Формула любви. Книга I

Часть 1 / 2

Одноместный номер. С туалетом, ванной, маленьким телевизором, что бурчал себе под нос сводки новостей. Большая кровать, на которую падал тусклый свет ночника. Раскрытый желтый конверт на журнальном столике поверх глянцевых журналов. Диана, подперев голову кулачком, сидела на кресле, в стороне, держа в руках толстую пачку исписанных мелким почерком листов.

«Когда я пишу, не могу сказать, что двигает мной. Но все это адресовано тебе, Диана, хотя я и не уверен, что ты прочтешь. Я спрячу эти бумаги как можно глубже в стол, зарою в своих черновиках, так, чтобы ты их никогда не нашла. Но что-то подсказывает, что ты все равно увидишь их раньше, чем я бы хотел. Видимо, все из-за той же случайности, которую я не могу сейчас предсказать.

Знаешь, я стал записывать мысли, потому что боюсь потерять в мимолетном миге нечто ценное. Ведь некоторые мысли и идеи должны быть обязательно озвучены. И если уж так случится, я буду обращаться к тебе. Так все же лучше, чем неизвестный собеседник.

Признаюсь, такая глупость писать в дневнике, адресованном никому с текстами ни о чем. Так обычно делают девчонки, проживая пубертатную тайную жизнь. Даже Гумберт Гумберт[4] был бы сейчас согласен со мной на все сто. Для меня - лишь опыт, никчемный эксперимент. И, может быть, ты даже согласишься со мной, но какая разница, если ты уже читаешь эти строки, правда?

Я почти чувствую, как твой взгляд бежит по черным буквам, его прикосновение согревает. И как пальцы держат листки, их тепло... Прости! Меня несет. В какие дали? Кто бы знал…

Видишь, я знаю, хотя и не уверен абсолютно, что ты это прочитаешь - наши планеты остыли, но кое-как продолжают вращаться уже без нас и жизни на них почти нет. От нее остались лишь каменные пустыни, еще где-то подернутые высохшей травой. И вечер гоняет туда-сюда скелетоподобные шары перекати-поле[5], поднимая пустую пыль вверх. Мы так давно их оставили, что возвращаться нет никакого смысла – проще найти новые и поселиться там. Ведь они будут совсем другими, и мы даже представить себе не можем, насколько. На абсолютно разных орбитах и в разных галактиках. И лучше бы они никогда больше не пересекались, иначе их конец однозначен. Или история может измениться, как думаешь? Всегда ли у истории один и тот же финал?

Впрочем, если не это, то больше всего на свете я бы хотел узнать причину почему ты все-таки еще здесь и продолжаешь читать. Если бы ты только могла рассказать… И раз уж ты все равно рядом со мной, я хочу поделиться тайной. Мне некому ее доверить, кроме как тебе и этим страницам: Формула. Моя Формула любви. Она приснилась мне однажды.

Странная тайна, не дающая мне покоя. Ни на миг не отпускающая, страшно навязчивая и неповторимая. Может, потом кто-то и даст более точное значение ей – моему мифу, если только она действительно существует.

Однако, ребус достаточно прост, если знаешь его определение: V расположенное внутри U – графическое обозначение сердца, а квадратная степень делает даже холодную любовь жаркой. Это сказал голос в моей голове или я сам додумал вслед за фосфоресцирующими линиями, что явили мне ее.

Как салют, рассыпающийся искрами в небесной темноте, в высокой темени, что царит над головой. Сначала взмывает в воздух почти незаметной вспышкой и после расцветает пышными красками, чуть не дотянувшись до облаков. Какое красивое зрелище!

Вот она.

Вау! Я превозмог себя и вдруг обалдел от свалившегося на меня величия! В момент истины я почувствовал себя русским ученым Менделеевым, которому приснилась его химическая таблица[6]. А если подумать, то и моя формула может совершить не меньший переворот, и пора резервировать место в учебниках и в научных работах. Единственная вещь, которая мне вряд ли подвластна – принять эту не меньшую истину.

А что, если это такое задание – как в сказочных книгах – узнай Формулу любви, собери любовь из осколков, пройди Лабиринт, найди ту, кто станет твоей единственной. Единственной. Навсегда».

* * *

Ее длинные пальцы – пальцы музыканта – арфистки или пианистки. Она осторожно брала тонкими пальцами чашечку кофе и подносила ее к губам. Мне всегда нравилось, как она делала это. Словно вышивала ажурную вязь – нежно, осторожно, ниточка к ниточке. Она и со всеми другими предметами обращалась так же – аккуратно брала своими длинными пальцами. В них и заключалась большая часть всепоглощающей сексуальности. Я буквально немел от одного лишь взгляда на них.

Сделав глоток, она пожаловалась, что жизнь банальна.

- Жизнь банальна. – Так и сказала она.

- Конечно, если ее не занимать ничем. – Кофе в моей чашке уже остыл. Я взмахнул рукой, обращая на себя внимание официанта, чтобы обновить заказ. Когда он ушел, я вновь вернулся к разговору, оборванном на полуфразе. - Конечно, банальна.

- Ты - творческий человек, тебе легко занять себя. Пишешь книги по ночам. Я же не умею ни писать, ни петь, ни рисовать, - она вздохнула, и, разболтав в чашке остатки кофе, допила.

- Еще? – Я указал на чашку.

Она кивнула.

Как раз вернулся официант с моим заказом, и я попросил его принести одну чашку для Дианы.

Сказать по правде, читатель, мне всегда хотелось думать, что сама жизнь дается не потому, что так заведено законами природы, а по той лишь причине, что на свет всегда появляются только талантливые души, и поэтому не мог согласиться с ней. Ведь в детстве каждый стремится узнать больше, чем знает. Все эти вопросы «зачем?», «почему?» явно намекают на обычные истины.

Дети рисуют, поют, танцуют, играют на музыкальных инструментах – познают жизнь. И только со временем непреодолимая лень все крепче сжимает руку и уводит к дивану, заставляя проживать дни, похожие один на другой, как близнецы-братья. И вот только тогда жизнь приобретает банальный вкус. То самое, о чем она говорила. А уже потом из банальности она превращается в рутину: дом – работа, работа – дом, диван и телевизор с любимым сериалом или программой новостей. И уже никуда не хочется двигаться, а только лишь взирать на наступающую весну из-за стекол. А зачем? И потом люди становятся несчастными, отсюда и все проблемы.

Но если это все преодолеть, вырваться из окружающей действительности, создать свой личный мир, не похожий на другие, не забывать то, чему научился в детстве и развивать, развивать, развивать полученные навыки - человек будет счастлив в творчестве, и жизнь заиграет всеми цветами радуги.

Пауза затянулась и, кажется, надо было что-то сказать. Я смотрел на Диану, а она вытянула из пачки тонкую ментоловую сигарету.

- Знаешь, нет ничего лучше кофе с сигаретой. Это бодрит! – Она вздохнула. – Пожалуй, только это!

Очень вовремя появился официант и поставил перед Дианой чашку с горячим латте. На взбитой молочной шапке шоколадной крошкой был нарисована милая мордашка котенка.

- В детстве я была талантливой, - будто прочитав мои мысли, начала она. В руке у нее мелькнул огонек зажигалки, и в следующую секунду она выпустила в пространство перед собой узкую струю дыма, сделала маленький глоток еще горячего кофе. – Ну, когда мне было четыре или пять лет – сейчас я точно и не вспомню – мама наняла учителя музыки. В доме у нас стоял старый черный рояль еще с незапамятных времен – выбрасывать жалко, а держать в доме незачем, если на нем никто не играет.

Я помню тот день, когда в дом пришел настройщик. Потренькал клавишами, что-то подкрутил. Он бил маленьким молоточком по струнам, и они отвечали ему такими звуками, не похожими ни на что. А потом сел и сыграл «Музыку ангелов» Моцарта. Это я, конечно, позже узнала, о Моцарте, и о Чайковском, и о Шопене, но тогда для меня случилось просто волшебство. Я не успевала следить за бегом пальцев по черно-белым клавишам. Каждая нота была прекрасна, стройна и восторженна, и так гармонично ложилась в ряд, составляя незнакомую мне мелодию. И так от самого первого до последнего звука. Закончив играть, настройщик улыбнулся, сложил инструменты в сумку и ушел, похлопав рояль по блестящему боку на прощание, как старого приятеля.

Когда внизу хлопнула дверь, я залезла на стул, на котором сидел Волшебник – это я его так назвала. Забралась на его стул, положила руки на клавиши и, ожидая услышать красивую музыку, изо всех сил нажала на них. Боже мой! Как будто ад разверзся и стоны грешников разом поглотили тишину вокруг. Честно, более ужасающего звука я и не слышала в жизни ни до, ни после этого. – Диана расхохоталась. – Я еще подумала, как же так, почему у него получилось, а у меня нет? Я нажимала и нажимала на клавиши, всякий раз пытаясь уловить хотя бы один похожий звук из той прекрасной мелодии, которую играл он. Но никак не удавалось. И вот, в самый разгар моего музыкального торнадо в комнату вошла мама. Она-то мне и объяснила, что музыка получается лишь тогда, когда умеешь играть.

На следующий день в доме появился учитель музыки. И уже довольно скоро я могла играть гаммы и этюды. А мне хотелось другого – той, настоящей музыки! Но мне не давали ее играть. Не знаю почему. Ведь гаммы и этюды – это механика, а Моцарт, Шопен, Бах – искусство. И потому, не обращая внимания, я сама начала подбирать мелодии на слух. У подружки оказалась хорошая коллекция пластинок. Я брала некоторые из них на время, слушала, копировала. И вот, настал день, когда я могла сыграть что угодно. Что там «Музыка ангелов» - легкая прогулка по костяным клавишам. Мои пальцы теперь не боялись ни классики, ни рок-н-рольных «Битлз» и «Роллингов», ни черного джаза. Я сама вырвала у жизни уровень «Волшебник» и стала феей музыки. Какие классные мы закатывали вечеринки – закачаешься!

Впрочем, это забавляло меня совсем недолго. Потому что тогда и пришло первое разочарование. Мне вдруг оказалось некуда дальше расти. Наскучило, надоело. Все вдруг, в один день, стало тоскливо, неинтересно, и я бросила занятия музыкой. Навсегда. Хотя и понимала, что зря.

Это первое разочарование и положило начало моей скуке. Я опять что-то начинала, доходила до самого верха и бросала, потому что не пыталась открыть что-то новое в уже созданном. Использовала устаревшие схемы, старый лом.

- Но все равно, в тебе есть творчество, даже если ты и забыла о нем.

- Ты и правда веришь в то, что говоришь? – Ее губы дрогнули, скривившись в улыбке.

- Все, что ты рассказала…

- Жизнь банальна, если ты не можешь открыть в ней новые грани. А если гениальный человек, что так гениален во всем, не хочет развиваться дальше, то он обычный жлоб, как и все остальные.

Я пожал плечами.

- Ты смог двигаться дальше. Я рада. Я правда рада! Идем?

Она затушила недокуренную сигарету прямо о блюдце, встала, подхватила сумочку.

- Идем. – Я сделал знак официанту, бросил деньги на стол.

Мы выскочили из кофейни прямо в вечерний Манхеттен. С залива дул теплый ветер, гоняя мусор по мостовой и заглядывая под юбки прохожих девиц. Клерки, менеджеры среднего звена спешили домой. Квадратные окна офисов постепенно теряли огни, погружаясь в темноту друг за другом. Но город не спит – меняет суть с наступлением ночи, расцветает яркими огнями, взрывается громкими битами музыкантов на улицах и из-за дверей баров.

В Большом яблоке[7] постоянно чувствуешь себя маленьким червяком. Огромные небоскребы нависают стеклянными стенами над стритами и авеню, прижимая к земле, не давая ни на миг разогнуться. Мимо скользят желтые такси, застывая на светофорах. Овальный нос полуострова хищно вгрызается в воды Гудзона, где издалека на него смотрит, сияя факелом, статуя Свободы.

Толпа то увеличивалась, затрудняя движение, то почти рассасывалась. Все они спешили из пропахших кофе и озоном офисов домой – к уюту, теплу, большому телевизору в гостиной. Лишь мы с Дианой нарушали их ритм, сбивая с такого правильного распорядка, заведенного однажды. Шли против движения, нарушали правила, ломали вечные устои. И нам как будто было невдомек, куда и зачем спешит эта толпа. Нас как будто не было, мы как будто растворились, мы просто представили, что нас не существует для всех. И так забавно было наблюдать удивленные взгляды встревоженных прохожих.

А потом Диана обернулась ко мне и одними губами произнесла:

- Я хочу тебя!

* * *

Я продолжал смотреть вдаль даже тогда, когда желтое такси Дианы скрылось из вида. Признаться, я просто тянул время.

Солнце медленно катилось по небосклону, заливая ярким оранжевым светом вечереющий Манхэттен. Сотни людей покидали душные офисы, заполняя улицу шумом голосов и скучным цветом серых рабочих пиджаков. Машины привычно поднимали пыль, следуя указующим сигналам светофоров. И вся эта чудная смесь пахла потом, бензином, свежеиспеченным хлебом из городских пекарен, однобаксовым кофе и бесплатными морскими водорослями с Гудзона Мне всегда было странно слышать этот запах, но только не сегодня. Потому что именно сегодня, мне хотелось дышать им. Дышать полной грудью, не отказывая себе ни в грамме затхлого воздуха. Все, может быть, и было бы в порядке, и можно было продолжать проживать жизнь в столь несоразмерном ритме, если бы она у меня была.

Я обернулся на Себастьена. Тот демонстративно поднял руку и посмотрел на часы.

- Что, уже пора?

Он кивнул.

И вот мы опять стоим на крыше госпиталя. Вознеслись, я даже не заметил как.

- Надо просто как следует оттолкнуться, а дальше воздух сам поднимет тебя. Ты понял? – Хранитель поправил шапочку на голове. - Постоянно срывает ветром. – Пояснил он, заметив мой взгляд. - Не хотелось бы возвращаться.

«Что он там сказал – оттолкнуться?»

- Давай! – Выждав пару мгновений, крикнул он.

Мы легко оторвались от бетонной крыши, оставляя под собой высокие крыши города. Они становились все дальше, а город все меньше. Совсем скоро мы поднялись на высоту привычную скорее эйрбасам. Под нами плыли облака, напоминая безбрежный океан ваты. Яркое солнце светило где-то справа и еще осторожно, будто боясь вспугнуть, меня начало охватывать невесомое ощущение легкости.

И если сначала мы летели, широко раскинув руки, поднимаясь к небесам, то сейчас за нашими спинами, как паруса, развевались огромные крылья в два человеческих роста высотой.

Мы парили как птицы, пронзая облака и наматывая круги в странном небе странного мира, наполненном прошлым, настоящим и будущим одновременно. Я и никогда не мог себе такого представить. Сон или нет, фантазия или реальность, искаженное пространство – неведомое и невероятное. Как будто кто-то взял, сложил все в большую стеклянную банку, сильно встряхнул и высыпал обратно, чтобы посмотреть на то забавное смешение, что получилось в результате. Но, мне кажется, тут мало чего забавного на самом деле.

Перевернувшись на спину, Себастьен сложил руки за головой и перебирал ногами, словно бултыхал ими в воде. Я последовал его примеру. На удивление это получилось легко и просто. Воздух как будто сам направлял в нужную сторону, неощутимо поддерживая в голубой глади поднебесья.

- Будь осторожнее, - прокричал он. - Не потеряй связь со своим миром.

А мне и правда начало казаться, что та крепкая махровая нить, что еще утром так туго связывала меня с реальностью, начала ослабевать, растянулась и провисла. Я ловил себя на том, как легко, оказывается, предавшись ощущению небытия, предать самого себя.

Довольно долго мы летели параллельно Земле и, когда уже казалось, что это никогда не кончится, мой мертвый друг, который любому живому в скорости даст приличную фору, вдруг резко взмыл вверх, почти под прямым углом, обдав меня неожиданным потоком ветра и начал исчезать в далекой вышине. Я попробовал повторить его маневр – довольно легко получилось, и я последовал за ним, продолжая наш стремительный подъем.

Еще несколько минут мы забирались все выше, отдавая головокружительной высоте все силы. До тех пор, пока горизонт не приобрел черты полукруга: за спиной оставалась голубая планета, а впереди - бездонный космос с яркими глазами холодных звезд. Таким я его, конечно, видел впервые. Открывшаяся картина завораживала: среди абсолютной черноты были ясно видны созвездия, окруженные менее яркими огнями далеких планет, блекли и вновь зажигались холодным огнем космические странники, кометы растягивали огненные хвосты, ныряя между звездами. И как же тут оказался я – человек без скафандра – среди галактической свистопляски? Нет ответа. Хотя, на самом деле, он вполне очевиден, но намеренно умалчивается, и не затрагивается всеми участниками представленной драмы. Просто думать об этом страшно, не то, что произнести вслух.

Мы двигались вперед, а звезды летели навстречу. И в бесконечном танце они становились все ближе и ближе, мимо стремились созвездия и планеты. Их было так много, они были такие невероятные, а Вселенная вокруг нас искрилась, то и дело меняя цвета, перетекая из ярко оранжевого в темно-синий через грубый алый, или из пузырчатого белого в ярко-фиолетовый. Она разговаривала с нами, раздавалась всполохами тут и там, перемигивалась звездами сквозь черную завесу, пулялась метеорами.

Но я был оглушен той тишиной, в которой происходило все беспорядочное броуновское движение в бесконечных галактических рамках. Мироздание было совсем глухо! В полном Абсолюте действительно не хватало какого-нибудь торжественного сопровождения типа «5-й Симфонии» Бетховена, или «Так говорил Заратустра» Штрауса – музыка была бы ему к лицу.

И тогда я понял – откуда только пришло? – именно здесь, в черной глуши бесконечно-вечного космоса и находится истинное кладбище и колыбель всех душ, другого невозможно представить. Когда умирает человек – на небосклоне загорается новая звезда, когда звезда гаснет – на Землю приходит новый человек. И все земные представления о теле и душе как-то сильно блекнут на фоне спокойной молчаливо-прекрасной бездны. Эта мысль немного привела меня в чувство, отрезвила от всего предыдущего полета. Рано сдаваться, если рядом мой хранитель. Я не безнадежен, что-то еще да чувствую. Еще не все закончено, а все самое важное – и подавно.

- Так куда мы летим? – Пора было уточнить.

- К твоей звезде.

- К звезде?

- Ну, к планете. – Себастьен чуть не поперхнулся.

- Где-то это было… У Экзюпери[8], кажется?

- Где было? - Он не понял.

- У Экзюпери, в книге. – Я уточнил.

- В книге? А ты что, уже представляешь себя литературным героем? Не рановато, братец? – Сквозь ухмылку явил он мне сарказм. – Да, я читал в твоей характеристике, что ты еще тот романтик. Но вряд ли это будет так, как ты себе там на представлял.

Я ничего не ответил и прибавил скорости, оказавшись немного впереди.

- Ну, если хочешь, то пусть будет как у Экзюпери. – Крикнул Себастьен мне вслед. Интересно, он вообще понял, о чем я?

Несмотря на то, что мой названный друг сейчас здесь был главным, я вырвался вперед, а он покряхтывал позади, пытаясь сократить расстояние. Кажется, дорогу к своей звезде я выбирал по наитию, двигаясь в правильном направлении. Во всяком случае, Хранитель не поправлял, не указывал верную дорогу среди звезд.

- У нее есть название? – Я обернулся.

- У кого?

- Ну, у планеты, конечно! – Вечно ему приходится договаривать.

- И как ты себе представляешь? Звезда «Саймона Монро»? Хотя, ладно, в твоем случае звучит… Просто повезло. – Пробурчал он. Себастьен произносил слова медленно, через каждый вздох. Похоже, я загнал его, может, стоит притормозить? – Но нет. У твоей звезды нет имени так же, как их нет ни у одной другой. Такие правила. – Он пожал плечами, а я сбавил скорость и поравнялся с ним, иначе никогда не услышу окончание истории. – Есть только номера. Это удобно для нашего архива. И твоя звезда в ней под номером S20070312M.

Ты бы только видел все эти звездные карты! В них постоянно зажигаются и гаснут звезды, словно живые. Этим свечением они придают всей Вселенной движение, заставляют ее двигаться. Как и четыре с половиной миллиарда лет назад в момент Большого взрыва[9]. Тогда все и появилось. И ты все правильно понял, - именно поэтому крутятся планеты, дышат океаны и просыпаются вулканы, а, главное, появляются люди. А рождение и смерть являются аккумулятором существования… существования… существования… - Голос Себастьена эхом отразился в черном космосе, отскакивая от каждой видимой звезды пинг-понговым шариком. И я вдруг открыл глаза.

Что за наваждение? Оказывается, никакого полета среди звезд не было. А мы с моим Хранителем все так же стояли на крыльце госпиталя. Занятная вещь – кома – абсолютно бесполезна, но наполнена феерической фантазией.

Вот только что мне делать с Себастьеном, – ума не приложу.

.

* * *

«Когда ты исчезла, я начал писать дневник. И это осталось со мной навсегда – ты исчезаешь, а я что-то пишу, пишу, пишу. Строчу, изливая себя на белый лист бумаги, чтобы потом, перечитав накаляканные строчки, подумать, а ведь я был прав. Или, наоборот. Время меняет меня вместе с мыслями. И я оставляю для себя всю свою правоту, а для тебя – очередные мысли.

Но если посмотреть со стороны, то я даже неплохо пишу. Конечно, не настолько хорошо, чтобы написать книгу, но все же неплохо.

Спасибо музе, она всегда приходит если мне нужно, не обходит вниманием. Но в те минуты, когда такое происходит, я не чувствую, что мне это действительно необходимо. Для меня скорее трагедия. Я готов разбиться головой об стену, лишь бы ты осталась. Осталась и оставалась бы со мной всегда, потому что я люблю тебя. А мне кажется, что для тебя это только слова. Я боюсь, что ты можешь от меня отказаться. И уже сделала это, но я не верю. Пытаюсь не допустить возможности верить. Хотя некоторые отказываются от любви только потому, что она лично им не нужна. И ты всегда была такой.

Я застрял в головокружительной гонке. Спешу за тобой, как за призрачной мечтой, вижу тебя в каждой следующей подружке. Ищу, пытаясь найти в них то, что было и в тебе. И порой ощущаю тебя в каких-то деталях, в каких-то мимолетных движениях, фразах, сочетаниях слов, построении фраз. Но все не то, и я продолжаю искать. Отказываюсь от сегодняшнего счастья в пользу того, будущего, с тобой. Я ищу. И все равно прихожу к выводу, что снова ошибся. И все опять возвращается к тебе.

Как я мог, спустя такой долгий срок все еще думать о тебе? Думать, что тебе не все равно кто я, что я, и где я. И почему я разбиваю себе сердце лишь одним единственным именем, которое стало синонимом моей вечной болезни – Диана?

Почему я плачу в ночи, и просыпаюсь в холодном поту? И в течение всех лет смиренного одиночества я знаю, насколько это неприятно – проснуться на мокрых от пота простынях. После еще долго не можешь заснуть о чем-то думая, размышляя, мечтая. Ворочаешься, подбирая удобную позу для сна – час, два, три. А когда за окном заливает алым тонкая полоска восхода, нет никаких сил закрыть глаза – утро подступает плотной стеной.

Но все же, спасибо музе, что не забывает меня. Я принимаю ее в любом обличие, даже в самом дурацком. И узнаю тебя, моя любовь, моя Диана».

Диана заложила страницы дневника. Духота ночного Манхэттена заполнила ночной гостиничный номер. Только сейчас она поняла это. А, может быть, потому что сидела очень близко к зажженному ночнику?

Диана встала и открыла створку балкона. В следующее мгновение в комнату ворвался легкий морской бриз с океана, поднял занавески, и среди удушающей ночи она смогла вздохнуть чуть легче. Совсем немного. Но удушье не отпускало полностью, а может, причина совсем в другом?

Никто не может осудить ее, что она была так далеко все эти годы, пытаясь просто забыть ту старую историю. Какой бы не была она сильной, время не настолько строго, чтобы относиться к своей жизни с ненавистью. Все возвращается. Диана знала и даже была уверена, что однажды так и произойдет. Родственные души были всегда рядом, не расставаясь даже на таком далеком расстоянии. Где уж было спрятано это знание, какое чувство вело ее?

Иногда ментол в сигаретах, иногда обычные слезы на несколько мгновений останавливали время и воспоминания, чтобы были силы идти дальше. Она никогда не пыталась быть сильной, просто так получалось. А когда секунды слабости настигали ее… что ж, ведь она женщина, и может себе позволить.

«Если бы мне однажды предложили написать о себе книгу, я бы не задумывался о том, как ее начать: «Он жил. Без любви». А чем закончить – большой вопрос, разделяющий начало и конец продолжительным промежутком времени и огромным количеством страниц. Ведь за этот срок я мог найти ее, она нарожала бы мне детей, и мы бы жили, построив дом, засадив вокруг него тенистый сад, в котором я мог бы проводить все свободное время с двумя малышами и нашей собакой. И Милая. Конечно Милая, Любимая – без нее вообще ничего нет.

Но ведь окончание могло бы звучать совсем иначе: «он умер», или «но он так и не родился». Пускай звучит странно, но, при всем моем уважении к реальности, я склонен доверять Эйнштейну и его теории относительности времени и пространства: если ты где-то умер, значит, где-то родился, и наоборот. А, может быть, ты даже не жил? Правда, все равно сам в это не сможешь поверить.

И по той же теории только кажется, что человек живет и умирает один раз, на самом деле всю жизнь он переживает миллион смертей, хотя никогда не замечает этого. Потеря любви – смерть, потеря друга – смерть… много, много-много маленьких смертей из которых каждый раз он выходит живым».

* * *

Как удивительно будет, если после смерти вдруг узнаешь, что вся жизнь была не рукой проведения – «все происходит, как задумано» – а лишь нагромождением случайностей, благодаря твоему ангелу-хранителю, который не умеет обращаться не то, что с необходимой технической документацией, он с тобой-то особо обращаться не умеет. Такой ангел-недоучка. И вот только тогда станет понятно, почему события одного дня часто нелогично предваряют события дня другого.

Он перепутал страницы, а ты уже путаешь дни и не понимаешь, где тот самый потерянный день. А когда его вдруг находишь становится бесконечно приятно – жизнь вдруг увеличилась на один день, на целых двадцать четыре часа, в которых еще очень много минут и больше того – секунд. Стоит прислушаться к этим ощущениям.

Или, перекладывая страницы, он вдруг переписал от руки понравившийся эпизод твоей жизни в дневник, чтобы лучше запомнить. А потом, когда рассказывал друзьям под их дружный хохот в поднебесном пивном кабаке, ты вдруг ощутил полное déjà vu, абсолютно уверенный в том, что это уже происходило раньше.

И в конце концов оказывается, что вся жизнь умещается в ящике письменного стола. И только тебе хотелось бы, чтобы она была длинной и продолжительной, но это лишь дополнительные страницы в делах небесной канцелярии, а не зафиксированные события на фотографии. Вот такая жизнь в ящике стола. Такого старого и громоздкого, которому место либо в музее мебели, либо на помойке.

А если положить несколько других книг рядом, можно увидеть удивительные вещи – некоторые из них, небольшого объема, еще блестят непорочным глянцем с обложек, а у других, больше похожих на энциклопедии, страницы пожелтели и засалились – интересная жизнь постоянно привлекает внимание читателей, требует, чтобы ее перечитывали снова и снова.

А кома не оставляет сюрпризов, меняя ширму реальности каждые полчаса, как будто играет, показывает свои безграничные возможности: только что мы стояли с Себастьеном на каменном крыльце больницы, и вот, в мгновение ока, все опять изменилось. И передо мной уже яркие безбрежные зеленеющие поля и соленый средиземноморский запах, принесенный вглубь полуострова нисходящим западным ветром. Он гладит высокую зеленую траву, переливающуюся шелковыми волнами от одного края до другого. Остроносые кипарисы, опоясывающие дороги, взмываются к облакам, пронзая их. И много-много солнца над всем земным великолепием. Я узнаю с первого взгляда, первого вдоха – только в одном единственном месте Земли так несравненно благоухает, перемешивая в себе всю леность лета, соль морских глубин, пряные запахи полей - Италия. Любимая Италия, в которой все – от Венецианской Ривьеры до живописной Тосканы с ее нескончаемой сиестой – заставляет не думать о смене дней и о жизни вообще.

Альпийские пики в белых шапках снега грациозно возвышаются над вросшими в холмы деревушками с классической красной черепицей. Изломанные линии гор уходят далеко за горизонт и обрываются на территории Франции, исчезая в низких облаках. Как будто небосклона и нет вообще – все сливается в одно бесконечное серое ничто. Но здесь, под этим небом, яркие краски все еще имеют свои девственные цвета, и солнце освещает все вокруг.

Бегущие по склонам гор ручьи прозрачны, в их истоках уже охлаждается золотое «Кьянти», багровеющее «Брунелло де Монтальчино». Там в небо стремительно уходят средневековые башни, поражая простой каменной архитектурой и непростой историей. Ловя ниспадающие потоки, в небе над побережьем кружат чайки, то опускаясь, то, помогая себе несколькими взмахами крыльев, поднимаются к большому круглому желтому солнечному шару. И несмолкающий их гомон под шуршание набегающих на прибрежный песок волн искрящегося Средиземного моря устремляется в лазурную высь.

В вышине сочно и звучно, надламывая окружающий гомон, летят звуки «Vivo Per Lei»[10], то очерчивая облака аккуратными нотами черно-белых клавиш, то падают вниз стремительным и надрывным тембром голоса, заполняющим далекие скалы, равнины, луга и далекие мечты о сказочном месте волшебной Италии.

Соль остается на руках, на лице, на одежде. А я продолжаю вдыхать такой нереальный, но все такой же опьяняющий воздух. Пусть это будет сейчас, когда я все еще могу увидеть и почувствовать, когда все еще так близко и понятно. И я вновь поднимаю взгляд к небу.

А там, вдали, уже горит маяк – небесный столб, подпорка для низких кучевых облаков. Он зажигается и гаснет под порывами ветра, что гонит по вечернему пляжу колкие кристаллы песка, которые больно впиваются в пятки. И пусть все именно так - солоно и больно - но эти мгновения хочется продлить столь долго, чтобы навсегда запомнить.

То самое время, когда на побережье еще нет туристов с большими чемоданами и ленных отдыхающих, а все отели закрыты в ожидании того яркого, звенящего и вопящего детскими голосами, сезона. Но владельцы апартаментов уже выставили плетеные ротанговые кресла и столики в лобби, чтобы по вечерам самим наслаждаться красотой итальянской весны, что столь нежна и прекрасна с ее безлюдностью и закатами солнца прямо в море.

Не раз я переносился сюда из давящей реальности Нью-Йорка. Особенно, когда мне хотелось побыть одному, хотя бы в мыслях.

Мне приходилось бывать здесь не раз, и не два. Одному или с друзьями, но больше по любви и зову сердца. Ничего подобного нет больше ни в одной стране, и только здесь можно понять всю истинную красоту.

Вот так же, сидя на пластиковом стуле на балконе второго этажа маленького частного отеля, больше похожего на дачу, с видом на штормящую Адриатику, попивая местное пиво, я вспоминал о ней, о Диане, хотя искренне обещал себе этого не делать. И ощущение абсолютного счастья увлекло меня за собой.

Я даже не знаю, как передать захватившее меня чувство. Нет таких слов и синонимов. То чувство, когда мир вокруг почти перестает существовать, погружается в яркое сияние, расплываясь все больше и больше, наполняясь тихим гулом волн... Миг, завернутый в яркую обертку желания, вспыхнувший и тут же погасший. И больше никогда такое не повторится.

А потом, когда совсем стемнело, что здесь происходит довольно рано, я сидел в патио отеля и учил старого бармена готовить самбуку.

- Как же я был счастлив тогда! – Кажется, я обронил потаенную мысль вслух.

Себастьен сидел рядом, на перилах того самого балкончика в Лидо ди Езоло.

- Ты, кажется, что-то сказал?

- Я был счастлив. Давно, но это было!

- Тебе повезло! – Но усмешка его показалась мне горькой. – Не у каждого случается такой миг.

И очень часто, после возращения к родным берегам меня не отпускало безумное ощущение потери того самого настоящего и искреннего счастья, порой доводя до депрессии, до полного исступления.