Моделисты

глава 1 Снег, снег, снег. Этот снежок был добрым и пушистым, он весело играл россыпями разноцветных искр на солнце, азартно подмигивая нам, словно приглашая и нас в свою игру, и вовсе не походил на жесткий, как наждак, кристаллический фирн полярной пустыни. Стояло антарктическое лето. Снежно-солнечное озорство и мягкий, веселый морозец, который даже уши не щиплет, создавали атмосферу почти туристской прогулки. Там, где зимой даже лыжи самолета не могли оторваться от переохлажденных кристалликов снега, наш тридцатипятитонный снегоход шел, как «Волга» по московскому кольцевому шоссе. Дато вел машину артистически, не притормаживая даже при виде подозрительных ледяных курчавостей. - Не лихачить, Дато, - окликнул его Кашин из соседней штурманской рубки. - Тут везде могут быть трещины. - Какие трещины, дорогой? – тот час отозвался Дато, недоверчиво всматриваясь сквозь черные очки в поток ослепительного сияния, струившийся в кабину из ветрового иллюминатора. – Да разве это дорога? Это проспект Руставели, а не дорога. Сомневаетесь? В Тбилиси не были? Все ясно. Мне тоже. Я вылез из радиорубки и подсел на вперед к Дато. И с откидного стульчика зачем-то оглянулся на столик в салоне, где подводил какие-то свои метеорологические итоги Женька Ткацкий. Зря я оглянулся - Женька тотчас бросил свою возню и вцепился в меня. - Обрати внимание на этот исторический момент, товарищи! Мы присутствуем при рождении нового шофера-любителя, - противно хихикнул он. – Сейчас наш кинолог будет просить руль у Дато. - А ты знаешь, что такое кинолог? - огрызнулся я. - Разумеется: я только что научно объединил твои специальности кинооператора и киномеханика. - А вот и неправда ваша, товарищ обозреватель!. Кинология – это собаковедение. - Тогда я исправляю терминологическую ошибку. И, поскольку решил ему не отвечать, он тотчас же продолжил: - Тщеславие тебя погубит, Лешик. Двух профессий ему уже мало. Каждый в нашем составе экспедиции совмещал две, а то и три профессии - это было обязательным требованием. Кашин - гляциолог по основной специальности, мог заменить сейсмолога и геофизика. Вреднюга Женька объединял обязанности метеоролога, фельдшера и кока. Дато был автомехаником и водителем специально сконструированного для Заполярья снегохода-гиганта да еще умел починить все – от лопнувшей гусеницы до перегоревшей электроплитки. А на моем попечении, кроме съемочной и проекционной камер, была еще и радиорубка. Но к Дато меня тянуло не тщеславное желание увеличить ассортимент специальностей, а влюбленность в его «Харьковчанку». При первом знакомстве с ней с борта самолета она показалась мне изумрудным драконом из детской сказки, а вблизи, с ее выдающимися вперед в добрый метр шириной лапами-гусеницами и огромными квадратными глазами-иллюминаторами, созданием чужого, инопланетного, мира. Я умел водить легковую машину и тяжелый грузовик и с разрешения Дато уже опробовал снегоход на ледяном припае у Мирного, а вчера в экспедиции не рискнул: день был хмурый и ветреный. Но сегодняшнее утро так и манило своей хрустальной прозрачностью. - Уступи-ка руль, Дато, – сказал я, стиснув зубы и стараясь на этот раз не оглядываться. – Будем исполнять Женькины пророчества. На полчасика. Дато уже подымался, как его остановил оклик Кашина: - Дато, никаких экспериментов с управлением. Вы отвечаете за любую неисправность машины, Горгадзе. А вы, Шевцов, наденьте очки. Я тотчас же повиновался: начальником Кашин был непреклонным и требовательным, да и небезопасно было смотреть без защитных очков на мириады искр, зажженных холодным солнцем на снежной равнине. Только у горизонта она темнела, сливаясь с размытым ультрамарином неба, а вблизи даже воздух казался сверкающе-белым. - Взгляните-ка налево, Шевцов. Лучше в бортовой иллюминатор, - продолжал Кашин. - Вас ничто не смущает? Слева, метрах в пятидесяти, сырово высилась совершенно вертикальная ледяная стена. Она было выше всех известных нам зданий, даже небоскребы Нью-Йорка, пожалуй, не достигли бы его затеряной в вышине вершины, покрытой пушистой шапкой. Блестяще переливаясь, как лента, покрытая алмазной пылью, она темнела внизу, где уже намерзал слоистый снег на суровом снежном небе. А еще внизу орывался высокий слой льда, словно прорезанный гигантским ножом и синеющий на солнце, как отражение неба в зеркале. Ветер снизу намел огромный, почни двухметровый сугробище, пушистый, как шапка на вершине ледяной стены. Эта стена тянулась бесконечно и неразрывно, исчезая где-то в снежной дали. Казалось, могучие сказочные великаны воздвигли ее здесь для защиты неизвестно чего и неизвестно от кого такой же сказочной крепости. Впрочем, льдом в Антарктиде уже никого ничем не удивишь. Так я и ответил Кашину, внутренне недоумевая, что здесь может заинтересовать гляциолога. - Ледяное плато, Борис Аркадьевич. Может быть, шельфовый ледник? - Ветеран, - засмеялся Кашин, намекая на мое второе посещение Южного полюса. Вы знаете, что такое шельф? Как не знаете ? Шельфом называется материковая отмель. Лед спускается в океан, оставляя характерные следы своего спуска. И лед, и отмель взаимно формируют дркг друга. Но здесь у нас не ледник, и мы не в океане. - Он хмыкнул и задумался. Затем скомандовал: - Стоп, Дато. Тормози и выходим на прогулку. Перед нами любопытный феномен. Только оденьтесь, товарищи. Не вздумайте мне тут свои свитера выгуливать!. Вблизи стена была еще красивее, неправдоподобный голубой луч, кусочек замерзшего неба, врезанный в горизонт. Кашин молчал. То ли величие зрелища ошеломило его, то ли необъяснимость его. Он долго всматривался в снежную опушку наверху стены, потом зачем-то посмотрел себе под ноги, затоптал снег и рассыпал его ногой. Мы смотрим на его манипуляции, ничего не понимая. «А посмотрите-ка на снег у вас под ногами», - сказал он вдруг. Мы топались на месте, как и он, под легким слоем снежка чувствовался сплошной ледяной массив. - Попытка номер один, - поспешил ответь первым Ткацкий. - Это каток. Идеальная плоскость, залито не кем иным, как самим Евклидом. Но Кашин не шутил. - Мы стоим на льду, — задумчиво продолжал он. - Не более двух сантиметров снега. И посмотрите, сколько их на стене. Метры. Так как же так получилось? Тот же климат, те же ветры, те же снежные условия. Ваши идеи? Никто не ответил. Кашин продолжал думать вслух в повисшей тишине. - Структура льда, видимо, одинаковая. Поверхность тоже. Впечатление искусственного среза. А если этот слой на сантиметр разгрести под ногами, то обнаружится тот самый искусственный срез. Но это ерунда, какая-то полная бессмыслица. - В королевстве Снежной Королевы все - бессмыслица, - прокомментировал я приподнятым тоном. - Почему королевы, а не короли? - Влез Дато. - Объясни, Женя, - коварно предложил я, - ты же у нас отвечаешь за карты. К чему мы близки? В ту сторону, - махнул я рукой, - Земля королевы Марии. А дальше? Земля Королевы Мод. А в другом направлении? Земля королевы Виктории. - Просто Виктория, - поправил было меня Женька. Но сбить меня с току было не так-то просто. - «Просто Виктория» была королевой Англии, да еще какой, эх ты, ученый Института прогнозов!. Кстати, из области прогнозов и фантазий: не та ли это стена, где Снежная королева играла с Каем? Не здесь ли ты вырезал свои кубики и вставил в них слово «вечность»? Ткацкий насторожился, чуя очередную засаду. - Кто такой Кай? - О боги, - вздохнул я, - ну почему Ганс Христиан Андерсен не предсказыва погоду? Знаешь, в чем разница между ним и тобой? В цвете крови. У была голубая. - Ну да, а еще у осьминогов. К счастью Кашин нас не слушал. - Так, а в каком мы районе, примерно в том? - вдруг спросил он. - Каком том, Артем Артемыч? - В том, где американцы видели эти свои облака? - Намного западнее, - сказал Ткацкий. - Я проверил карты. Я сказал что Облака, как правило, двигались, а не зависали неподвижно. Точнее летели. - Ну да, как Утки, - хихикнул Женька. - Ты что, мне не веришь, Ткацкий? - Не верю. Даже смешно: не кучевые, не перистые, не перламутровые, не серебристые. К тому же сейчас их нет. Он посмотрел на ясное небо. - Может орографические? Очень впечетляюще выглядят - как мятое одеяло на полнеба! Особенно на закате. И цвета они должны быть соотвнтствующего! Позолоченные от солнца. Так нет же: густые, зеленые, как зеленка! Или как тархун!. И шли гораздо ниже кучевых облаков, не то надутые ветром мешки, не то неуправляемые дирижабли. Абсурд! Речь шла о загадочных зеленых облаках, о которых сообщили по радио из Мак-Мердо американские зимовщики. Облака, похожие на зеленый дирижабли, прошли над островом Росса, их видели на Земле Адели и в районе шельфового ледника Шеклтона, а какой-то американский летчик столкнулся с ними в трехстах километрах от Мирного. Радист-американец лично от себя добавил принимавшему радиограмму Нику, Никите Ложкину: «Сам видел, будь они прокляты! Бегут по небу как диснеевские поросята». В кают-компании Мирного зеленые облака не имели успеха - ходили слухи, что у американцев водился абсент. А потому скептические реплики слышались чаще, чем замечания, свидетельствовавшие о серьезной заинтересованности. «Король хохмачей» Фима Шварц из «Клуба веселых и находчивых» атаковал флегматичного старожила-сейсмолога: - О «летающих блюдцах» слышали? - Ну и что? - А о банкете в Мак-Мердо? - Ну и что? - Провожали в Нью-Йорк корреспондента «Лайф»? - Ну и что? - А за ним в редакцию зеленые утки вылетели. - Пошел знаешь куда? И Фима отходил, хищно улыбаясь. Он подыскивал следующую жертву. Меня он обошел, не считая себя, видимо, достаточно вооруженным для розыгрыша. Я обедал тогда с Артемом Артемычем, который был старше меня всего на восемь лет, но уже мог писать свою фамилию с приставкой «проф.». Что ни говори, а здорово быть доктором наук в тридцать шесть лет, хотя эти науки мне, гуманитарию по внутренней склонности, казались не такими уж важными для человеческого прогресса. Как-то я выложил все это Кашину. В ответ он сказал: - А вы знаете, что такое лед и снег для нашей с вами Земли? Площадь ледяного покрова зимой доходит до двадцати двух миллионов квадратных километров, и это в одной только Антарктике, да в Арктике одиннадцать миллионов, плюс еще Гренландия и побережье Ледовитого океана. Да прибавьте сюда все снежные вершины и ледники, не считая замерзающих зимой рек. Сколько получится? Около трети всей земной суши. Ледяной материк вдвое больше Африки. Не так уж малозначительно для человеческого прогресса. Я съел все эти льды и снисходительное пожелание хоть чему-нибудь научиться за время пребывания в Антарктике. Но с тех пор Кашин отметил меня своим благосклонным вниманием и в день сообщения о зеленых «облаках», встретившись со мной за обедом, сразу предложил: - Алексей, хотите совершить небольшую прогулку в глубь материка? Километров за триста. - С какой целью? - Собираемся проверить американский феномен. Малоправдоподобная штука – все так считают. Но поинтересоваться все-таки надо. Вам особенно. Снимать будете на цветную пленку: облака-то ведь зеленые. - Подумаешь, - сказал я, - самый обыкновенный оптический эффект. - Не знаю, не знаю. Категорически отрицать не берусь. В сообщении подчеркивается, что окраска их якобы не зависит от освещения. Конечно, можно предположить примесь аэрозоля земного происхождения или, скажем, метеоритную пыль из космоса. Впрочем, меня лично интересует другое. - А что? - Состояние льдов на этом участке. Тогда я не спросил почему, но вспомнил об этом, когда Кашин раздумывал вслух у загадочной ледяной стены. Он явно связывал оба феномена. В снегоходе я подсел к рабочему столику Ткацкого. - Странная стена, странный срез, - сказал я. - Пилой, что ли, ее пилили? Только при чем здесь облака? - Почему ты связываешь? - удивился Женька. - Это не я связываю, Кашин связывает. Почему он, явно думая о леднике, вдруг о них вспомнил? - Усложняешь ты что-то. Ледник действительно странный, а облака ни при чем. Не ледник же их продуцирует. - А вдруг? - Вдруг только лягушки прыгают. Помоги-ка лучше мне завтрак приготовить. Как думаешь, омлет из порошка или консервы? Я не успел ответить. Нас тряхнуло и опрокинуло на пол. «Неужели летим? С горы или в трещину?» – мелькнула мысль. В ту же секунду страшный лобовой удар отбросил снегоход назад. Меня отшвырнуло к противоположной стенке. Что-то холодное и тяжелое свалилось мне на голову, и я потерял сознание. глава 2 Я, вроде бы, пришел в себя, а, может, и не пришел, так как лежал неподвижно, не в силах даже открыть глаза. Проснулось только сознание, а может подсознание - у меня возникли неясные и смутные ощущения, и мысль, такая же смутная и неясные, пыталась их прояснить. Я как-бы лешился веса, мне казалось, что я парю или вишу даже не в воздухе и не в вакууме, а в каком-то бесцветном, теплом, густом и незаметном коллоиде, и в то же время он заполняет меня полностью. Он проник в поры, глаза и рот, наполнил желудок и легкие, промыл кровь и, возможно, изменил ее циркуляцию в моем теле. Создавалось странное, но упорное впечатление, которое не покидало меня, как будто кто-то невидимый пристально смотрел сквозь меня, ощупывая вопросительным взглядом каждый сосуд и нерв, заглядывая в каждую клеточку мозга. Я не чувствовал ни страха, ни боли, я спал и не спал, я видел бессвязный и бесформенный сон и в то же время знал, что это не сон. Когда я пришел в себя, все было так же ясно и тихо. Веки поднимаются с трудом, с резкой стреляющей болью в висках. Перед моими глазами гармонично стоял гладкий и тонко отполированный красный ствол. Эвкалипт или пальма? Или, может быть, дерево, вершину которого я не мог видеть: я не мог повернуть голову. Рука нащупала что-то твердое и холодное, должно быть, это был камень. Я толкнул его, и он бесшумно покатился по траве. Глаза искали зелень лужайки в подмосковном саду, но она почему-то блестела охрой. А сверху, из окна или с неба струился такой ослепительно белый свет, что в памяти тут же возникали и просторы снежной пустыни, и голубое сияние ледяной стены. Я сразу все вспомнил. Превозмогая боль, я поднялся и сел, оглядываясь по сторонам и признавая все. Коричневая трава оказалась линолеумом, древесный ствол - ножкой стола, а камень в пределах досягаемости оказался моей камерой. Должно быть, она приземлась мне на голову, когда упал снегоход. Так где же Ткацкий? Я позвал его, он не ответил. Кашин и Горгадзе на зов тоже не ответили. В тишине, совсем не похожей на тишину комнаты, где живешь или работаешь, - всегда где-то капает вода, скрипит пол, тикают часы или жужжит муха на улице, - был слышен только мой голос. Я поднес часы к уху: они не остановились!. Было двадцать минут первого. Кое-как я встал и, держась за стенку, пошел в штурманскую рубку. Там было пусто: даже перчатки и бинокль исчезли со стола, а тяжеленная шуба Кашина исчезла со спинки стула. Дневника, который Кашин вел во время поездки, тоже не было, Дато тоже исчез вместе с перчатками и шубой. Я посмотрел в носовой иллюминатор: внешнее стекло было разбито, а внутри помято. А за ним белеющие алмазы снега, как будто и не было беды. Но память не лгала, и головная боль тоже. В зеркале заднего вида отражалось мое лицо: лоб весь в крови, ниже - тоже. Я ощупал рану: похоже, кость была цела: край камеры только разорвал кожу - отсюда и ручьи крови. Итак, что-то случилось. Может быть, они все были где-то рядом в снегу? Проверил стояк для лыж в сушилке - лыж нет. Не обошлось и без дюралевых аварийных саней. Все шубы и шапки пропали, кроме моей. Я открыл дверь и выпрыгнул-выпал на лед; он сиял голубым под рыхлым, гонимым ветром снегом. Кашин был прав, когда говорил о тайне такого тонкого слоя снега в глубине антарктического континента. Я огляделся и сразу все понял: рядом с нашей «Харьковчанкой» была ее сестра, такая же высокая, зеленая и грандиозная. Вероятно, она вышла догонять нас из Мирного или нашла нас на обратном пути в Мирный. Она же и помогла нам, вызволив из беды. Наш снегоход все-таки провалился в трещину: : я видел в десяти метрах отсюда и след провала - темное отверстие колодца в фирновой корочке, затянувшей трещину. Парни из встречной «Харьковчанки», должно быть, видели наше падение, и, очевидно, к счастью, мы застряли где-то в устье расселины, и они вытолкнули нас и нашу несчастную машину на свет божий. - Ребята, эгей! Кто там на снегоходе? - крикнул я, обходя его. Ни одно лицо не появилось в четырех ветровых иллюминаторах, ни один голос мне не ответил. Я глянул и обомлел: у снегохода-близнеца такое же раздавлено и промято внутрь стекло около крайнего ветрового иллюминатора! Я посмотрел на левую гусеницу: у нашего вездехода была примета – один из его гусеничных стальных рубцов-снегозацепов был приварен наново и резко отличался от остальных. Точно такой же рубец был и у этой гусеницы. До меня стало доходить, что этот снегоход не просто такая же «Харьковчанка» одной заводской серии, а какой-то фантстический близнец нашей, повторяющий ее в мельчайших деталях! И, открыв дверь «Харьковчанки»-двойника, я тренне передернулся, предчувствуя что-то нехорошее. И нехорошее случилось. Тамбур был пуст, ни лыж, ни санок, только дубленая шуба на меху висела одна-одинешенька на крючке. Это была именно моя шуба: левый рукав тоже был разорван и зашит, мех на манжетах такой же свалявшися и замызганный, а на плече два потемневших жирных пятна; как-то схватил ее руками, измазанными моторным маслом. Я быстро вошел в каюту и прислонился к стене, чтобы не упасть: мне показалось, что у меня остановилось сердце. Там лежал на полу я возле стола в таком же коричневом свитере и таких же стеганых штанах, и мое лицо тоже было прижато к ножке стола, и на лбу тоже скапливалась кровь, и моя рука тоже была пржата к упавшей камере. Моей кинокамере. Может, это был сон и я еще не проснулся, потому и вижу себя на полу, вижу, так сказать, вооброжаемум во сне зрением? Я щипком потянул кожу на руке: было больно. Понятно: я все-таки проснулся и не сплю. Может сошел с ума? Но я знал из книг и статей, что сумасшедшие никогда не считают себя сумасшедшими. Так что же это? Галлюцинация? Мираж? Я коснулся стены: она явно не была призрачной. Это значит, что я сам не был безмозглым призраком, растянувшимся у моих ног. Чушь, чушь, все чушь собачья. Че-пу-ха Я вспомнил свои собственные слова о загадках Снежной Королевы. Может быть, все-таки есть и Снежная Королева со своими безумными ребусами, и чудеса, и призраки-двойники, и наука - ерунда и утешение? Что мне делать? Нестись как сумасшедшему, запираться в своем двухместном снегоходе и ждать, пока окончательно не свихнусь, трясясь от страха? Я вспомнил, как кто-то сказал: если то, что ты видишь, противоречит законам природы, то причина - в тебе, и неправ ты, а не природа. Страх прошел, непонимание и злость остались, и я, даже не пытаясь быть осторожным, пнул лежащего. Он застонал и открыл глаза. Потом привстал на локоть, как и я, и сел тупо оглядеться. - Где все? - Хрипло спросил он. Я не узнал голоса - не мой или мой, только в магнитофонной. Но насколько он был мной, этот призрак, если он даже думал то же самое, когда очнулся! - Где они? - повторил и закричал: - Женька! Ткацкий! Ему, как и мне, никто не ответил. - Что случилось? - спросил он. - Не знаю, - честно ответил я. - Мне показалось, что снегоход провалился в расщелину. Нас трясло, потом швыряло, должно быть, это была ледяная стена. Я упал... Итак... Куда все делись? Он почему-то не узнал меня, наверное, не до конца пришел в себя. - Дато! - Снова позвал он, вставая. И снова тишина. Все, что произошло четверть часа назад, странным образом повторилось. Он доковылял до ходовой рубки, потрогал пустое водительское сиденье, зашел в тамбур, увидел там, как и у меня, отсутствие лыж и саней, потом вспомнил обо мне и вернулся. - Откуда ты? - спросил он, подняв глаза, и вдруг попятился, прикрывая лицо рукой. - Это невозможно! Я сплю, да? - Я тоже так думал… сначала, - сказал я. Я больше не боялся. Он плюхнулся на поролоновую кушетку. - Вы... ты... прости... о черт... ты похож на меня, как в зеркало. Разве ты не галлюцинация? - Нет. Уж точно - нет.Можешь сам потрогать, тогда убкдишься. - Так кто ты такой? - Шевцов Алексей Петрович. Оператор-радист экспедиции, - твердо сказал я. Он подпрыгнул. - Нет, это я Шевцов Алексей Петрович, оператор-радист экспедиции! - воскликнул он и снова сел. Теперь мы оба молчали, глядя друг на друга: один был спокойнее, потому что видел и знал немного больше, другой - с безумием в глазах, повторяя, наверное, все мои мысли, которые возникли у меня, когда я увидела его за первый раз. . Да, в тишине салона два одинаковых человека тяжело дышали в одном ритме.