Мы никогда не станем прежними

5

Поцарапанная жестянка на антресолях

(не смотри туда, не доставай, это же просто -

ну зачем тебе на старые раны сыпать солью!):

Ржавые иглы, тусклые пуговицы, наперстки...

Ассоциаций крючки впиваются в память, как в мясо,

Выворачивая наизнанку фотокарточек мутный ряд

(слишком поздно ты спохватился, уже все ясно,

и жестянку уже никак не задвинуть назад).

На любой потаенный триггер ищи стоп-слово,

жест, картинку, ощущение - тонкую нить,

Ту, что сможет когда-нибудь, через боль, через холод,

через крик молчаливый душу тебе зашить.

Очень просто играть словами: "Завел питомца".

Может, так, конечно, только кто вот кого завел?

В глубине русалочьих глаз дремлет капелька солнца,

В легких - горечь от сигаретных тяжелых смол.

Все еще отзовется: и мгновение неравнодушия,

И забота под блюром злобного "Не беси!"

Ты не веришь, но где-то ангел сшивает души

Раной к ране в холодном кафеле небеси.

Есть он отказывается.

— Не могу, — мотает головой. — От одного вида мутит.

— Поставлю чайник. Чай-то будешь?

На чай соглашается, и в кружку с кипятком я добавляю пару ложек маминого сиропа с шиповником, обладающего, по её словам, воистину чудодейственными свойствами. Но маму вспоминать — себе дороже, потому что она звонит как раз во время откупоривания пузырька.

— Ты смотрел Олины фото?

Я завинчиваю крышку с резко нахлынувшим раздражением и срываю резьбу.

— Мам, я не хочу их смотреть, — говорю как можно спокойнее. — Я сейчас ни с кем не хочу отношений, пойми, тем более с Олей, с которой мы ходили за ручку в школе.

— Вася, — произносит таким тоном, будто я из этой самой школы только что принёс двойку. — Ты чего ждёшь? Пока тебе сорок стукнет?

— Мне пока только тридцать.

— Это пока! Ты знаешь, что другие мужики в твоём возрасте уже троих детей растят? Ты думаешь, ты через пять лет кому-то нужен будешь?

— А я, может, и не хочу. Быть кому-то нужным.

Мама сопит в трубку громко, яростно:

— Не пори чушь! Я ещё хочу почувствовать себя бабушкой, внуков увидеть, понянчить их, праздники большой семьей отмечать, шашлыки жарить на даче. Знаешь, как мне обидно, когда все мои подруги показывают фото с детьми с дней рождений, с нового года? А Любе сын вообще гарнитур подарил — серьги и колье с бриллиантами!

— Ты тоже хочешь гарнитур?

— Я внуков хочу!

Я со всей силы шарахаю кулаком по столешнице, сбивая костяшки, сжимаю зубы и выдыхаю, пока мать в подробностях расписывает, как ей тяжело. На шум выходит Максим, достаёт из аптечки перекись и вату, отдаёт мне и уходит. Без вопросов и взглядов, будто ничего особенного не произошло. И это в нем тоже начинаю ценить. Я прикладываю вату к ссадинам, затем выкидываю ее в ведро под раковиной и прерываю мамин мыслепоток:

— Я спать хочу. Завтра дорасскажешь.

— Свинья ты, Вася! — обижается мама и отключается.

И это приносит облегчение. Никогда мы с ней не были близки, как и с отцом, я рос сам по себе, как сорняк в поле, потому и добился успехов в бизнесе, хотя и закончил школу с трояками — одиночке проще выживать в большом деле. У меня не было синдрома «хорошего мальчика», я не боялся расстроить своим поведением и ошибками родителей, я пробовал и у меня получалось. Только радости это не приносило.

С кружкой чая я стою у стола и думаю, что делать дальше, пока не решаюсь идти с ней в комнату. Это же не еда, пахнет приятно, наверное, можно позволить отступление от правил. Максим сидит на кровати, завёрнутый в плед, на красные глаза и распухший нос больно смотреть. Простуда в самом разгаре, чего гадать, никуда он завтра не пойдёт.

— И таблетку выпей, — протягиваю пилюлю вместе с кружкой, а он глотает, не спрашивая, что это. — Расколбасило тебя, конечно. Зови, если что.

Под утро ему становится хуже, температура всегда подскакивает часам к пяти-шести в начале болезни. У меня, по крайней мере, так всегда.

Врач приходит уже в моё отсутствие.

— Диктуй, что выписали, — говорю я, отвлекаясь от документов и придвигая к себе блокнот, а затем записывая названия: стандартные противовирусные препараты, раствор для полоскания горла, витамины. — Что-то ещё хочешь?

— Больше не нужно ничего, — кашляет он, слова я разбираю с трудом.

— Я не спрашиваю, что нужно, я спрашиваю, чего ты хочешь. В смысле апельсины, бананы, полезное что-нибудь. Сказано же — витамины.

— Желе, — вздыхает он. — Яблочное.

— Ну и дрянь. Куплю желе, — морщусь я и зачем-то добавляю: — А ты ничего не делай. Спи. Тебе надо.

Кладу телефон на стол и смотрю на застывшую в дверях Таню. Выражение лица у неё крайне любопытствующее.

— Вы нашли себе девушку? — спрашивает она, пока я подписываю бумаги.

— Нет, — отвечаю нехотя. — Племянник в гости приехал.

— У вас же нет братьев и сестёр.

— Двоюродный.

Думается — давай ты ещё влезь со своими замечаниями, что мне давно пора жениться.

— Василь Палыч, а вы были женаты?

— Нет, — прячусь в цифрах и строчках на мониторе.

— Странно, что вы такой… — Таня виляет глазами кокетливо, приосанивается. — Такой импозантный, серьезный — и не женаты.

— Времени нет. Работать надо.

Таня уходит, цокая каблучками.

Вечером я заезжаю в аптеку, затем в супермаркет, где стою у полок с разноцветной съедобной ерундой в прозрачных банках, выбирая яблочное желе, к которому дополнительно смахиваю ещё и персиковое, клубничное и какое-то странно-белое.

Дома тихо и темно. Я бросаю перчатки на стол, туда же пакеты, иду в комнату Максима.

— Ты живой? — щелкаю ночником и вглядываюсь в свернутую калачиком биомассу в одеяле — иначе сейчас его и не назовёшь.

Не отзывается. Я подхожу ближе, чувствуя исходящий от него жар.

— Таблетки ты, конечно, не пил, — догадываюсь я, выдавливая их на ладонь из блистера.

Максим протягивает руку, суёт их в рот и глотает без воды. Потом глухо спрашивает:

— Можно я тебя обниму?

Вопрос меня, честно говоря, ставит в тупик:

— Зачем?

— Мне плохо.

— Обнимай своего Шурика. Я его даже в дом пущу.

— Не хочу его видеть. Он всегда что-то говорит. А ты молчишь.

— Ладно. Валяй.

Я сажусь рядом, он подползает ко мне и просовывает руки под моими, прижимаясь щекой к шее. Щека подозрительно мокрая, а сам он дрожит не только от жара. Но я, как и положено, молчу, не двигаясь и опираясь спиной о подушку.

— Мама звонила, — произносит он, и сразу становится все понятно.

— Орала?

— Нет, спокойно объяснила, что с таким самостоятельным сыном, который сам рушит свою жизнь, она общаться не желает. И что они с отчимом посоветовались и решили, что пока я не одумаюсь, домой меня никто не пустит. Поэтому сменили замки.

— Ты можешь обратиться в суд, — отвечаю я, задвигая на задний план эмоции и оперируя фактами. — Ты же там прописан. Там есть твоя доля, никто не имеет права не пускать тебя в твою квартиру. По решению суда вместе с приставами ты можешь потом заселиться и…

— Не хочу я ничего.

— Ты на эмоциях. Я так понял, что под «одумаешься» имелась в виду твоя ориентация?

— Да. Но это как цвет глаз. Я могу притвориться, что мне нравятся девочки, но как я притворюсь, что мне нравится трахать кого-то? Я не хочу никого защищать, выслушивать чьё-то нытьё, я сам привык быть в центре чьего-то внимания. Я не хочу идти на уступки только потому, что кто-то девочка, и ей можно.

— Юношеский максимализм, — вздыхаю я, расслабляясь постепенно.

— Ты сам разве не хотел быть с кем-то на равных?

«Ты одна мне ростом вровень, встань же рядом с бровью брови, дай про этот важный вечер рассказать по-человечьи»… Я ведь только и делал, что был с Иркой на равных. Именно это ей и не нравилось, она хотела чувствовать себя женщиной, матерью, женой, а я ей этого дать не мог. Потому что я бесчувственное бревно, и это правда.

— Я бесчувственное бревно, — говорю я и вслух. — Я не знаю, хочу ли я вообще чего-то от других людей.

— Ты не бревно. Не бесчувственное точно. Ты очень вспыльчивый, а вспыльчивые люди очень ревнивые и эмоциональные в отношениях, тебя нужно до этого «раскачать». Ты как минтай в морозилке.

Я прыскаю от смеха:

— Сам ты минтай! Тоже мне, карманный психолог. Отцепляйся от меня и ложись, я на кухню, жрать хочу. Ты точно не будешь?

Максим поднимает голову и смотрит снизу странным, поплывшим взглядом и мне кажется, что сердце у него стучит громче.

— Наверное, буду. Я слышал, как ты шуршал пакетами.

На кухне он достаёт из пакета пластиковые баночки, забирает зеленую и жёлтую, белую подвигает мне:

— Спасибо. А это пудинг, я его терпеть не могу.

— Значит я съем, — говорю я. — Хотя выглядит он не особо аппетитно.

— Я твои вещи постирал, — Максим суёт ложку в рот и смотрит выжидательно. — Которые в корзине лежали. Чёрное с черным, цветное с цветным. На сорока градусах.

— Как ты узнал, что на сорока надо? Я тебе говорил разве? — удивляюсь я.

— Кнопка с этим режимом была самая вдавленная.

Я хмыкаю:

— А ты весь в мать.

— Ага. Так же влюбляюсь в тех, с кем точно будут трудности. Точнее одна огромная жопа.

— Ты про Шурика?

— Нет, в него я… Короче, я давно собирался с ним расстаться. Не знаю как. Но придумаю. Наверное. Как ты считаешь, кого выбрать — того, кто нравится тебе или того, кто от тебя сам без ума?

— Я бы выбрал второе. Лучше любить того, кого можешь, а не того, кого хочешь, — я забираю у него пустую банку и мою ложку вместе со своей. — А ещё лучше меньше думать об отношениях, а больше о том, как тебе жить дальше. Хотя не ближайшую неделю точно, на тебе лица нет.

Микроволновка щёлкает, разогрев первую порцию ужина, тарелку с которым я ставлю перед Максимом, а пока греется мой, я забываю о том, что успело промелькнуть в голове. Вспоминается это только перед сном: асексуальность и демисексуальность — разные понятия. Ирка когда-то мельком бросила, называя меня гребанным асексуалом. Тогда же пояснила, что я не демисексуал точно, потому что на чувства не способен. А что если Максим прав, и для того, чтобы хотеть физической близости, мне нужно доверять человеку как самому себе? И что я в самом деле просто заморожен, как минтай? Надо же, придумать такое… Но пацан шаристый, этого не отнять, про стиралку вон как догадался.

Я поднимаюсь, хотя уже лёг в кровать, чтобы проверить свет, по пути захожу в ванную и разглядываю кнопку, ту самую, вдавленную.