отваливающейся дверцей. На стене – календарь трёхлетней давности, на котором Лерка отмечала кружочками дни своих месячных.

Обои, что она поклеила, неровно, как умела, пытаясь навести здесь уют, пожелтели и отстали по углам.

Но в целом, будто я только вчера здесь был.

Я шагнул вперёд, ухнул рюкзак на пол. На столе, рядом с пепельницей, стояло фото. Моё. В рамке. И уголок чёрной ленты, как полагается. Рядом стакан, накрытый куском хлеба. Поминальный.

Комок застрял в горле.

– Вы чё, блять… меня похоронили? – спросил я, не глядя на Антона.

Он заёрзал.

– Ну… Думали, что не вернёшься. Прости, Кость, – Он махнул рукой, будто отмахивался от чего-то. – Письмо с самой Москвы было, что ты погиб!

– Серьёзно? – усмехнулся я.

Я взял в руки фото. Я на нём молодой, пацан совсем, улыбаюсь даже. Как будто и не я вовсе, как будто другой человек.

Лерка фотографировала. Она вообще любила меня снимать на свой телефон.

– А хлеб?

– Это я ставил, – признался Антон. – Думал, вдруг душа придёт. Бывало... разговаривал с тобой даже...

Я поставил фото обратно. Рука дрогнула, и оно едва не упало.

– Ну вот, пришла, — пробормотал я. – Наговоримся теперь.

Антон замолчал. Потом не выдержал:

– Кость… А ты как вообще?

Я оглядел комнату. Кровать, стол, шкаф. Все то же. Только я – не тот.

– Да нормально я, Антох. Душ работает? Помыться бы... А то воняю, как будто и правда сдох.

Антон рассмеялся, и напряжение окончательно спало.

– Сейчас я Санька пришлю, он тебе тут марафет наведёт и пожрать чё-нить накроет.

– Да я сам могу.

Я замялся от неловкости. Пацаны меня встретили как родного. О большем я и мечтать не мог.

– Давай, иди полощи мудя! Саньку только в радость будет за тобой поухаживать. Ты ж легенда!

– Скажешь тоже...

– Как там в песне поётся? По законам справедливого трона... Кто убил Дракона, сам становится драконом.

Я не убивал Гошу, как все думают. Но отрицать этого права не имел по веским причинам, поэтому спорить со старинным другом не стал.

– Спасибо, Антон! Я...

– Отдыхай, Барс! Вечером перетрём. Есть о чём, – многозначительно сказал он. – Ты очень вовремя вернулся!

Антон ушёл, заставив железную лестницу содрогнуться от своего веса и огромных кирзачей. Я открыл шкаф, достал из него стопку постельного белья и чистое полотенце. И от них немного попахивало сыростью, но выбирать было не из чего.

В шкафу всё было тоже на своих местах, что ещё раз подтверждало слова Антона о том, что здесь никто не шарился. Устроили музей какой-то, ей-богу.

С фотографии, приклеенной к внутренней дверце шкафа, на меня смотрела Лера. Это она сюда себя налепила, чтобы только я мог ею любоваться, каждый раз, когда открываю шкаф.

На фото она серьёзная не по годам, взгляд немного высокомерный и озлобленный. Смотрит прямо в душу.

Я коснулся пальцами её лица, задержался на губах, зависнув на какую-то секунду. Потом одёрнул руку, будто она меня зубами цапнула, и захлопнул дверцу.

Постельное бросил на кровать. Прихватив мыльно-рыльное и тапочки, я отправился в душевую. Снял с себя все вещи, проверив карманы, и закинул в стиральную машину.

Мылся долго и основательно, как будто надеялся смыть с себя военную горечь и грехи вместе с потом и пылью.

Сбрил недельную щетину под шум стиральной машины.

Мыслями всё ещё был на фронте, никак не мог свыкнуться с реальностью, что я здесь, я дома. Знал, что нужно время, чтобы войти в колею, а пока воспоминания захлёстывали, не позволяя находиться здесь и сейчас.

С трудом втиснул протез ноги в тапок, вспомнил, почему не любил эту пару обуви – именно из-за неудобства. Ступню на левой ноге мне давно оторвало. Ещё на первой войне – так я называл период, когда воевал, согласно выбранной профессии.

А сейчас дембельнулся, стало быть, со второй.

Я не страдал хромотой, но к протезу так и не привык до сих пор. К нему вообще возможно привыкнуть? Вряд ли.

Обернув полотенцем бёдра, я побрёл обратно в подсобку, не боясь, что кто-нибудь меня увидит неодетого. В этой части автомастерской чужих не бывало, а если из мужиков кто заметит меня с голым пузом, так невелика печаль.

На ступеньках меня встретил мотоциклетный шлем. Я прежде его не видел, но сердце снова сорвалось с цепи. Леркин?

Я поднялся по лестнице за секунду, как будто мне пинка кто-то дал. Открыв дверь, обомлел, превратившись в камень.

Она...

Сосредоточенно заправляет кровать "свежим" бельём.

На столе какая-то еда, но я замечаю её только краем глаза, больше по запаху, потому что взгляд мой прикован исключительно к Лере.

Она поворачивает голову и тоже замирает.

Только ради одной этой встречи, этого невыносимого взгляда я цеплялся за жизнь из последних сил, землю жрал, рвал зубами противника, совершал невозможное, немыслимое, чтобы только не сдохнуть и прочувствовать этот момент.

Я выжил благодаря надежде, что когда-нибудь увижу эту девочку снова. Только ради неё. Это Лера не позволяла мне сдаться.

Не так я представлял нашу встречу, по крайней мере, не здесь, не в этой убогой, душной комнатушке. Но видимо, эта автомастерская стала для нас роковой. Здесь я впервые увидел Леру, здесь вижу её и сейчас.

Моя боль.

Моя страсть.

Мой ангел, мой демон.

Моя адская тахикардия.

Пожар, сжигающий дотла.

Моя сила и слабость.

– Барсик! – с болью выдыхает она, и подушка выскальзывает из её рук.

Это одно-единственное слово, что произносит Лера. Она бросается мне на шею, виснет на мне, вцепляется с такой силой, что даже дьявол не сможет оторвать её от меня.

Даже вздохнуть не могу. Сердце замирает на миг, а потом начинает изнутри ебашить по рёбрам с бешеной скоростью. Кажется, выскочит сейчас. Сейчас точно выскочит, господи!

Лера поднимает голову, встаёт на цыпочки, чтобы дотянуться до моих губ. Впивается в них с яростью собственницы. Не спрашивает, можно ли.

Какое к чёрту...

Меня насквозь прошибает, словно пуля на вылет прошла. Все тормоза срывает, все установки летят в топку.

От запаха Лерки у меня кружится голова. Она пахнет также, как мне запомнилось: примесь бензина, свежесть ветра в пшеничных волосах и яркие нотки каких-то неприлично дорогущих духов, название которых я так и не выучил. Этот аромат остаётся на тебе после объятий, въедается в одежду и кожу, в твои мысли, заставляя думать только о ней одной.

Не успеваю даже рассмотреть её толком. Дальше происходит совершенное безумие.

Смутно помню, как она раздевается, как сдёргивает с меня полотенце вместе с остатками моего не дюжего самообладания.

Прихожу в себя на кровати, когда уже нависаю над обнажённой Лерой, и она ловит рукой мой позвякивающий армейский жетон, щекочущий ей лицо.

У меня давно не было женщины, если не считать редкие перепихоны с медсестричкой в военном госпитале пару месяцев назад, вот у меня крышу и рвёт.

Кому я вру, господи? Дело совершенно не в этом.

Я хочу её до безумия, до боли.

Я её не отпустил, недолюбил.

Лера такая желанная и такая запретная. Дрожит, трепещет подо мной, как в наш первый раз.

Мы не должны этого делать... Не должны...

Это всё неправильно. Это закончится плохо.

– Лера... – выдыхаю ей в губы.

Хочу сказать, что нам нужно остановиться, поговорить хотя бы, но это всё, что я могу сказать.

Лера тянет меня за шнурок жетона, как пса за поводок, и слова протеста растворяются в нашем поцелуе.