Монро

11

Реми молчал, и я тоже. Тишина между нами была не пустой, а тяжёлой, как будто воздух в салоне пропитался дымом от его сигареты и невысказанными словами. Он курил резко, зло, выпуская дым рывками, будто хотел вместе с ним вытолкнуть всё раздражение. Машина летела по улице с такой же злостью, с какой он держал руль.

Мы приехали. Во дворе царила глухая тишина, только лампочка над входом мигала еле-еле, словно вот-вот погаснет. Он даже не посмотрел на меня, просто коротко фыркнул:

— Приехали.

Я потянулась к ручке, но дверь была заперта. Замерла. Подняла взгляд на Реми:

— Сними блок.

Он лениво нажал кнопку на своей двери, и замок моей со щелчком открылся. Дверь вдруг показалась тяжелее обычного — или это просто я сама открывала её медленно, будто откладывая момент выхода.

И уже на прощание, не глядя в мою сторону, он снова фыркнул:

— Монро… найди себе нормальную работу. Или вообще не работай.

Эти слова ударили неожиданно — вроде брошены мимоходом, но прозвучали так, будто он поставил печать. Я почувствовала, как внутри всё сжалось: обида, злость, и в то же время какая-то странная горечь. Он не понимал, или не хотел понимать, что за этим «работай — не работай» стояла я, мои выборы, мои страхи.

Я вышла из машины, и прохладный воздух двора встретил меня резким дыханием. За спиной оставался его силуэт, его сигарета, его равнодушие. А впереди — только мои шаги и пустота лестницы, в которую я уходила, стараясь не дать его словам раздавить меня.

Я быстро зашагала к подъезду, ничего не сказав ему, даже не оглянувшись. Но я чувствовала, как его взгляд прожигает мне спину — тяжёлый, колючий, словно он продолжал разговор, которого так и не было. Я была огорчена и обижена до боли. Его слова, его поведение — всё это лежало камнем внутри, мешая дышать.

Ключи остались в раздевалке, и мне пришлось стучать. Нервно, сначала тихо, потом всё громче. Дверь знала: в такое время мама и Ева уже спят, и каждый мой удар по дереву отзывался во мне самой — тревогой, страхом, отчаянием. Сердце билось всё быстрее.

Я даже не заметила, как завелась машина. Или не завелась? Нет, он не уехал. Я знала это кожей. От этого сердце стучало так громко, будто барабан, отбивающий тревогу: Реми всё ещё во дворе. Он ждал.

Дверь упрямо молчала, и я почувствовала, как в горле поднимается паника. — «Чёрт, открой же…» — шептала я сквозь зубы, ударяя всё сильнее. Вдруг где-то внизу послышался звук — шаги. Я вздрогнула.

Блин. Он идёт. Поднимается. Его шаги были неторопливыми, тяжёлыми, и с каждым этажом, с каждым эхом по лестнице я будто теряла почву под ногами. Дрожь в руках стала сильнее, я лупила по двери громче, быстрее — лишь бы открыли сейчас, лишь бы не пришлось оборачиваться и видеть его лицо.

— Мама, прошу, открой! — голос внутри меня кричал громче, чем кулаки по дереву.

И пока я била ладонями по двери, где-то за спиной поднималась тень, шаг за шагом приближаясь.

Я слышала ленивый, усталый голос мамы изнутри: «Кто там?» — и в горле всё пересохло. Хотелось выдохнуть: «Мама, это я», — и уже пальцы готовы были постучать снова. Но вместо меня ответил чей-то другой голос — рядом, низко, сзади: «Это мы». Я не обернулась. Дрожь ползла по всему телу, от ступней до затылка, и я судорожно кусала губу, чтобы не закричать.

Он говорил спокойно, как будто объяснял очевидное: «Монро, ведь твоя мама инвалидка — как она откроет? Ты думала об этом хоть?» В его словах была и претензия, и некое твердое «я знаю лучше». Меня режило это, и я фыркнула, не желая слушать. «Уходи. Почему ты всё ещё здесь?» — выплюнула я в полголоса, хотя вряд ли это могло что-то изменить.

По спине прошла теплая ладонь — медленное прикосновение, которое одновременно раздражало и вызывало бешеную ярость. Его голос стал мягче: «Ты долго стоишь в подъезде в таком виде, я должен был убедиться, что ты домой зайдёшь невредимой. А то в такое время… кто угодно может зайти и сделать беду». Он говорил как защитник, но в его тоне скользила собственность, и это ещё сильнее поднимало во мне бурю.

Я внезапно обернулась. Вспышка — неосознанная, чистая реакция: рука рванулась, и я ударила его по руке так, что пальцы отскочили. «Не смей больше прикоснуться ко мне!» — вырвалось наружу, и слова стучали, как молоток. Слышно было, как дрожит мой голос, но в нём проскальзывала стальная грань, которую я до этого боялась обнаружить.

Он отшатнулся, будто не ожидал такого сопротивления. На лице его отразилось не удивление — скорее раздражение и, может быть, лёгкая обида, как будто я нарушила какое-то его представление о порядке вещей. Я чувствовала, как сердце бешено колотится, горло сжато, а руки ещё дрожат от адреналина. Внутри меня боролись стыд, злость и странное облегчение — от того, что я не сделала шаг назад.

Внутри двери послышался шорох — мама, наверное, приподнялась. Я сжала кулаки, улавливая в себе решение не позволять ему снова стать тем, кто решает за меня. «Не трогай меня», — повторила я тише, но твёрдо. «Уходи сейчас же».

Он молчал несколько секунд, потом глубоко затянулся сигаретой и выпустил дым, словно собираясь с духом. Наконец, без слова, он повернулся и направился к машине. Его шаги по асфальту отзывались глухо; звук двигателя — потом — как будто он всё же уехал. Но я знала: он мог остановиться и вернуться. Это знание жгло сильнее, чем холод двора.

Я стояла у двери, ладони прижимали косяк, дыхание возвращалось в ритм. Внутри всё ещё дрожал огонь — не для него, а для меня самой. Я решила, что завтра заберу свои вещи, что больше не дам ему права определять мои движения или оценивать мою работу. Это решение было маленьким, но теперь оно было моим — и в этот момент оно казалось самым важным.

Дверь скрипнула так громко, будто сама сопротивлялась открыться. Послышался стон, неровное дыхание — и всё-таки мама вышла. Её фигура покачивалась в тусклом свете лампочки, каждая опора на палку давалась с усилием. На мгновение мне показалось, что она вот-вот упадёт, и сердце сжалось.

— Господи, Амалия… что за наряд на тебе, — прошептала она, и в её голосе прозвучала не только тревога, но и усталость.

Я быстро шагнула вперёд, обняла её за талию, подхватила руки, чтобы не дать упасть. Медленно, осторожно мы пошли по коридору. Каждый её шаг был борьбой, и каждый мой вдох — молитвой, чтобы Ева не проснулась. К счастью, её дыхание оставалось ровным из-за двери: ребёнок спал, и это казалось маленьким чудом посреди моего бури.

— Я работала, мам. Не обращай внимания, — выдавила я, стараясь говорить спокойно, будто оправдания не требовалось.

Мы дошли до комнаты. Я помогла маме опуститься на кровать, укрыла её, задержавшись на миг у её плеча — там, где тепло и хрупкость чувствовались сильнее всего. Она смотрела на меня усталыми глазами, в которых было слишком много вопросов, но сил задавать их уже не осталось.

Я закрыла дверь её спальни и пошла в свою. Зеркало встретило меня холодным отражением. Я остановилась и не смогла отвести взгляда. Та, что смотрела на меня из глубины стекла, была красива — наряд, макияж, волосы всё ещё держали в себе отголоски сцены. Но я её не узнавала. Это лицо, эти глаза казались чужими, как будто я играла роль и потеряла где-то свою настоящую тень.

Я сняла платье, сбросила с себя маску сегодняшней ночи и переоделась в домашнее. Ткань привычной одежды была как спасение, как возвращение к себе. Легла в кровать и долго смотрела в потолок, чувствуя, как мысли ещё носятся вихрем, но тело постепенно сдаётся усталости.

Последней мыслью было: «Завтра я всё равно должна туда вернуться… Все будет хорошо».

И я позволила себе закрыть глаза.

Наступило утро, и оно казалось слишком ярким после той ночи. Я искупалась, смыла с себя остатки чужих взглядов и дыма, оделась, словно надевала не одежду, а броню. Вышла на кухню — мама уже позавтракала. Я тоже быстро перекусила, молча, и готовилась уйти. В шкафу висело вчерашнее платье — оно будто смотрело на меня насмешливо. Я сложила его в пакет, чтобы забрать в клуб и закрыть этот неприятный круг.

Во дворе воздух был свежий, но сердце сжалось: возле дома стояла машина Реми. Он сидел внутри, и едва завидев меня, вышел, словно ждал именно этого момента.

— Монро, — произнёс он, тяжело глядя прямо на меня.

Я нахмурилась, сжала пакет сильнее и ускорила шаг, направляясь к главной дороге. Старалась не смотреть, не слушать, просто уйти. Но он не отставал. Я слышала его шаги за спиной, потом рывок — и вдруг его рука на моей.

— Ты что, не слышишь меня? — сказал он, резко, сдержанно.

Я дёрнула руку, оттолкнула его, и голос сорвался на злое фырканье:

— Реми, отстань от меня. Мне нечего тебе сказать. И лучше бы ты уехал.

Он не отступил. Его взгляд был жёстким, голос — твёрдым, не оставлял места бегству:

— Нам надо поговорить!

— О чём? — вырвалось у меня, нервно, с раздражением. — О вчерашнем? О твоём поступке, что ли?

Слова повисли между нами, будто тонкая нить, готовая лопнуть от любого движения. Я чувствовала, как дрожат пальцы, как снова учащается дыхание. Он стоял рядом, уверенный, не отводил глаз, а я — на пределе, готовая или сорваться в крик, или убежать прочь.