Прошу, люби меня

3

34

Джулия. Джулия могла бы порассказать много интересного из своей жизни, если бы захотела вспомнить. Но память ее заросла дремучим лесом, потому что Джулия сама так захотела. Иногда во сне, в часы, когда душа, не спрашивая разум, оглядывается на прошлое, она опять шла в бесконечной колонне людей, гонимых на смерть. Потом чья-то рука, несущая, очевидно, благодеяние, выдергивала ее из вереницы обреченных, и все разом с завистью оборачивалась в ее сторону. Ни она, ни оставшиеся в колонне люди не знали, что с этой минуты для двенадцатилетней Джулии начинается ад.

Теперь, по прошествии семидесяти с лишним лет, старуха-Джулия знает будущее, и каждый раз в этом месте она кричит от ужаса. Если она не просыпается от собственного крика, то скальпель опять по живому режет ее тело, опять она теряет сознание от боли, приходит в себя и вновь проваливается в беспамятство. И так повторяется много раз, пока ее не оставляют в покое — умирать.

В то далекое время она разработала собственную методику избавления от страданий. И методика действовала, покуда усилий ее воли хватало на то, чтобы держать боль в некоей точке вне тела, выводить и держать, пусть секунду или две, или десять — и эта короткая жизнь без боли была высшим блаженством. В эти короткие мгновенья счастья ее покою досаждала только одна мысль, которая, в конце-концов, ослабляла волю и позволяла боли вернуться. Она думала: «Почему?!» Позже детское «почему?» сменилось другой мыслью. В своих взрослых снах она думала: «За что?! За что?! За что?!!! Неужели когда-то кому-то она причинила столько страданий?!»

После войны Джулия несколько раз собиралась избавиться от пятизначного номера, выколотого синей краской на предплечье, но всякий раз, узнав, что это можно сделать только хирургическим путем, в ужасе отшатывалась: скальпель был предметом, навсегда запрещенным ее сознанием. Потому пять цифр так и остались на ее руке на всю жизнь, и она никогда не носила открытые летние платья, а память ее поросла — с ее согласия — непроходимой чащей, сквозь которую прошлое можно было разглядеть только во сне.

По мере продвижения по жизни — это было уже после войны — посещая новые места и принимая новые города, она держала голову всегда очень прямо и смотрела только вперед. Страх перерос в привычку — делить каждое мгновенье жизни — день, час, минуту — на две части: ту, что была прожита, осталась позади и сейчас же подернулась туманом забвения, и ту, что еще являлась будущим, и потому интересовала ее.

Джулия жила настоящим и серьезно занималась будущим, в отличие от многих людей, привыкших жить воспоминаниями. Она кропотливо изучала возможные варианты и внимательно просматривала последствия своих поступков. Как кусочки мозаики, она рассыпала уже готовую картинку и складывала другую, потом третью, пока не понимала, что получается хорошо. Это было чрезвычайно увлекательно.

В настоящем она научилась явственно различать знаки грядущего. Она знала, что если саднит левое плечо, то в семье назревает скандал, если прихватило сердце, оглянись — кого ты невзлюбила — и прими его, это в твоих интересах, если болит колено — смирись, умерь гордыню, если поранила руку — позаботься о родных — кому-то нужна твоя помощь. Если не знаешь, что делать, — молись.

Таким образом, с глазами, устремленными вперед, Джулия прожила долгую жизнь. Она не обижала других и не позволяла обижать себя, умело договаривалась с будущим, и следила, чтобы прошлое не причиняло боли.

Дети любили ее. Дочь и сын — образованные, красивые люди — были внимательны и добры к ней. Когда в восемьдесят три года, в один из жарких дней июля Джулия почувствовала холод в ногах и поняла, что дальше сама идти по жизни она не сможет, она позвонила детям и сказала, что уходит из дома. Дождавшись, когда острый приступ старости отступит, она прошлась по своему большому дому, улыбнулась дорогим людям на портретах, погладила, ощущая фактуру каждой вещи, любимые безделушки, украшающие дом и наполняющие его жизнью, потом вышла во двор и босыми ногами прошлась по траве, по теплым керамическим плиткам дорожки. Теперь она готова была уйти.

Дети, поначалу воспринявшие в штыки намерение матери, сдались, натолкнувшись на ее спокойную решимость. Втроем они договорились, что заберут Джулию обратно домой сразу, как только она намекнет им на это. Потом они вместе проехали по нескольким адресам и остановились на доме Бени. Джулия выбрала его сама: за тишину, которую не нарушал находящийся неподалеку центр города, за зеленую лужайку перед домом и розовые кусты, растущие вдоль выложенных бежевой плиткой дорожек. В доме ей выделили коляску и маленькую комнатку с соседкой, шкафом и неудобной, с жестким матрацем кроватью. Она была удовлетворена. Теперь каждое утро девочки, которые не знали и не хотели знать ничего о ее прошлом, точно так же, как она сама, вывозили ее в маленькую столовую, через окна которой она видела зеленую лужайку с круглым фонарем на высокой ножке, молодую пальму, розовые кусты и кусочек понравившейся ей каменной дорожки. За забором виднелся город, в котором счастливо жили ее дети. И этого было достаточно.

После завтрака все отправлялись на открытую веранду, где Джулия тихо сидела в своей коляске и вдыхала запахи травы, солнца или дождя — в зависимости от времени года и далекие запахи города. Здесь она могла слышать разнообразнейшие звуки, а ее глаза различали бесконечное множество оттенков цвета. Она была счастлива. Иногда ей что-то возмущенно кричала соседка по комнате Бети, и Джулия кивала ей в ответ, понимая, что та сердится на весь белый свет, потому что просто устала жить. И это было нормально. Неутомимая Соня день от дня все настойчивее атаковала погруженного в мечты Александра, а Бени, хозяин дома, изобразив на лице строгость, был занят своими делами и мыслями.

Через несколько месяцев, когда Джулия обнаружила, что не может рассмотреть в своем будущем ничего нового, а в настоящем события и ощущения утратили свежесть, она в один день перестала видеть. Дети, пришедшие проведать ее и обнаружив ослепшую мать, потребовали объяснений от Бени, но тот только развел руками: почти восемьдесят четыре года — это вам не семнадцать и даже не шестьдесят.

Однако, утрата зрения имела интересные последствия: неожиданно для себя Джулия обрела новые, доселе неизвестные, способы восприятия мира. В результате, ее возможности не только не уменьшились, а даже расширились. Она могла не видеть, не слышать, не чувствовать. Она могла просто знать. Откуда приходило это знание? Джулия не смогла бы ответить на этот вопрос. Каким-то чудесным образом теперь она знала обо всем, что происходит в доме, в каждом его уголке, с каждым его постояльцем или работником, как будто присутствовала сразу во всех местах. Так в один из дней лета, она услышала, как Бети тихо произнесла: «Какие яркие краски!», потом глубоко вздохнула, и этот ее вздох прошелестел, как шорох травы. И еще до того, как девочка-санитарка обнаружила тело Бети, Джулия знала, что осталась в своей комнате одна и порадовалась за свою соседку, которая получила то, о чем давно мечтала. Еще несколько дней после смерти Бети Джулия слышала мягкие шаги в комнате, скрип дверей шкафа — очевидно старухе хотелось принарядиться для дальнего путешествия. Через девять дней Бети исчезла навсегда.

Лежа вечером в кровати и совершая мысленный обход дома, она часто видела в дальней комнате посеревшую от боли Аси, которая пыталась перевернуться со спины на бок в своей кровати, склонившуюся над тетрадью Розу. Джулия беседовала с Кэти на некоем подобии польского языка, который знала с детства. В комнате Александра по ночам бродили призраки порочных девиц. Рене прятал голову под подушку, распространяя вокруг себя и днем, и ночью тлетворный аромат страха. Третий старик в доме — Давид — как всегда, презрительно смотрел на всех и вся, потому что он один, изучив святые книги, знал истинную цену всему сущему. Соня тяжело дышала, так как во сне испытывала чувство сомнения и страдала от невозможности контролировать весь мир.

Однажды Джулия стала свидетельницей разговора Розы с сыном и искренне порадовалась, что та не плакала и не просилась домой, как раньше. Джулия и сама с некоторых пор ощущала искренний интерес Розы к ее истории, но старухе категорически не хотелось ворошить прошлое.