Прошу, люби меня

5

36

Россита. Избыток любви тоже утомляет. И в чувствах необходима передышка. Аурель, оказавшийся в последнее время в эпицентре страстей, жаждал покоя.

Два раза в месяц он отпрашивался с работы и исчезал на несколько дней, уходил, растворялся в большом городе. В этом городе было намешано бесконечно много всего. Запад сверкал стеклом и бетоном многоэтажек, радовал подстриженными деревьями в горшках вдоль дорог, ослеплял светящейся рекламой, ублажал шикарными ресторанами, гостиницами и пляжами, заполненными гладкими, загорелыми телами. Восток удивлял заплеванными улицами, лепящимися друг к другу домами, беспощадным солнцем на выцветшем небе, шумными базарами, женщинами, увешанными гроздями драгоценностей, восхитительным запахом специй и пряностей.

Аурель исчезал в квартале маленьких кафе, из которых доносился запах турецкого кофе и приторный аромат наргилы. Здесь западные напитки он смешивал с восточным дымом, а через двое — трое суток выныривал из сладкого дурмана и возвращался к работе, к своим старикам и женщинам.

После такого возвращения его и увидела Россита — одинокая маленькая женщина, сорок с лишним лет назад родившаяся мальчиком. Родители, не подозревая о подмене, воспитали ее, как дочь, и потому все, свойственное обоим полам, перемешалось в ней в невообразимым образом: ум, жесткость, коварство, смелость, жажда наслаждений, огромные черные глаза и короткая стрижка, мальчиковая фигура и неуемная чувственность. Она выцепила Ауреля из сомна восторженных воздыхательниц железной рукой и, невзирая на насмешливые взгляды и злой шепот за спиной, сказала громко:

— Мне нужно повесить в гостиной «Черный квадрат» Малевича, если ты слышал о таком. Но это слишком тяжелое произведение для одинокой, хрупкой женщины. К тому же — предварительно необходимо вбить в стену гвоздь, — добавила она насмешливо, — Ты можешь мне помочь?

Она была далеко не красавица, но смела и уверена в себе, как львица. К тому же она была начальницей. Аурель улыбнулся в вислые усы и поехал заниматься Малевичем.

Малевич занял не больше двадцати минут — при всей его содержательности. Все остальное время, проведенное в большой и красивой квартире Росситы, между порциями изощренного и страстного секса — на шелковых прохладных простынях, в ванной, в коридоре — везде, где хозяйка дома настигала его — Аурель наслаждался всеми прелестями подзабытой благоустроенной жизни: великолепной едой и питьем, массирующими тело струйками джакузи, прохладой, столь ценной летом в этих краях, ласкающим прикосновением к коже мягкого халата, дорогим мужским парфюмом. В телевизоре стройная дива пела по-английски, в бокалах блистало вино, и Аурель думал, что с удовольствием задержался бы здесь, ибо его мнимая свобода в душной конуре на крыше не стоит и сотой части этой комфортной жизни.

Он вернулся вечером в дом престарелых умиротворенный, с терпким привкусом то ли вина, то ли поцелуев Росситы в уголках губ, поднялся к себе наверх; поражаясь убожеству своего жилища, полежал недолго на своей жесткой постели — было слишком жарко, спустился вниз и приступил к работе. Жасмин спала после ночи, Нина ушла домой, отработав утро. Девчонки смотрели на него абсолютно невинными глазами.

— Ну, теперь я пан, — сказал он пробегавшей мимо Тане — недавно работающей в доме престарелых санитарке.

Та на минуту остановилась, посмотрела на него задумчиво, тряхнула головой.

— Она — паночка, а ты ее подпанок, — сказала она, неожиданно зло сверкнув глазами.

Аурель замер — оглушенный — и вдруг, в одну секунду, отчетливо понял, что все его победы в этом доме над молодыми, красивыми и обаятельными женщинами, его мучения в душной конуре на крыше, его милосердие к убогим старикам и старухам, даже его сегодняшняя поездка к Россите — все это было лишь данью, которую он клал к ногам этой девчонки, с первого дня ее появления в доме, которая, в отличие от других, не обращала на него ни малейшего внимания. Он с покорностью приносил ей все эти трофеи в надежде, что однажды она увидит и оценит, но напрасно. И вот теперь — «подпанок», произнесенное презрительно. Он обернулся. Таня уходила по коридору, в комнату Якова. Аурель догнал ее в два шага, схватил за плечи, повернул к себе и сказал глухо:

— Никогда не говори со мной так. Я тебе не какой-нибудь мальчишка.

И увидел в ее глазах сначала насмешку и удивление, а потом — мгновенно осознанное раскаяние.

— Извини, я не хотела тебя обидеть, я просто не подумала.

— Правда, не подумала, — сказала она, вернувшись через несколько минут.

Она стояла в дверях комнаты, где он в это время поднимал Соню, и в глазах ее было раскаяние. Он видел — так оно и есть, она расстроена тем, что обидела его, и раскаивается в своих словах. И еще он вдруг отчетливо понял, что в целях самосохранения ему не следовало подходить к ней, прикасаться, смотреть в глаза, слушать сейчас ее голос. Потому что в ней было что-то, чему нет названия, то, что дает мужчине умиротворение, покой, счастье, радость, все-все, что может быть хорошего в этом мире, было в ней. И с этим невозможно справиться, можно только мечтать почувствовать это еще и еще раз. Он понял, что теперь каждую минуту он будет думать о том, чтобы снова подойти к ней, взглянуть, прикоснуться, заговорить. Это было то, о чем говорила его давняя попутчица в ночном поезде, направлявшемся из Бухареста в Плоешти.