Покер

Глава 2. Распиленное пианино(продолжение)

— Люди совершают иногда странные поступки. Но очень редко. В основном все очень просто. В 90% действий людей — мотивация поступков настолько тупа, что это делает уровень эволюционного развития людей идентичным уровню дворовых собак — пожрать, потрахаться, спрятаться, спиздить кость.

Алина застыла от такой отповеди. Ничего себе!

— Вы…

Она хотела что-то сказать, но не стала. Сама по себе ситуация вдруг предстала совсем в другом свете.

Сумасшедшая ищет сумасшедших.

Сумасшедшая дура, распилившая вдруг пианино, с чего, зачем, — ищет воров, которые украли распиленное в щепки пианино, с чего — зачем?

Он щелкнул по кнопке электрического чайника. Пододвинул табурет.

Зачем он привел её?

— Даже в детективах, если вы читаете эту литературу, мотивация преступлений не поднимается выше типа того — «Илья Степанов задумался. Он понимал, что сегодня Светлана дома одна, потому что Сергей попался на удочку и уехал в несуществующую командировку. Наконец-то он сможет получить то, что хотел! Его руки затряслись, и он нервно полез за сигаретами». Вы читали такое?

— А потом расписывается на трех страницах как он её… ээ… отымел, но она выжила и вызвала ментов. Да читала когда-то.

— Врага убили. Муж вернулся. Миру Мир, — подхватил сосед, и внезапно улыбнулся. — Я Игорь, — вдруг вспомнил он как его зовут. — Значит, вы распилили пианину?

Он достал с полки две чашки. Положил в них по пакетику липтона. Аккуратно налил кипяток. Чашки были разные. Одна с изображением мадонны, тускло поблескивала перламутром. Он взял ее себе. Вторую, — с копией гогеновских подсолнухов, — поставил перед Алиной. Сахарница была заварочной кружкой, китайской, с драконами. Он глотнул чая. Глаза забегали по столу в поисках сладкого. Он достал целлофановые пакеты с карамелью и вафлями. Алина тоже не могла пить чай без чего-то вприкуску. Пусть это даже был и кусочек сахара.

— Ну да, — повторил Игорь, — распиленное пианино. Творческое начало должно быть расчленено. Это тенденция последних лет. Тенденция конца света. Процент сумасшедших неуклонно растет. Люди едят людей. Теперь — это уже семейная норма.

Женщина не знала, что сказать. Вот как она выглядит в глаза других. Оправдываться она не собиралась. Распилила и распилила.

— Вы такой умный, — это было все, что она смогла выдавить из себя.

— Я не умный. Раб своих привычек и слабостей. Признаю это эври дэй. Перманентно. Минорно.

— Но кто все–таки мог украсть? Может бандиты? Бандиты!? — с надеждой в голосе повернулась к Игорю Алина. Она сидела спиной к окну и не видела, как солнце освещало оранжевые стволы сосен, привнося нужную гамму красок в эту гниющую осень.

— На хрена нужны тупонегативные персонажи?

— Ну а кто тогда? Кто?!

— Сумасшедший настройщик роялей. Весь в бинтах. Сосед.

Он снова сделал глоток, взял вафлю.

— Китайцы их стырили, чтобы сдать как цветные металлы. Или, опять же бомжи, или алкаш-сосед.

Алина снова посмотрела на свой чай. Заварка распускала цвет как дым. Пакетик можно было вытаскивать.

Все это она слышала у магазина. Напрасно она сюда пришла. Теперь придется разговаривать. Слушать. Всякий бред.

— Обломки рояля забрал себе студент, который собирал деньги на эксперимент по вивисекции над самим собой.

Игорь рассмеялся. Видимо, это была шутка.

— Вдруг бандиты?

Алине ничего не приходило в голову. Происшествие вывело, выбило ее из колеи настолько сильно, что существование этого пианино в ее домике стало несравнимо с его отсутствием.

— На фига все должны быть преступниками, следователями, или жертвами? Мир многограннее.

Игорь встал.

— Бандиты не воруют роялей.

— Пианин, — механически поправила женщина.

— Тем более, — сделал паузу сосед. — Распиленных. У них склад ума другой Стыбрить рояль проблемно. Сбыть его — еще проблемнее. Соотношение затрат сил и полученной пользы очень неравное. На такое может пойти человек, который решит украсть то, что ненужно. То есть человек боится закона. Как бы защищает себя на случай поимки, — ну я посмотрел и подумал, что вам же все равно не нужно. Бандиты просто войдут во двор и вынесут дверь. Деньги. Прочее. Стырить рояль проблема. Это машина, это шум. Следы покрышек и прочий шлак. Оно не стоит того. Он снова втянул в себя горячий чай и с сомнением впервые посмотрел на Алину с улыбкой.

— Я бы не стал, — продолжил он. — Это должен быть человек либо с отклонениями в психике…

— Либо? — прервала его убийца пианино.

С некоторых пор она не могла вынести, когда говорили про отклонения в психике.

— Либо имеющий болезненную привязанность к расчлененному Пэ.

Игорь назвал инструмент так привычно и по родному, — «ПЭ», — как будто он называл его так все детство. И юность. И большую часть жизни.

— Ну, скажем, он когда-то подарил его хозяевам, с условием, что те будут бережными, ну там детей учить. Ибо на этом Пэ играла давно почившая лав. А тут идет мимо и видит Пэ тупо распиленным. А это его память. А ее тупо распилили за ненужностью. Вот и забрал. И стал еще более одиноким, и стал еще более… Еще сильнее ненавидеть людей. Ибо они тупы.

Кажется, истина начинала проникать в мозг Алины. Она уже не боялась каждого следующего слова Игоря, что он снова назовет ее сумасшедшей. Смутная догадка, предположение, искра, слабая, как фонарик на последнем издыхании батарейки, рождались у нее в голове. Но, не может этого быть. Это было почти так же сумасшедше, как то, что она распилила пианино. Даже еще сумасшедшее.

— Он, возможно, попытался составить его обратно. Поставить где-нибудь у себя. Иногда память у человека — это всё, что у него есть светлого в жизни.

Игорь наморщился.

— Патетически сказал. Цинизм сейчас модно и норма. Но некоторые вещи заворачивать в циничную форму — удел быдла.

Молчание повисло.

Алина не знала, что сказать, и надо ли спрашивать. Она лихорадочно соображала. Очевидно было только одно — человеку как-то не по себе. При этом ему не по себе больше, чем ей. Ей, распилившей пианино, как это ни странно звучит, и у которой распиленное пианино пропало со двора. Это было вообще из области фантастики.

— Я тут недавно смотрела передачу, там актер, ну уже и не актер, просто старый человек, крутит свой старый фильм, когда-то сто лет назад он сыграл рыцаря, или богатыря в сказке. Вот такие воспоминания? И он даже на пробы все ходит. Хотя прошла целая жизнь, семьи не сложились, дети отвернулись. Ничего не делает.

Она напряглась, изо всех сил пытаясь перевести разговор куда-то в сторону, в экран, в чужую жизнь.

— Ключевое слово в твоем примере — СВОЙ. Этот человек болезненно эгоцентричен. Он завязан на прошлом. Причем на СВОЁМ собственном. «Я», которого уже нет. Оно уже не актуально, а ОН все носится с этим, с афишами, плакатами, газетными вырезками. У артистов это часто бывает.

Он замолчал.

— А бывают в жизни периоды, которые оставили после себя самое светлое внутри. Но ты их не можешь вернуть никакими усилиями.

— Но ведь нельзя жить воспоминаниями.

— Да никто и не живет воспоминаниями! — прервал Игорь попытавшуюся что-то сказать Алину. — Все люди просто живут. ЖИВУТ. А что-то из их памяти помогает им скрашивать серое.

— Я тоже долго хранила мои афиши. С моей выставки. Лишь когда сюда перебиралась, — все выбросила.

— Ключевое слово — МОИ. Вы понимаете, в каком русле тут надо думать?

— Хорошо, а вот если взглянуть с другой стороны. Почему этот человек отдал свои воспоминания, если они ему так дороги? Или — почему соседи просто не вернули ему пианино?

— Он отдал потому, что для него это означало что-то хорошее. Запросто соседи могут говорить, что вот детей учить хотим, а пианино везти издалека и дорого. И он отдает им инструмент.

— Может он и не хотел, чтобы вот так просто воспоминание было рядом, всегда перед глазами?

— Не знаю, — вдруг отступил сосед. — Может, этот инструмент играл музыку матери его? Кто знает…

— А тут поиграли детки и бросили инструмент. И не вернули, и с собой не взяли. А вдруг они были талантливы? А много ли сейчас талантов на сцене? Нет вообще.

Женщина чувствовала себя неловко. Настолько неловко, как будто она вошла в чужой, только что вымытый дом, вошла не одна, а со стаей грязных собак, и вот все они ходят и носятся по паркету, и пачкают шелковые дорогие ковры. Она вздохнула.

— Если бы ты была олигархом, ты бы стала, при наличии собственных чад, заниматься поисками каких-то талантливых детей?

— Наверное, нет. Думаю, нет. Стала бы своих пристраивать. Хотя пристраивать на сцену… Что там делать, если у тебя нет таланта?

— Все это разговоры. Россия сейчас — мощная сырьевая база. Человек, который управляет газом, — управляет и мясом. А город — всего лишь муравейник. Тут главная ценность — мясо и крыша. И то и другое продается за бабло.

— Но ведь это несправедливо.

Алину удивляло обилие определений, сыпавшихся из человека в комбинезоне — «унисекс». Но он не смущался. Вернее, смущался, но, чувствовалось, совсем не того, что он говорил. Может, он хотел что-то спросить, но разговор все никак не шел в том направлении, которое он бы хотел избрать.

— Глупо мерить все линейкой справедливости.

— Но ведь дети сильных мира сего, им ведь скучно, раз они лезут на сцену не имея способностей… Наверняка они хотят власти. А старики их не пускают. Думаю, там наверху зреет заговор. Заговор молодых против стариков. Скучно как все.

— А вы подожгите дом, — повеселитесь. А если все сгорит, — это позволит ощутить много эмоций, которые развеют скуку.

— Очень асоциальный ход. Я и так опаздываю. Опаздываю на целую жизнь.

— Опаздываете? Вы работаете? — Игорь с сомнением оглядел женщину.

— Нет.

— В синтаксическом наборе свободного человека очень странно слышать слово — «опаздываю».

— Но ведь … — Алина не знала, что сказать.

Разговор напоминал ток-шоу, где ставки были — распиленное пианино, просраная жизнь, растраченная на обманы и подстраивание под жизни и мнения других.

— Но ведь, может, они правы? И мы просто ленивые, жалкие обыватели, которые почесывают свои яйца у экранов телевизоров?

— У вас есть яйца?

— Ну, вот смотрите, что говорит Бибров. «Простолюдин с удовольствием прочтет какую-нибудь гадость, ведь он должен знать, что он худосочный, жиденький и жалкий не виноват в своих горестях, а виноват кто-то другой».

— Вас это реально волнует?

— Что?

— Ну, то, что говорит Бибров?

— Но ведь обидно. Люди, которые сидят… Верхние люди — ведь это все блатное, сыновья и дочки… Чьи-то… А может, они и правы? И жизнь — всего лишь игра, и они выиграли?

— Игра — это когда шансы равны. А когда не равны — это мошенничество.

Чай стоял давно остывший. Видно было, что то, что он вдруг говорил чужой, только что встретившейся ему женщине, было результатом долгих размышлений, напряженной внутренней работы над собой.

— Возможно, мы доживем до смены власти и заговора молодых.

— Молодежь, которая убьет старую власть, чтобы сделать новую, в итоге придет к тому же — управлению людьми, для которых самое важное — мясо и крыша. Грустно.

Он посмотрел в окно на дымящийся в дальнем углу сада костер.

— А ты распилила пианино…

— Но оно было мне не нужно.

— Матушка, есть триллионы и миллиарды вещей, о которых можно сказать, что они не нужны. К сожалению, человеку мало что нужно вообще. В основном, яркие игрушки, — опять тихо прозвучал его голос. Будто разговаривал он сам с собой.

— А что тогда реально надо? Вот человеку, что реально надо? Хотя бы одежда…

— Свобода! Свобода от рамок мнений окружающих о тебе. О тебе и твоей жизни. Человек не умеет любить себя. А если человек любит себя, он в любой одежде выглядит человеком.

— Что значит, любить себя?

— Любить себя далеко не каждый умеет. Кто в состоянии любить себя — тот в состоянии любить других и любить вообще. Но это умеет далеко не каждый.

— Игорь, ты думаешь, в этом счастье?

— Да. Поэтому и люди несчастливы. Они не могут любить свой дом, семью, близких, друзей, работу. Они не умеют правильно оценить себя, свое тело, дело, время…

— Что значит любить себя? — Алина вдруг поняла, что вот они ответы на ее вопросы, куда делась ее жизнь. Она снова повторила свой вопрос, но уже как эхо, просто вдруг осознав, что этот косматый длинноволосый, седой дядька — настоящий философ, и понял смысл жизни.

— Любить — значит смотреть на себя своими глазами, а не чужими. Ценить — опять же своими глазами, а не глазами друзей, родителей, толпы, соседа, у которого круче тачка, а у тебя такой нет, и от этого ты несчастен.

— И в этом суть власти?

— И ее тоже. Почти. Суть власти в том, что люди хотят заниматься своими делами, пока за них будет кто-то принимать решения. А власть тоже люди, тоже хотят заниматься своими делами. Должно пройти еще много времени и естественных трансформаций, прежде чем весь этот пазл уложится во что-то гармоничное.

Алина молчала.

— Сам человек должен быть себе властью. А не кто-то другой.

— Да человек и не способен принимать решения. Раз он, по-вашему, не любит себя и весь зависит от стада.

— Это верно. В этом проблема. Никто ничем ничего не воспринимает. Не видят реальности. Не чувствуют ее. Не понимают перспективу и потребности развития. 110% населения земли воспринимают только ОДНИМ органом чувств — Глазами Окружающих. Что вы обо мне думаете? Что обо мне подумают?!!! Как бы мне сделать так всё, чтобы быть хорошим, ведь я плохой… О!

Игорь опять встал.

— Чтобы обо мне думали, что я хороший? — улыбнулась Алина.

— А что это за мысли у меня в голове??? Ведь никто так не думает! Ни дай бог, кто узнает, что я так думаю! Меня посчитают сумасшедшим… Со мной не будут говорить… Меня не будут любить… Правильно ли я поступаю? Как бы поступил на моем месте… И вот такое мышление занимает 110—200% всего, что происходит в голове человека. Никогда не замечала? Последи за своими мыслями. Когда ты пилила пианино, что ты думала? Это занимает тысячи человеческих голов, этим пропитан каждый шаг… Каждое мнение… Измерение себя в каждый момент при помощи чужих правил… Плохой я, или хороший? Достоин я, или недостоин? А как такого любить, если он всего лишь один из стада, один из слепков, одна из копий, не имеющая ни собственного мозга, ни желаний, ни чувств? То есть чувства может быть и есть, — но лишь одно — страх не быть таким как все!

— А что же тогда — можно все?

— Так они разрешают себе все, если есть гарантия, что все будет шито крыто в открытом доступе. А внутри тусовки — все в шаблонах, в правилах, в «один за всех и все за одного!» Понимаешь, о чем я говорю?

— Хапнуть, или хапнуть побольше? — вдруг рассмеялась женщина. — Но то, что ты говоришь, — вдруг на «ты» перешла и Алина, — но то, что вы говорите, — поправилась она, — ведь это полный хаос. Раз можно все — делай что хочешь, кради, убивай, бей, насилуй, воруй. А как же законы разума, законы вселенной?!

— Не я сказал. Ты сама. Законы вселенной. А кто их исполняет? Разве они абсолютны?

— Да, — уверенно произнесла Алина. — Они абсолютны. Я сама ковырялась в книгах на досуге.

— И что? Законы вселенной не могут быть в книгах.

— Не могут, но ведь не зря из тысячелетия в тысячелетие, из религии в религию людям долбят одно и то же — не укради, не убей, не прелюбодействуй, — в христианстве, в Коране — страшитесь дня, когда ни один человек не принесет пользы другому и когда нельзя будет откупиться. Индуизм — опять о правде и добре, буддизм — снова то же самое…

— А каббала?

— Что каббала?

— Каббала сейчас модная религия «верхних».

— Но она неверна. И противоречие на поверхности, в системе познания.

— Эээ, матушка, все религии неверны. Они даны были просто для того, чтобы мы выжили, как система законов, абсолютных законов, до которых никому нет дела.

— А до чего есть дело?

— Да вот до той самой системы правил, впаянной с детства. Чего она стоит? Она действительно стоит того, чтобы всю жизнь в ней жить?

— То есть, прогресс в том, что мы все до сих пор живы и здоровы?

— Да бог с тобой. Стадо обезьян тоже сейчас было бы живо. А человечество без контроля давно превратилось бы в такое стадо.

— Погоди… Погоди…

— Да ты сама вдумайся, посмотри глобальнее. Убивать — не убивать и т. д. То, что ты сказала. Нет ничего проще, чем одного, или несколько человек, которые управляются кодексом чужих правил в голове, заставить пойти убивать кого-нибудь.

— То есть, если ближайший социум ворует и убивает, то для человека не проблема пойти и убивать?

— Ты знаешь, даже если ближайший социум этого не делает, то очень легко впаять в голову кому-нибудь, что те это сделают, или уже делают, или делали, но скрыли, понимаешь?

— Ну да, если внутренние законы релятивны, и их вообще нет… и вся ориентация — что скажут и подумают люди…

Игорь держал паузу.

— И вот она, революция…

— Да что угодно. Ярлык может быть любым. Война, революция, массовые беспорядки. Теракты. Посмотри — теракты, как правило, предшествуют, чаще всего, большой войне. И масса управляется очень просто. Просто нужно показать пальцем на других людей и сказать — вот они, плохие! Они виноваты. Они убили других людей и убьют тебя! А ты живешь правильно. А они тебя убьют. Спаси себя скорее.

— Теракты?

— То есть, чтобы сделать массу народа озверевшими, мгновенно родить тысячи добровольцев, нужно очень сильно ранить. Теракт — это странное явление. Оно не в духе солдата. Это толчок.

— А воровство?

— Тебе-то что до воровства? У тебя есть, что взять? Воруют у тех, кто имеет то, что украсть.

— Ну, наши олигархи, — разве это не воры?

— Они же не у тебя своровали.

— Не у меня, а у планеты, у моих внуков. Планета все-таки общая.

— Опять ты лезешь со своей справедливостью. Кто имеет что украсть, тот боится воров.

— Скажи это моей нищей соседке в городе. У нее двери железные.

— А мы люди, сами по себе, хищные твари. Мы умеем только жрать. Если посмотреть на ценность человека глазами природы, то это полный трэш. Хуже нет. Болезнь. Штамм.

— Трэш что такое?

— Трэш, это стиль тяжелого металла. Отличается агрессивным ритмом.

— Но ведь недра, ресурсы всё это идет черти на что! Дочка Кобчака ходит на работу и говорит, что ей мало, ей нужно много денег! Что без денег ей страшно. Она так и говорит — мне надо много! Я тут по телеку ее смотрела.

— И что можно исправить? Пусть идет себе. Это то, о чем вы знаете. Есть много вещей, которые ужаснули бы вас в сто раз сильнее, от того, что куда идет. Хищника ведь не нужно разжигать. Кто, по-вашему, хищник?

— Кто? Надо контролировать лучше.

— А как же законы вселенной? Даже, блин, ЗНАЯ эти законы… ЧТО вы можете ИСПОЛНИТЬ для вселенной???? Нету никаких законов — вот в чем суть.

— То есть как? Значит, можно убивать и воровать?

— Да так. Законы эти не заложены внутри человеческого организма, есть немного, но до 4 лет. Потом все улетучивается, и человек начинает жить, ориентируясь на одобрение большинства. И становится элементарно манипулируемым, как кукла.

— Что могу? Я могу рассказать эти законы. Ведь можно?

— Алина, опять ключевое слово — Можно… Почему вас так волнует, что можно, а что нет? Пока это будет НУЖНО — это будет. Почему вас не волнует вопрос — ЗАЧЕМ это НУЖНО? Зачем вообще нужно убивать и воровать и т.д.?

— То есть надо убивать самых хищных? — улыбка скривила тонкие губы, давно не видевшие никакой косметики.

— Сложный разговор. И самое, наверное, досадное, что, как и все разговоры, это просто разговор и ничего более. А как вы определите и с помощью чего вы определите, кто из них хищный, а кто нет?

— Ну кто больше нахапал. Не знаю.

— Просто максимальные ценности у людей измеряются денежными знаками. Или материальными вещами, поэтому и есть воровство. Раз иметь — это круто.

— Не знаю. Тогда нужно менять ориентиры. Вот религии и пытались это сделать. Не зря все они состоят из ограничений. Чтоб ограничить в человеке зверя.

— Человек и есть зверь. Не ограничить, а сделать человека!

— Значит, надо делать человеков, — Алина улыбнулась.

— Надо. Да надо. А как? Вот женщины. Женщины вообще странные существа. Столько веков — одно и то же. Лет до 40-ка они почему-то носят в голове идею, что для того чтобы стать полноценным человеком, нужно подстроится под какого-нибудь мужика.

Это было так точно подмечено. Алина подумала, что хорошо быть старой и спокойно сидеть и разговаривать, не думая о том, как она выглядит и что у нее на лице не так. Действительно, до 40. Хотя…

— Да, есть законы, есть ценности. А люди — как жуки — собирают в норки всякий хлам. Они это не считают хламом. Это система ценностей. Эти ценности кто-то может добыть, а кто-то нет. Кому-то лень. А кто-то просто ворует. При этом думает, что так надо, он крут. Вот и мышиная возня вокруг шмотья и прочего…

— Но почему это нужно? Почему и зачем это нужно? Ведь прекратить все можно в один момент. Все известно — кто и как. Сделать все открытым. И пазл срастется.

— Или денежных знаков, — заторможено продолжил Игорь свою фразу, он встал и подошел к окну. — Или жратвы. Или арбузных корок в мусорном баке. Зоны влияния. Границы. Территории. Прочая хрень.

— Но почему нужно?

— Да как ты не понимаешь! — вдруг Игорь закричал. — Надо все это довести до абсурда! До очевидного абсурда! Когда из-за потомков и отпрысков «верхних» не останется ни литературы, ни искусства, ни кино, ни песен. Ни науки. Ни экономики. Уже сейчас мы слушаем мумий, которых слушали в детстве! Это абсурд!

— Абсурд абсурдом — но ничего не меняется!

— Не меняется — значит, не для всех он очевиден. К тому же, учитывай, что верхние люди — они тупеют от эйфории и достатка, они не умеют думать. Им сытно, довольно, все хорошо, и всего полно, есть что посчитать кротикам, и норка суха. Они не видят реальности. Или видят ее фантасмагорией!

— Так они никогда ничего не увидят! Раз они тупы…

— Балда! Так это увидят другие! В этом и смысл. В наглядности абсурда! Или как ты собираешься вдалбливать новые ценности истинных законов вселенной? Это ведь не заложено в биологии человека. Он их не чувствует желудком, п*****м, маткой, не видит глазами. Или ты дубинкой будешь… Абсурд! Наглядность абсурда и тупости, очевидность вырождения и тупика. Вот зачем это нужно. Если ты живешь в цивилизации хищников… Все должны это увидеть и осознать! А не бежать, как водилось, за бывшими комсоргами, задрав штаны. Человечество — цивилизация хищников… — еще раз повторил он.

— Или вирусов, — Алина встала.

Она чувствовала себя смертельно усталой. Догадки, куда делись щепки от пианино, оставались догадками. Но это было уже не так и важно.

— Пойду я. Заходите и вы ко мне.

Игорь вышел ее провожать. Костер догорал. Краем глаза женщина увидела валявшийся в пепле черный предмет. Очертания его в точности напоминали подсвечник.

— А вообще вы правильно сделали, что разобрали эту штуку. Не пойму только, почему…

Он замялся и замолчал. Алина проследила его взгляд. У самой калитки ее зеленого забора сидел пес. Он прижался к щели и тихо постанывал. Время от времени он полизывал свой бок, на котором зияла рана.

— Доберманиха.

— Собачка!

— Ну, кто будет лечить? Вы, или я? — деловито спросил Игорь и изучающе наклонился над собакой.

— Надо повязку сделать. На пузе порез. Боитесь собак?

Алина дотронулась до уха собаки. На шее у нее был черный ошейник. Золотая цепочка свисала, оборванная, до земли. На ней висела косточка. Тоже золотая.

— Могу перевязать. А там посмотрим.

Женщина открыла калитку и взглянула на доберманиху. Та понятливо пошла за ней к дому.

— Только не выбрасывайте, если что. Я мастер выхаживать собак. Мне тогда стукните.

— Пилить не буду.

Собака и женщина исчезли за дверью бывшего приюта распиленного уже теперь пианино.