Мы никогда не станем прежними

3

Автобус на остановке забивается, мне приходится встать, чтобы уступить место женщине в короткой светлой куртке. Она кивает, благодаря, скользит заинтересованным взглядом по моим рукам в кожаных перчатках, непростительно дорогому пальто, ботинкам. В общественном транспорте других развлечений, кроме изучения пассажиров, не сыскать. Я опускаю глаза на сдвинутые колени, на выглянувшую из-под юбки резинку чулка.

Безумно сексуально, когда женщина демонстрирует свою чувственность, любит красивое и тонкое белье, остаётся венцом изысканности даже с грошовой, откровенно некачественной сумкой на этих затянутых в капрон коленях, если под юбкой у неё не только резинки чулок, но ещё и пояс с подвязками. Но это вряд ли. Скорее всего просто чулки. И как бы я ни хотел, но представить, как я трахаю бабу в чулках, не могу. Ассоциации прочно привязаны к лубочной картинке из детства, когда мать, думая что я сплю, не утруждалась плотно закрывать дверь на кухню, которая находилась напротив моей комнаты. И мне было прекрасно видно её ногу в чёрном чулке и часть голой мужской задницы. Я не помню, был ли это отец или кто-то из её любовников, память могла подсовывать и домыслы по этому поводу, однако эту картинку я вижу отчетливо, как кино. Перед этим иногда доносилось приглушенное хихиканье из родительской спальни, звук выдвигаемого ящика комода, мужской бас и шлепки неясного для моего детского ума происхождения.

А потом мама, полуголая, на цыпочках пробегала мимо.

Я думал, что ей плохо, когда она начинала стонать. На самом деле, конечно, её ебли на кухонном столе.

— Мы с вами на одной остановке вышли, — вдруг улыбается мне девушка в светлой куртке. — Я плохо знаю этот район. Подскажите, как пройти к…

Я подсказываю. Девушка слушает внимательно, кивает, и ей давно пора уйти, но она стоит, явно желая, но не осмеливаясь спросить что-то ещё. Мой номер, наверное. Я успеваю попрощаться и уйти до того, как она наберется смелости. Я и хотел бы дать ей свой номер, она хорошенькая, милая, улыбчивая, только вот чулки в моей памяти прочно привязаны к ебле на столе, а та, в свою очередь, к тому, что все бабы — шлюхи. Знаю, что это не так. Но ассоциации, как рыболовные крючки, входят глубоко под жабры, и без чужой помощи их не вытащить.

У подъезда дети лепят снеговика из подручных средств, из остатков снега, смешанного с комьями сырой земли, втыкают ручки-палочки, сооружают из мелких камушков подобие глаз и улыбки. Снеговик получается страшный, жалкий, у меня возникает мысль выйти ночью и разобрать его, чтоб не мучился. Иногда недобровольное существование равнозначно страданиям. Он разве просил, чтоб его лепили? Он хотел обретать форму? Может, ему проще было бы впитаться в землю влагой завтрашним полднем, а не стоять вот тут, у подъезда, как пугало?

Входя в квартиру, я слышу из комнаты голос Максима, который явно с кем-то ссорится по телефону:

— …конечно, ты не мог! Сказал бы, что не знаешь, неужели так сложно?.. Да она всегда плачет! Она и когда меня из дома выставляла, плакала!

Я несу ботинки в ванную. Мою под краном подошву, вытираю насухо, ставлю на полку в прихожей. За это время Максим успевает договорить и выйти в коридор.

— Если будут сегодня звонить в дверь, не открывай, пожалуйста, — произносит он, хмуря брови.

Я подозреваю, что он очень эмоциональный, просто не показывает пока, но щеки порозовели от гнева, глаза горят, ноздри дрожат. — Шурик проговорился маме о том, где я.

— Она придёт отвоевывать своё дитя у извращенца? — спрашиваю я, вытирая руки.

— Меня же не могут увести насильно?

— Ты почти совершеннолетний. Я таких случаев не знаю. Но если твои родители догадаются написать заявление в полицию о том, что я удерживаю тебя силой, то кое-какие проблемы возникнуть могут. Но, думаю, я сумею с ними договориться, если они решатся на общение.

— Я не хочу, чтобы у тебя были проблемы из-за меня.

— Я тоже. Как дела с работой?

Максим немного расслабляется:

— Завтра выхожу на стажировку. В сервисный центр. Зарплата поначалу небольшая, но на первое время хватит.

— Ты уверен, что тебя возьмут? — интересуюсь я, проходя в спальню и расстегивая по пути рубашку.

— Возьмут. За такую зарплату мало кто готов въебывать шесть дней в неделю.

Раздеваюсь я на автомате, раздумывая над его словами, поэтому то, что он меня разглядывает открыто, без смущения, замечаю лишь спустя время. А он разглядывает, прямо как та девушка, что не отважилась спросить мой номер. Стоит в дверях, опираясь плечом на косяк, бросает взгляды исподлобья и, судя по интересу в глазах, ему нравится то, что он видит.

Я щелкаю пряжкой, снимая брюки.

— Мне не по себе, — признаюсь — никогда не умел скрывать свои мысли. — Это невежливо.

— Что? — вскидывает подбородок он.

— То, как ты смотришь.

Он улыбается почти виновато, отлепляется наконец от проема:

— Извини. Рефлексы.

Мне, наверное, должно льстить то, что на меня заглядываются не только девушки. Сегодня прямо-таки рыбный день — думается, пока я переодеваюсь в домашнее. Натягиваю футболку, немного погодя, подумав, треники — не стоит, все же, давать волю вышеупомянутым рефлексам, светя задом в одних трусах.

На кухне Максим уже разогревает что-то обалденно пахнущее.

— Твой… парень не ревнует тебя? — спрашиваю, сглатывая слюну.

— К тебе? — не поворачиваясь, отзывается Максим. — Он меня ко всем ревнует. Считает, что я слишком не приспособлен для этой жизни, что меня любой мужик взрослее может развести на…

— Еблю, — заканчиваю за него. — Я видел его мельком, когда он приходил вчера. Ему есть чего опасаться, он на твоём фоне кажется страшнее, чем есть на самом деле. Где ты нашёл такое уебище?

— Он не уебище, — отвечает Максим, но в голосе нет праведного гнева, даже раздражения нет. — Мне повезло с внешностью, а он…

— Уебище.

— Он обычный. Разве дело в том, как человек выглядит, а не как относится? Он любит меня.

«А я люблю его» — ожидаю услышать я, но хмыкаю, когда продолжения не следует.

— Если не во внешности дело, то почему ты тогда пялился на меня только что?

У Максима, так и стоящего спиной, алеют кончики ушей.

— Это сильнее меня. Ты же не задумываешься, что ты делаешь, когда смотришь на чьи-то сиськи.

— Я не смотрю на сиськи.

— На жопы тогда.

— На них тоже.

Максим поворачивается и поднимает светлую бровь:

— А на что?

— Да ни на что, — я, отойдя к окну, закуриваю. — Если бы я был бабой, то был бы фригидной бабой. Как назвать такое же у мужиков, я не в курсе.

Он живёт у меня четвёртый день. Вчера снова приходил Шурик, и я его действительно успел разглядеть — высокий, тощий, даже не жилистый, а костлявый, с непонятной стрижкой, очкастый, собранный весь из каких-то углов, как советский конструктор. Обычный парень, и не сказать, что прямо страшный, но стоит Максиму встать рядом, как все его углы становятся ещё острее. Все познаётся в сравнении. Внешность — полбеды, но этот Шурик как назло ещё и зануда, меланхолик в плохом смысле этого слова, ноющий и капающий на нервы. И как белый день ясно, что Максим с ним из жалости. Скорее всего, первые чувства, какое-то их подобие, были, в подростковом совсем возрасте, а теперь это тянется прилипшей жвачкой. Интересно, а кто из них снизу?

Почему-то вдруг лубочная картинка из детства брызжет ядовитыми апельсиновыми каплями, подсвечиваясь так ярко, что перехватывает дыхание: та же кухня, тот же стол, нога в чёрном чулке, только не женская. Почему-то героем этого воспоминания вдруг становится Максим, и это его трахают, разложив на столе.

— Ты что делаешь? — спрашивает он тихо и испуганно, когда я, подняв руку, впиваюсь в тыльную сторону запястья зубами.

Я стискиваю челюсти сильнее, крепко жмурюсь, картинка растворяется, исчезает, но я точно знаю, что подмена уже произошла — теперь я всегда буду видеть именно Максима в этом антураже. Мозг — диковинная штука, и порой мне кажется, что мой вытворяет такие шутки специально.

— Бывает, — говорю я, вновь принимаясь за еду. — Загоны. Не парься.

— А ты не…

— Нет, я не прирежу тебя во сне. Если что, твоя комната запирается изнутри.

И я совсем не удивлюсь, если он воспользуется советом.

Я не люблю гостей. Поздних — вдвойне, потому, когда в дверь звонят после одиннадцати, когда я только лёг в постель, собираясь почитать перед сном, ситуация злит сама по себе. Я прохожу мимо выскочившего в коридор Максима, открываю дверь, не посмотрев в глазок. И так ясно, кто за ней, так истерично и настойчиво вдавливать кнопку звонка могут только оскорбленные женщины.

— Где мой сын? — сиреной начинает орать блондинка в голубом пуховике нараспашку. — Максим? — она шагает в прихожую, идёт дальше, оставляя на полу мокрые грязные следы.

От злости у меня даже начинает звенеть в ушах, приходится вдохнуть и выдохнуть несколько раз, прежде чем первая волна откатывается. Я ненавижу громкие звуки, грязный пол и гостей. Каждый фактор может пробудить во мне эмоции, сравнимые с извержением Кракатау, тут же их сразу три. Максим, стиснутый тонкими руками гостьи, стоит молча, смотря поверх её головы и сжав челюсти.

— Максим, мы с ума все сходим, ты ушёл, не сказал куда! — разрывается в голове громкий причитающий голос. — Я ночами не сплю, у меня больное сердце, ты же знаешь! Как так можно?

А, ну тут все ясно, и к гадалке не ходи — не успела войти, а уже нашла виноватого. Не спросила — как ты, Максим? Ты в порядке? Как ты пережил эти дни?

— Идём, идём, одевайся, зая внизу, в машине, я запретила ему идти… а то бы… — блондинка косится на меня, и то, что я в одних трусах, наталкивает её на вопрос: — Кто этот человек?

— Он помог мне, когда я ушёл, — отвечает Максим, убирая с плеч её руки.

— Помог? — недобро щурится его мать. — Просто так — помог? У тебя с ним…

— Просто помог! — внезапно повышает голос Максим. — Понимаешь? Иногда такое бывает, представь себе! Мам, иди домой, пожалуйста, у меня все хорошо, я не пойду с тобой…

— Как это не пойдёшь?! — вскидывается коброй блондинка, а я, удалившись на минуту в ванную, возвращаюсь со шваброй. Протягиваю ей и с больным удовлетворением смотрю, как вытягивается её лицо: — Что это?

— Приспособление для мытья полов, если ты не знала, — произношу, не убирая руку. — Мой.

— Что?

— Вытри за собой. Или ты думаешь, что приперлась, как колхозница, в сапогах в чужой дом, тебе ещё и чаю нальют?

Максим переводит взгляд с её багровеющего лица на моё и говорит:

— Мам, тебе лучше уйти.

— Я ещё приду! — обещает она, шагая к двери. — Мы с заей придём! — поворачивается перед самой дверью и тычет пальцем в мою сторону. — Он от тебя мокрого места не оставит!

Дверь хлопает так, что слышно, наверно, и соседям снизу. Я, отставив швабру, иду на кухню, отодвигаю нижний ящик, достаю травмат, похожий на Макарова, и вручаю его Максиму.

— Откуда у тебя это? — спрашивает он, пытаясь впихнуть его обратно. — Зачем?

— Он травматический, не паникуй. Если заявится кто, когда меня не будет дома. Стрелять не обязательно, достаточно одного вида. «Зае», который придёт разбираться, должно хватить. Либо просто не открывай дверь, — я выжимаю тряпку, вешаю её на батарею, осматриваю чистый пол по третьему разу, вдруг пропустил что-то. — Никто ещё так нагло не вёл себя в моей квартире.

За исключением, правда, Ирки, которая швыряла мне ключи. Мама, приезжающая раз в полгода, не в счёт.

— Спасибо, — говорит Максим, взвешивая в руке пистолет — мальчишеское любопытство берет верх. — Я постараюсь поговорить с ней и объяснить, что приходить не надо.

Потом кладёт его на тумбу у двери, задвигая за вазу и ждёт, видимо, что я ещё скажу. Я пожимаю плечами, и он говорит сам:

— Спокойной ночи.

— Ага, — произношу я, растерявшись.

Смешно, наверное, но я эту фразу в свой адрес слышу впервые в жизни. В моей семье её не использовали, в гостях я никогда не ночевал, чтоб её слышать, а Ирка ограничивалась обычным чмоком в губы перед тем, как уснуть. А тут ощущение такое, будто с днём рождения поздравили… Я выключаю в прихожей свет и иду в спальню. Засыпая, прислушиваюсь, не щёлкнет ли замок в комнате Максима, но то ли отключаюсь раньше, то ли он в самом деле не щёлкает.