Мы никогда не станем прежними

4

Если меня спросят, хожу ли я в спортзал, я отвечу, что не хожу, хотя почти каждодневное восхождение по лестнице на четырнадцатый этаж офиса можно смело приравнивать к тренировке. Я приучил себя к тому, что в свой кабинет попадаю без передышек, в ровном темпе. Все потому, что не люблю лифты. Как только смыкаются двери мне кажется, что воздух густеет, и даже в современных, мягких кабинах ощущение удушья присутствует всегда. О железных гробах в хрущевках я и не говорю. Не могу сказать, откуда это пошло, но замкнутые пространства приводят меня в состояние трясучки. Будто обдолбался, будто это какая-то легкая форма бэд-трипа, но не она, конечно же. Я видел парня в бэд-трипе после употребления психоделика, который решил открыть границы сознания, а вместо этого принялся бегать по комнате и стряхивать с себя воображаемых пауков, вылезавших из кожных пор. У Сартра, кажется, после мескалина было такое, что его преследовали крабы. Он просыпался с ними и засыпал, они ходили с ним на лекции и в ресторан, на протяжении нескольких лет, всего лишь после разового употребления вещества. Хотя, если брать во внимание упоминание, что он каждый день закидывался амфетамином и барбитуратами, это совсем не удивительно.

Меня никто не преследует. Я просто ненавижу лифты.

— Уже восьмой час, Василь Палыч, — напоминает заботливая Таня, сбрасывая в нижний ящик стола цветные стикеры.

— Уже? — я поднимаю голову, отрываясь от ноутбука. — Заработался. Я посижу ещё, доделаю, а ты иди.

— Вы — чудо, Василь Палыч!

Таня быстро одевается и быстро уходит, а я снова склоняюсь над клавиатурой и выныриваю в реальность снова, когда телефон начинает вибрировать.

— Слушаю, — прижимаю его к плечу ухом.

— Ты домой ещё не едешь? — спрашивает Максим, и слышно, как рядом с ним шумят проезжающие авто.

— Я думал ещё поработать, — на часах половина девятого.

— А, ясно. Тогда пока.

Через пару минут после завершения разговора до меня все же доходит, почему он спросил — ключи от квартиры то у меня. Я этот момент упустил, хотя надо бы дать ему второй комплект, ведь работу мы заканчиваем в разное время. Я перезваниваю:

— Ты где сейчас? Я забыл про ключи. Ты же все равно в квартале от меня работаешь теперь, заходи, поедем вместе на такси. Метель обещали.

— Я и так почти дошёл до тебя.

Он поднимается, когда я выключаю ноут и сдергиваю с вешалки пальто.

— Как прошёл первый рабочий день?

— Неплохо. Я почти не тупил, — он ждёт у двери, пока я ее запираю. Вспоминаю, как всегда, выключил ли свет, открываю снова и только после этого закрываю окончательно.

— Хороший мальчик. Мама бы гордилась тобой.

Он фыркает:

— Это последнее, чего бы мне хотелось. Стой, ты куда? Лифт же в другой стороне!

— Я по лестнице.

— Вряд ли. Там табличка висела «ремонтные работы». Я внизу ещё заметил.

Сердце ударяется о грудину как кусок сырой вырезки, с тем же противным влажным ощущением, когда я, все ещё не веря, иду к лестнице, запертой решёткой, и смотрю на жёлтую табличку, предупреждающую о ремонте.

Как же так? Утром было все в порядке. Я оборачиваюсь на дверь кабинета, прикидывая, смогу ли переночевать без особых мучений на диване в приемной. Там есть кулер с водой, кофеварка, телевизор. Без ужина можно прожить один вечер и одну ночь перетерпеть на узком диване, даже можно разок не побриться и не сходить в душ. Только бы не заходить в лифт, в этот гроб из металла.

— Держи ключи, я вызову тебе такси, — говорю, вытаскивая из кармана связку и телефон. — У меня срочные дела, документы нужно сдать на проверку юристам, только что вспомнил.

Максим щурится, кладёт ключи в карман куртки и говорит:

— Ты, по-моему, не в порядке. У тебя глаза сумасшедшие.

— Они всегда сумасшедшие.

— Сейчас особенно. Что случилось? Почему ты передумал? А… — он переводит взгляд на табличку. — Лестница. Дело же в ней, да?

— Я панически боюсь лифтов, — произношу, он стоит с минуту молча, а потом начинает уговаривать спуститься.

Дело пары минут. Всего пара минут. Он весит меньше меня, он ниже меня, но каким-то образом ему удаётся толкать меня к кабине, и я почти даже соглашаюсь, пока не загорается кнопка и не разъезжаются двери.

— Давай, заходи, я же с тобой еду! — Максим сдвигает меня с места только чудом. — Что может случиться?

Что может случиться?! Да что угодно! Мы можем застрять, а кнопку вызова диспетчера так и не починили, я могу подохнуть от сердечного приступа, чёртова коробка, висящая между землёй и небом, может сорваться в бездну, в конце концов… Пол под ногами проваливается, кровь будто прилипает к черепу в районе затылка, воздух резко заканчивается. Я вжимаюсь в стенку и почти сползаю по ней, поскольку моё тело думает, что умирает.

— Эй, ты же не отключишься прямо тут? Эй! Я тут, видишь? Рядом! Все нормально, все хорошо! Осталось немного!

Прямо напротив, в ошеломляющей близости, глаза с охлаждающей прозеленью, спокойные, ровные, как гладь лесного озера, точно впитывающие чужие эмоции. Мою одеревеневшую ладонь сжимают его горячие пальцы, я делаю вдох, выдохнуть не могу, закрываю глаза и откидываю голову назад.

— Четыре этажа осталось, — произносит он, поглаживая большим пальцем ладонь.

Выдыхаю. Выхожу, придерживаясь стены, и закуривать начинаю ещё по пути к выходу, вызывая немое возмущение охраны. Пальцы не слушаются, колесико зажигалки не хочет добывать мне спасительный огонёк.

Максим, видя мои мучения, забирает её и чиркает сам.

— Я не думал, что у тебя прямо вот так все, — говорит он медленно, с раздумьем.

— Только не надо меня жалеть, — морщусь я. — Я не инвалид.

— Я не жалею. Жалеть — это признавать, что кто-то хуже тебя в чем-то. Я сочувствую.

Никотин щиплет ноздри. Приходя в себя постепенно, толчками, как после наркоза, а не как только что проснувшийся человек, я смотрю в его спокойные глаза, в эту нетронутую гладь, а он внезапно отворачивается и лезет в карман за сигаретами. Только я понимаю к этому моменту, что сигарета сейчас — предлог, чтобы скрыть неловкость.

На сиденье в такси я опускаюсь без привычной тревожности — таксисты обычно не стремятся завести беседу, видя, что ты со спутником. У многих разговор с клиентом входит негласный в перечень услуг, если ты ещё и сел на переднее место, то ты этот пакет услуг активируешь. И тебе придётся слушать о погоде, о политике, о падении рубля, а иногда ещё к этому добавляется завалящий анекдот, который рассказывается всем без исключения, пиздатые армейские байки и случай из жизни. Последнее — самое мучительное. Я могу это легко пресечь, нахамить даже, но ехать потом в напряженной тишине ещё хуже.

А с Максимом как-то спокойнее, он не разговаривает со мной, пока я не дам понять, что сам готов к этому, и уважение на таком уровне мне приятно. Возможно, я путаю робость с уважением, но пусть так. Логично вполне, что просто он не знает как себя вести в моей компании. Я очень неудобный в этом плане человек, как яблоко в пакете с деталями от конструктора. Но яблоко хотя бы съесть можно.

Что-то слишком часто я сравниваю людей с конструкторами. Наверное, это тоже какой-то пунктик в моей голове.

У подъезда, пока расплачиваюсь, вижу отделившуюся от припаркованной неподалёку машины фигуру — руки в карманах, ссутулился, походка развязная, но уверенная.

— Поднимайся, я ещё покурю, — говорю я Максиму. — Одному нужно побыть.

Максим хмурится, но уходит, хотя явно в причину моей прогулки у подъезда не поверил. Наблюдая, как незнакомец в подбитой мехом кожанке подходит все ближе, я отступаю на шаг назад.

— Руки из карманов вытащи, тогда и поговорим, — предупреждаю я, окончательно убеждаясь, что это тот самый обещанный «зая».

Тот распрямляется, выпячивает грудь, поправляет воротник, демонстрируя пустые руки.

— Быстро просек, — говорит с такой же демонстративной хрипотцой. — Пацан где? Звони ему, пусть шмотье собирает, домой поедем. Нашлялся, харе. Мать места себе не находит.

— Он не хочет ехать, — произношу я, направляясь ко входу. — Он это дал понять не один раз, поэтому разговор считаю законченным.

— Ты чо, волчара, попутал? На понт меня берёшь? — шагает следом «зая». — Так вписываешься, свой интерес есть? А? Сам его развести хочешь? Или с дружками своими?

Было бы удивительно, если бы на мне не испытывали сейчас известный приём, называемый «прокидка» — говорится что-то с определенной целью, чтобы понять, на что я среагирую. Дальше проще, зная уязвимое место, туда и надавить.

— Что, заднеприводный, да? — настаивает «зая», шагая след в след. — Бабы не дают, рожей не вышел? Или косяк за тобой есть?

До двери пара метров, снеговик смотрит на меня пустыми углублениями, оставшимися от вывалившихся камешков.

— Ублюдок! — несётся в спину. — Твоя мать, шлюха, знает, что её сынок малолеток трахает?

Зацепил, паскуда, не поспоришь, аж желчью горло залило, но я все равно прикладываю магнит и вхожу в подъезд, радуясь, что сдержался и не залепил рот «зае» кулаком, хотя очень хотелось. Это был бы повод для экспертизы и таскания меня по ментовкам.

Почему все думают, что я непременно кого-то трахаю? Ирка думала, что я хожу налево, раз отказываюсь от секса с ней по первому требованию. Мама думает, что я спускаю бабки на проституток. Теперь ещё и это мурло считает, что я трахаю Максима. А я даже порнуху не смотрю — тошно мне и скучно, как «В мире животных» включить со сношающимися гориллами. Что нового я там увижу?

Какой дурацкий вечер.

— Тебе гречку греть? — спрашивает Максим из кухни, и мне отчего-то легчает.

— Грей!

Надо же. А Ирка никогда не спрашивала.

Про визит отчима я ему рассказываю и советую возвращаться домой вместе, для чего приходится доставать заброшенные на верхнюю полку ключи от гелика. Максим, конечно, упрямится, говорит, что не нужно менять свой распорядок ради присмотра за ним, но и я упрям:

— Я так решил. Это не из жалости, и это ты даже имеешь право на меня обижаться — я ведь «завёл» тебя, как домашнее животное и радуюсь этой возне с тобой. Это меня дисциплинирует.

Максим хмыкает:

— Завёл… Это точно.

По пути на работу я, поглядывая за мигающими цифрами на светофоре, интересуюсь:

— Как твоя мать сошлась с ним? Он же уголовник. А она такая прекрасная фея, будто прямо из сказки про единорогов.

— Да как, — Максим трогает пальцем затяжку на джинсах над коленом. — Ты же знаешь, как это бывает: познакомились в каких-нибудь «одноклассниках», потом он сел, начал ей письма писать — люблю-не могу-скучаю. А письма там один за всех пишет, самый грамотный, ему за это то чай, то сиги подгонят, и письма-то одинаковые, имена только меняют. Потом эти дуры приходят, передачки приносят, они им в уши ещё больше дерьма, и все, пошла блатная романтика. Мать у меня адвокатша, образованная, умная, я думал. А все равно купилась — «зая», конечно, не виноват, по судебному произволу пошёл, бедный, ничего не крал, никому тяжкий вред здоровью не причинял.

— Апелляции подавала? — догадываюсь я.

— Конечно. «Зая» же не виноват. Срок ему благодаря ей скостили, пересмотрели дело. Она к нему на свидания ездила, потом он вышел и они поженились. Здорово, да? Он с тех пор ни дня не работал, говорит, не берут, с таким-то прошлым. Мать все его хочет к себе в контору затащить хоть кем-то, да пока не получается.

— Как же она до сих пор тебя домой не затащила? — замечаю я. — Юрист со стажем, могла найти лазейку в законе и…

— Она знает, что давить чересчур не стоит. Я много чего знаю, чего мне знать не нужно и могу сдать её «заю» ментам.

— В полицию.

— Ага. Туда.

Он чихает и трёт покрасневший нос, и глаза краснеют тоже.

— Заболел? — спрашиваю я, а он мотает головой.

Но вечером, когда Максим звонит, сообщая, что ждёт у входа, я по голосу слышу, что заболел. Запираю офис и спускаюсь по лестнице, которую уже привели в порядок.

— Живой? — произношу, наблюдая уже в машине, как он, уткнувшись лбом в колени, кашляет. — Завтра станет хуже — пойдёшь к врачу.

— Мне на работу надо, — отзывается он спустя некоторое время. — Если не приду, найдут другого, стажировка же…

— Найдёшь другую.

— У меня кроме паспорта, документов нет, все дома остались, и полис, и…

— Платно пойдёшь, значит.

— Ага, сейчас деньги только сниму со своего миллионного счёта.

Я сжимаю руль до скрипа:

— Я оплачу. Не беси меня. Почему вы все меня бесите?

Максим роняет голову на плечо и вяло кивает.