Мой сводный тиран

Глава 4: Шрам

Лето 2015 года пахло спелой черешней и жжёной резиной. Пятнадцатилетняя София стояла на кухне ресторана, сжимая в руках медный чайник, который отец привёз из Грузии. Его ручка была украшена виноградной лозой — она проводила пальцами по выпуклым узорам, пока вода закипала. За окном кричали цикады, а в зале слышался смех Даниила — низкий, чуть хрипловатый, как у взрослого мужчины. Ей велели принести чай для гостей, но её мысли витали где-то между учебником по алгебре и новым платьем, которое она присмотрела в витрине городского магазина.

Даниил вошёл внезапно, распахнув дверь так, что она ударилась о стену. Он был в чёрной футболке, запачканной мукой, и держал в руках поднос с пустыми бокалами. Его волосы, тогда ещё длинные, спадали на лоб, скрывая шрам над бровью — тот самый, который позже станет белой нитью на его лице.

— Отец сказал, ты копаешься как черепаха, — бросил он, ставя поднос в раковину. — Гости ждут.

— Сам быстрее сделал бы, — буркнула София, наливая кипяток в заварочный чайник. Рука дрогнула, и капля воды упала на плиту, зашипев.

— Ты вообще умеешь что-то, кроме как ныть? — он подошёл ближе, и она почувствовала запах его одежды — кофе, чеснок, что-то металлическое. — Весь день прячешься здесь, будто мы тебя не достойны.

— Отстань, — она резко развернулась, не заметив, как чайник выскользнул из рук.

Позже, вспоминая этот момент, она будет думать, что время замедлилось. Кипяток выплеснулся дугой, блеснув на солнце, словно серебряная лента. Даниил отпрянул, но слишком поздно. Вода хлестнула ему в грудь, заливая шею, плечо. Он не закричал. Только издал звук, похожий на стон раненого зверя, и схватился за раковину, чтобы не упасть.

София застыла, всё ещё сжимая ручку чайника. Её сердце колотилось так, что звенело в ушах. Даниил медленно расстегнул мокрую футболку, и она увидела кожу — красную, покрывающуюся пузырями.

— Ты… — он поднял на неё взгляд, и в его глазах не было боли. Было что-то другое — ярость? Восторг? — Теперь мы связаны.

Отец вбежал на кухню, услышав грохот. Его лицо, обычно спокойное, исказилось гримасой ужаса. Он оттолкнул Софию, схватил Даниила за руку и потащил к крану. Холодная вода хлынула на ожог, а Даниил, стиснув зубы, смотрел на Софию поверх отцовского плеча. Его губы шептали что-то, чего она не могла разобрать.

— Это был несчастный случай, — сказала она позже, сидя в кабинете отца. Её голос дрожал, но слёз не было. — Я не хотела…

— Знаю, — отец прервал её, разглядывая осколки разбитого чайника. — Но Даниил… Он не такой, как ты. Ему сложнее прощать.

Она не поняла тогда, что он имел в виду. Только когда через неделю Даниил вернулся из больницы с повязкой на груди, всё прояснилось. Он избегал её, но в те редкие моменты, когда их пути пересекались, его глаза говорили больше слов. Однажды ночью, когда она пробиралась на кухню за водой, он перехватил её в коридоре.

— Хочешь посмотреть? — он дёрнул за край повязки, и та упала на пол.

Шрам был ужасен. Розовая, бугристая ткань протянулась от ключицы до солнечного сплетения, напоминая реку на карте. София протянула руку, но он схватил её за запястье.

— Трогать нельзя. Ещё не зажило. — Его пальцы сжали её кожу так, что остались белые отпечатки. — Но ты уже прикоснулась. Навсегда.

С тех пор он стал приходить к ней во сне. То стоял в дверном проёме, молча показывая шрам, то бросал в неё обломками разбитого чайника, который она собирала как пазл. А однажды утром она нашла на подоконнике свою заколку — ту самую, что потеряла в день инцидента. Она лежала в луже воды, словно её специально положили туда, чтобы напомнить: ничто не исчезает бесследно.

Через месяц Даниил снял повязку. Теперь, когда он работал на кухне с расстёгнутым воротником, шрам был виден всем. Официантки шептались, что это отметина проклятия, гости спрашивали, не хочет ли он сделать татуировку, чтобы скрыть шрам. Он лишь усмехался и говорил, что шрамы — это история, выжженная на плоти.

Отец стал чаще уезжать, оставляя их одних. Даниил взял на себя управление рестораном, а София часами сидела в подсобке, делая уроки. Иногда он заходил, ставил перед ней тарелку с едой — всегда острое, обжигающее — и молча уходил. Однажды она не выдержала:

— Зачем ты это делаешь?

Он обернулся на пороге, держа в руках поднос с грязной посудой.

— Чтобы ты помнила. Что даже когда тебе больно, ты должна глотать.

В день её отъезда в столицу он стоял у ворот, засунув руки в карманы. Отец уже ждал в машине, но София задержалась, чтобы взять поваренную книгу.

— Ты доволен? — спросила она, проходя мимо. — Я уезжаю. Ты получишь всё.

Он рассмеялся. Это был первый раз, когда она слышала его настоящий смех — горький, как полынь.

— Ты ничего не понимаешь. — Он шагнул ближе, и она почувствовала запах его одеколона — древесного, с ноткой дыма. — Я не хочу ресторан. Я хочу…

Гудок машины прервал его. Отец высунулся из окна, крича, что они опаздывают. Даниил отступил, его лицо снова стало маской.

— Удачи, принцесса. — Он повернулся и ушёл, оставив её с незаконченной фразой и чувством, будто где-то внутри оборвалась нить.

Теперь, спустя десять лет, эта нить снова натянулась, впиваясь в кожу. Каждый раз, когда их взгляды встречались в зеркальной комнате, София вспоминала тот чайник, тот шрам, тот смех. И понимала — их история была далека от завершения.