Глава 9. Форс-мажор(продолжение)
4542 Слова
А ведь она и сама могла бы сделать отличную музыку.
Пусть она не была бы ни гламурной, ни рок, ни панк… Это было бы как… живопись Бенуа, как тонкие переходы красок Ренуара — изысканно и тонко… И себе она сделала бы другой прикид… Она не стала бы сворачивать свои волосы в косички и распрямлять — пусть вились бы легким пухом как дуновение ветра… Она оделась бы в легкий шифон с классическими французскими платьями… И показала бы всему миру, что она может, и правда может…
А эта Настька — простая деревенщина…
И обе они пропадут…
Конечно, пропадут… Вон как Милюта ходит перед Разиной, как бегает перед ней, как прыгает.
Разина… Она умерла…
Что будет дальше еще неизвестно, но вряд ли, при полном отсутствии тут честных и музыкальных людей…
Она вспомнила педагога по вокалу… Колобко и Марина… Да они были честными, но они сами никто в этом мире, сами ничего нигде не значат…
Вот если бы они сами и набирали зазеркалье… Если бы здесь появились реально музыкальные ребята, а не черти кто и с боку бантик…
Вульгарные, грубые…
Они сидели бы по углам и писали бы музыку…
И это было бы реальное творчество в живом времени… И… Неужели это правда так скучно, скучнее, чем смотреть, как бегает жопастая Офелкьа и сисястая Юлька…
Но ведь есть же порносайты…
Почему бы не быть хоть одной реально музыкальной передаче?
Ну хоть одной…
«Зазеркалье».
Звучит красиво…
Но почему все сводиться к торговле телом, мясом, простой торговле… А когда будет простое искусство, с которым не пойдешь в магазин? Потому что оно для души…
Влад…
Не его ли родственники продали за тридцать серебряников женщину, ту самую, которую они называли мамой, когда их отец жил с ней?
Продали — привели прямо к ней в дом английских репортеров — полюбуйтесь, что стало с дочкой того самого Малоземцева! Пьянь, рвань, дрянь…
Правнучка…
И что?
Но не рабыня же…
Что она теперь должна убиться ради этого семейства, потому что…
А почему собственно?
Потому что матери так льстит эта связь?
Ну трахнулась, ну родилась она…
И что? Мать хочет — рабства — Плиииз… лизоблюдствуй… А я-то тут при чем?
Эти мысли довели Риту до зубовного скрежета.
— Ну тяжело, тяжело давит все.
— А ты вспомни, как ты хотела туда попасть, что это тебе даст, как это тебя вознесет!
Вознесет…
Сама она, наверное, думала, что сперма этого самого внука, то, что у него встало на нее — вознесло ее… Вот дура-то…
Влад…
Влад все крутился и крутился в мыслях… И даже не в мыслях… Он был уже в печенках, в кишках, во внутренностях. Сейчас, да сейчас она готова была уже ползти за ним, умолять, чтобы он любил ее, трогал ее, целовал ее, и даже бил.
Рита наклонила голову. Слезинка капнула на собственную ладонь.
Влад…
Кем же он ей приходиться-то… Его прадед был… Нет… Его дед был мужем дочки её прадеда. Циркач. Да, но они развелись… Но у него были свои дети, от первого брака. Дочка Малоземцева, потом, после развода пошла в разнос, а он поднял детей. Строг был, не позволял распускаться никому.
Говорят, его даже сам Малоземцев уважал. За то, что он дочку в узде держал, не распускал ее, и по дому, и в форме… И одета была и причесана.
Отец Влада такой же, весь в деда пошел. Даже Влад кричал перед приходом родителей — ты что, сейчас отец мой придет, что ты напялила…
Смешно… Как черты, гены, характер передаются из поколения в поколение… От отца к сыну, к внуку… К правнучке…
А вот она… Сколько всего в ней было от прадеда. Она даже иногда чувствовала в себе чужого, другого… Еще и постоянные напоминания об этом…
Да, она умела говорить, у нее была хорошая, даже отличная память. Это пригодиться и в музыке.
Какой бы стиль она придумала сама… САМА! Без упряжки с этой семейкой! Стиль новых эстетов!
И пусть будет Настя… И Влад…
Жизнь без Влада она уже не могла себе представить.
А мать говорила — подальше, он родственник.
Да уж… Братик…
На самом деле мать боялась, что предаст так же как предали его родственники ту… Привели к ней, пьяной, опустившейся английское телевидение…
Ну и что… что в этом такого…
Пусть все знают, как платят дети… Чем приходиться расплачиваться за власть.
Да и Марк был похож на кузена… Нет — нет а мелькнет тот же взгляд, жест, ухмылка… Иногда даже страшновато.
А вдруг, если и тот, который сейчас там, во главе… И он такой же… А он как раз такой же…
Из столовой разделся смех Влада… Живот перевернулся… Это было выше всех сил… Спинной мозг блокировал голову…
— Ты как ладишь с ребятами? — голос матери все излучал и излучал бодрость и оптимизм.
— Со всеми дружелюбна, но ни с кем не сближаюсь. Потому что даже самые пушистые потом за моей спиной говорят гадости.
— Ну надо находить общий язык со всеми, дорогая.
— Не получается у меня общаться с людьми, которые мне неприятны.
— Вот со мной однажды было, — Сергей сделал серьезные круглые глаза. — Мы плывем по речке и вдруг видим, по воде что-то там плывет. Веслом так подхватываем, а это голень человеческая.
Новый приступ смеха заглушил конец рассказа.
— Нет, ну правда, что вы смеетесь-то, правда голень человеческая от ноги…
— Голень… ой не могу… — Димка покатывался…
— Если курице голову отрубить, она еще долго по двору будет бегать.
— Что?
— Что-то мне все это напоминает безголовых кур.
Наташа и Юля появились на пороге дружно умирающей от смеха дачи.
— О! Точно! Наташку на занятиях танцами!
— А мы тоже жрать принесли.
— Вот это другое дело, а то сосиски, сосиски.
Димка засуетился над их пакетами.
— А как вы все это дотащили?
— А вон наш шофер стоит, — Наташа кивнула на окно, там разворачивался и уезжал серый Мерседес.
— А я себе номер по дороге придумала — ребята встанут спиной к зрительному залу и припев поют, и тут я вхожу, такая классная…
Она улыбнулась и сверкнула глазами.
Настя открыла мороженое и полила сверху вареньем.
— Я вот так люблю есть, а то мороженое без варенья это черти что.
Наташа взяла ложку и, зачерпнув кусочек месива, отправила в рот.
— Наташ, нельзя мороженое, простудите связки, — Сергей внимательно следил за движением ее губ.
— Ты мне что — папа?
— Если ты так будешь облизывать ложку, я тебе буду и папой и мамой и кем хочешь.
— Поговори у меня еще…
— А ну тихо, — неожиданно грубо вдруг сказал Сергей.
Его взгляд изменился, он смотрел жестко и требовательно.
— Ты чего?
— Ну что испугалась? — Сергей снова заулыбался.
Нежные, мягкие оттенки голоса вернулись в разговор, но впечатление от такой перемены было сильным.
Наташа покосилась на него и отодвинулась. Вероятность маски, резко контрастирующей с тем, что он выдавал каждый день, отпугивала, удивляла и вызывала мысль, что, собственно, неизвестно, что это за человек — Сергей…
— Испугалась… — он улыбнулся.
— Сергей у нас такой стильный, — Настя поглощала мороженое, не обратив внимание на всю эту сцену. — Такой лапочка. Ему надо только прекратить улыбаться как девушка на сцене, а то он слишком улыбчив.
— Ты сама лапочка, — черные круглые глаза парня заискрились.
— А ты смогла бы без косметики на сцену выйти?
— Зачем?
— А я однажды, для эксперимента, ну думаю, поэкспериментирую, пошла в клуб… И ничего…
— Что угарно было?
— Да, меня даже рокершей назвали, типа Ритки…
— Ненавижу Ритку…
— Давайте без этого, — Димка был примиряющим элементом.
— А что такого? Что думаю, то и говорю. Тем более, что это правда, — Аня даже привстала со стула, чтобы показать, что она ничуть не скрывает своего мнения, и что хочет, то и говорит. — Она напоминает мне маленького крысенка, обозлившегося на весь мир. Никакого позитива… Вы видели, даже когда мы ходили на концерт в клуб, и все ловили кайф, она все ныть продолжала — ей видите ли не нравятся гламурные тусовки, она не может отдыхать тут, и не может расслабиться….
— Да ей просто косички надоели, у нее на них аллергия, да и серьга эта в губе…
— Да ладно тебе, ей лучше по подъездам, наверное…
— Нет, Ритка — подлая баба. Сама ходит как асексуальное чмо и хочет, чтобы и другие так же.
— Ань, а тебе вообще никто не нравится.
— Неправда. Мне приятны люди, влюбленные друг в друга. Димка и Настька. А Ритка бесится, потому что принципы не позволяют влюбиться ни в кого, или любит она Димку, черт ее поймешь, бог ей судья, деваха с пробитой губой, и неправильно ей ее пробили, криво… Она у нее болит. Дурдом короче, а не «зазеркалье».
— А я буду растягивать свой голос. После «зазеркалья» возьму себе учителя и буду растягивать.
— А я хочу ролс ройс. Подгоните мне к подъезду ролс ройс и я ваш…
— Зазвездился ты совсем, как я посмотрю, совсем у тебя крышу снесло…
— Нет, правда, давайте попросимся на Евровидение.
— Действительно, туда всегда посылают либо зазеркальцев, либо Диму Билана.
Все снова заржали.
— Артем, а как это для тебя Ванидзе написал песню — на украинском — он разве хохол? Откуда он хохляцкий знает?
— А Ванидзе у нас повсюду иностранец, и повсюду вроде бы свой…
Дружное ржание, это уже настоящее повальное ржание прервалось кашлем Юли, она подавилась кефиром.
— А ты опять кефирчик свой лупишь? Небось потом орешками закусываешь… Вот балда… Сорвешь себе кишечник — потом будешь три года на одном шоколаде сидеть…
Юля смотрела в окно. По дорожке, засыпанной снегом, шел Костя Пэрнст. Он шагал неторопливо, уверенный в себе человек, зная, что за спиной у него власть над кагалом-каналом, и многими людьми, что дышали ему в затылок, мечтая, спя и видя себя на экране в любом виде.
— Артистов сейчас толпа, — не раз говорил он.
И он не раз пользовался случаем и ловил рыбку в этой толпе.
А ловить ему было чего… Да и было что поймать… На любой вкус и для всевозможных целей…
Его машина с шофером и вместе с шофером осталась за забором. Он не стал ни открывать ворота, ни суетиться по поводу какого-то прикрытия своего приезда сюда. Зачем?
Разве он — главный на канале, не мог приехать и посмотреть, как оно тут, как жизнь молодая у этих вот юных дарований?
— Идет, — Юля прошептала это сквозь кашель, но выражение ее лица было вполне очевидно.
Никто не понял даже о чем, или о ком она говорит. Все всё еще смеялись.
Да господин Пэрнст и не вызывал ни у кого тех эмоций, которые сейчас бурей поднялись внутри биологической особи под названием Юля. Сколько всевозможных биохимических реакций пронеслось в реакторе, в этом автономном, маленьком и изящном, в этой мини лаборатории. Гнев, адреналин, неприятие, неприязнь, ненависть, страх, агрессия, покорность…
— Как устроились?
Он вошел, ничуть не стыдясь причины, по которой он здесь появился.
Да он мало уже чего стыдился.
Удивляло только то, что его жена, Лора Краснельщикова, все еще ревновала его. Интересно есть предел женской ревности? Сколько надо иметь любовниц, чтобы жена перестала ревновать? Десять, двадцать?
Костя мысленно улыбнулся. Его число давно перевалило за эти барьеры. Слава богу, желающих хватало…
Он даже не особенно огорчался тому, что так безобразно растолстел в последнее время. Буквально в два последних года он стал похож на квадратного бойца тяжеловеса из японских самурайских фильмов, где они, подпрыгивая и попукивая, обвязанные пестрыми шарфиками и со смешными прическами подрагивают своим жирком, считая его своей главной примечательностью.
Ну и что, толстый… Подумаешь… Его и такого любят…
Да, он не комплексовал. Всегда найдется кому подстричь ноготки у него на ногах, да и обмыть все, что он перестал видеть под животом — тоже найдутся… И помоют, и полижут.
А жена… Ну что жена…
Привыкла быть пупсиком, умненькой девочкой, жить по каким-то ей известным правилам.
Хорошая семья… Да связи, да… За это и взял…
Одного взгляда на ее нос было достаточно, чтобы не прикасаться к этому больше никогда…
Да и как можно было, когда кругом умоляли… Умоляли воспользоваться новым, молодым, красивым, свежим, и только что вышедшим из домашнего сидения. Красавицы… Блондинки и брюнетки… В шляпках и без… трусиков.
Он улыбнулся.
Ничего и Лора смирится. Есть же сын, что ей еще надо? А если недовольна, пусть ищет себе сама… Мальчиков тут тоже полно…
Сам-то он был парень видный… Красавец…
Да он и сейчас не считал себя уродом. Круглое лицо, правильные черты лица, хороший нос, большие глаза, крупные губы, прямые волосы, вечно свешивающиеся ему на глаза.
— Да вроде все нормально… А какие планы дальше… а?
— Не знаю… Ничего пока сказать не могу… Но гастроли, как и было по плану… Завтра к вам приедет Лора, она все подробно расскажет. Она ваш главный, так что все планы у нее…
Ребята понимающе закивали.
— А мне Юлю на минутку.
Он говорил уверенно, голосом, не подразумевающим возражения. Откуда все это взялось в нем?
Раньше ничего такого не было. Он растерянно мигал своими большими глазами, махал своими худыми руками.
Власть… Она скручивает людей в розетки, в розочки, меняет характеры и голоса.
Власть, власть, власть… Даже так себе… Даже на канале телевидения… Она опустошает людей, делает их мусором, наполненным ничем не перевешиваемым чувством собственной значимости…
Что толку менять одного начальника на другого… Второй приходит и становится таким же.
Надо менять мозги, воспитание, ценности… Быть умным… А кто, простите, это видит? А вот парк машин — это вот оно, ощутимо, не вирт, осязаемо…
— Юленька, куда мы можем с тобой пойти поговорить?
Костя подхватил Юлю под руку и потащил к лестнице. Она молча стала подниматься, зная, что никто теперь не осмелится подняться, пока все не закончится, и она не пойдет его провожать.
Все в «зазеркалье» знали, как она попала сюда. Никто не осуждал. Нет. Наоборот. Ее считали взрослой, умной, хитрой, красивой. И даже голосистой.
Высокая, статная, спортсменка — комсомолка, с тонкой необыкновенно красивой шеей, вытянутой, и такой хрупкой, она производила впечатление умной, и очень женственной. Она была очень гламурна, и этот гламур шел ей. Восточные глаза, черные, необыкновенного разреза, удивленно, но красиво смотрели на этот мир, мало что понимая, но вполне осознавая от рождения, инстинктивно — путь к вершине и успеху…
Она была красива, и хотела, чтобы это приносило ей дивиденды.
Наверху было коридор. Первая деверь была нараспашку.
Пэрнст нырнул в первую же попавшуюся открытую дверь.
— Иди сюда.
Он втянул девушку внутрь, неторопливо скользя по ее талии пухлыми руками.
Юля подчинилась, и они оказались внутри небольшой спальни с точно такой же люстрой, как внизу, видимо люстры тут закупали оптом, одинаковые и самые дешевые.
Кровать, именно кровать, а не диван стояла в углу, одна, с деревянными стенками, накрытая одеялом, пестрым и полосатым одновременно. Такие были тут пододеяльники.
Пэрнст оглянулся и сел на кровать. Он продолжал держать Юлю за руки.
Она стояла перед ним в нерешительности. Послать его она не могла. Рано еще. Ничего не закончилось. Или наоборот. Все кончилось очень внезапно. Опять кончилось, именно тогда, когда она праздновала победу. Победу своего возвращения.
Девушка вспомнила, как она ехала домой. Как ее выставили из проекта после очередного воскресного концерта, и она не вошла в финал… И вынуждена была ехать домой… Казалось все рухнуло. Опять возвращаться в свой родной город. Возвращаться не победителем. Без белого коня…
Как часто, в мечтах, каждый из нас возвращается… В школу, во двор, в свой родной город, к матери, к старым друзьям, к старым врагам, к обидчикам, к старым возлюбленным… Это даже не возвращение, а появление. И появление это видится по всем правилам марша победы, торжества, с флагами, поверженными к мавзолеям неудачников, прозябающим тут, в болоте прошлого, старого двора и города, или просто — дома… Они, по типу, тут все так и существуют, и ты, вдруг, тут, появляешься, весь, как говорится, в белом, с триумфом, великолепный, умный, богатый, и, конечно, красивый… Иначе и быть не может…
У кого это сбывается?
И вот, снова тот же город, родной… И опять все то же самое, все те же лица, вся та же компания, все те же, о том же, с теми же, так же…
Только оказавшись дома, увидев мать, отца, сестру, оказавшись в ванне, в этой старенькой ванне, которую давно было пора ремонтировать, она вдруг поняла, что еще не все свои возможности использовала.
Для чего, правда, она спала с этим толстым ёпрстом, если он даже не смог ничего для нее сделать.
Ну да, правила. Каждую неделю кто-то из ребят выбывает из проекта, выбывает, и уезжает домой. Но ведь Димку вернули! Почему она тут? Да, Димку и Влада соединили в группу. Но ведь это не могло быть предлогом возвращения для одного из них.
Нет, она этого так не оставит.
Она вспомнила, как вошла в кабинет Константина Пэрнста, как с дороги, вспотевшая, и разгоряченная, она кинула ему обвинение в невыполнении обязательств. Он же обещал сделать все возможное для нее… Разве не все его прихоти она выполнила? Димку вернули, а она поехала домой, и он даже не позвонил, не набрал ее номер, не сказал слова, что мол куда девочка, это недоразумение, сейчас я все устрою, все будет хорошо, отдохни недельку и снова под камеры…
Он повалил ее прямо на стол. Такой толстый… Ему было так удобнее. Короткая юбка не удлиняла времени прелюдии.
Трусики просто разорвались в толстых, и сильных пальцах Пэрнста. Он вошел в нее резко, одним движением, сразу, до конца. Она вскрикнула, ему это понравилось.
Он делал и делал резкие движения, его руки легли на ее шею, красивую лебединую шею, и внезапно сжали ее.
Толстое тело давило, било, толкалось, пальцы сжимались то на горле, то на бедрах. Ему нравилось мять, давить, причинять боль, тереть и щипать это молодое, податливое тело.
Он резко поднял ее, перевернул. И снова, прямо за волосы опустил, теперь уже лицом в стол. Боль, которую она почувствовала, было не описать. Юля не закричала только потому, что слезы брызнули из глаз и в горле перехватило дыхание. И тут он кончил.
И тут же потянулся к телефонной трубке.
— Иди, ты снова в проекте. «Зазеркалье» ждет тебя.
Юля вошла в стеклянную дверь с чемоданом, не заезжая больше никуда, прямо от Пэрнста. Сперма струилась у нее между ног.
И вот опять. Он опять был перед ней. Почему? Разве тот раз был не последним?
Он потянул ее за руку, и усадил рядом с собой.
— Как ты сегодня вкусно пахнешь.
Пэрнст уткнулся в шею, волшебную длинную шею, такую как у Венеры Боттичелли. Он коснулся губами кожи, потом лизнул ее и, наконец, укусил.
— Какая вкусная, сладкая моя девочка.
Юля молчала. Она все еще не знала, что ей делать. И можно ли уже послать его…
— Милая девчушка, как я соскучился…
Ничего себе, соскучился… А как бы он скучал, если бы она сейчас была дома, в другом городе?
— Хорошая. Нежная.
Его зубы снова зажали кусочек Юлиной шеи.
Она отстранилась.
Его пальцы жадно шарили по высокой груди, нащупывая соски, гладя и растирая их прямо так, под кофточкой, наконец, он рванул блузку. Пуговицы полетели на пол, на старенький ковер.
Пуговицы рвались с куском материи. Юля с сожалением посмотрела на блузку, на застежку. На пуговицы на полу. Хорошая была блузка.
Она все еще молчала.
— Снимай джинсы.
Пэрнст расстегнул первую пуговицу.
— Снимай скорее.
Сам он встал и стянул себя свитер. Грудь, толстая, почти квадратная, была без волос. Он был довольно светлый, и на вид довольно мужественный, но волос на теле не было.
Быстро и ловко расстегнул брюки и просто вылез из них как из ненужной второй кожи, как отлинявшая змея. Или удав, такой откормленный удавчик, слопавший кролика…
— Вот так, — он рывком притянул к себе молодое длинноногое тело, стоявшее перед ним почти без ничего.
Он обнял и ее и расстегнул лифчик.
— Вот так, посмотрим, кто у нас тут прячется.
Он тихо, вдруг, почему-то медленно опустил блузку с плеч, освободил руки, бросил белый шелк на пол.
Поцеловал ладонь девушки и так же медленно снял лифчик.
Его голова оказалась на уровне груди. Он притронулся к соскам губами, потом взял в рот один, лизнул, потом другой, и снова куснул.
— Ай, не надо так.
Юля подняла руки и закрыла грудь ладонями.
Пэрнст резко, снова внезапно и быстро встал, рывком притянул к себе девушку.
Молча он толкнул ее от себя на кровать и тут же навалился сам.
Тяжелое, толстое тело ловко и быстро двигалось. Его руки обхватили Юлю за задницу. Он провел ладонью по ягодицам и подтолкнул ноги вверх. Юля послушно подняла колени и сомкнула ноги у него за спиной.
Он опустился всей тяжестью на нее и замер.
Со стороны казалось, что девушки больше нет, она утонула в телесах главного на канале. Торчали только ее ноги и голова.
— Ты бы хоть любовь изобразила.
— Что? — Юля говорила едва-едва, воздуха не хватало.
— Ты бы хоть изобразила любовь. Что лежишь как бревно…
Что было отвечать? Она задергала задницей, пытаясь освободиться, но он с силой прижал ее и продолжил свои движения, все больше и больше вдавливая ее в кровать, в матрас, в одеяла.
Кровать тряслась, издавая громкие звуки по всему дому.
Даже ребята этот кошмар слышат, — невольно подумалось Юле.
Костя резко вдруг вышел из нее и приподнялся, стоя на коленях.
— Перевернись.
— Только не надо в попу, мне больно.
— Я ласково, нежно…
Он потянул ее за руку, переворачивая на живот,
— Ну давай, давай девочка, ну что ты.
Он стал вдруг ласковым, нежно поглаживал ее по спине, успокаивал, целуя плечи и руки.
Откинув волосы вперед, он лизнул затылок, обхватил двумя руками лебединую, длинную шею. Немного сжал, но потом отпустил, видя, как замерла под ним девушка.
Он присел на ноги девушки. Великолепная попка возвышалась перед ним двумя выпуклыми холмами, гладкими и рельефными, высокими и возбуждающими. Это часть тела Юльки ему нравилась больше всего. Такой задницы он не видел уже давно, очень давно.
Хотя шея тоже была хороша. И тоже такой он не встречал.
Он провел двумя руками по ягодицам. Раздвинул их. Его пальцы заскользили между ног, в промежности, проваливаясь во внутренности Юли, исследуя их, ощупывая, проверяя готовность.
— Ну не надо туда, — снова полуобернулась Юля, я же просила.
— Все как скажешь, милая моя.
Пэрнст снова продолжил свои движения, но уже лежа у нее на спине, но это ему быстро надоело и, резко изменив направление, он вошел туда, куда так хотел. Юля вскрикнула. Он сильнее вжал ее в кровать.
— Ну потерпи чуть-чуть, так хорошо, потерпи.
Уже мягче, нежнее, медленнее, как бы продлевая и стараясь насладиться каждым мгновением, Костя двигался и двигался, слегка постанывая, и делая губки трубочкой.
— Давай потихоньку перевернемся.
Прошептал он на ухо.
— Что?
— Переворачиваемся медленно.
Он потянул девушку в сторону, поднимая ее на себя. Не выходя из нее, он оказался под ней, а она всей собственной тяжестью легла на его член.
— Теперь сядь.
— Как?
— Сядь, просто сядь на него и попрыгай.
— Как на колу что ль?
— Шшшш, давай, давай, делай…
Невероятная боль пронзила внутренности «зазеркальной» красавицы, но она лишь сжала зубы. Неизвестно, что будет впереди, может, тут уже не будет ничего, а так хотелось стать актрисой, сыграть в каком-нибудь хорошем фильме…
Сергей был доволен. Все было не так уж и плохо. Хотя, конечно, все могло закончиться и лучше. Если бы не было такого форс мажора, как эти смерти, он мог вполне рассчитывать на призовое, второе, как минимум, место. Теперь все было смазано. Финала видимо не будет, непонятно даже — будет ли концертный тур по стране, гастроли, и хоть что-то дальше. Но клип, клип должен был быть обязательно. И это его радовало больше всего.
Он давно хотел в «зазеркалье». Но родители не разрешали, все тянули. А тут был подходящий набор, все было согласовано. И он, наконец, три месяца, каждое воскресенье появлялся на сцене с новой, или какой-то старой песней, в компании всем известных звезд, или с бывшими выпускниками этого же «зазеркалья».
Как это было классно.
Ему надо только немного поработать над имиджем. Быть серьезным.
Ну пусть его объединили с Юлей, ну и что? Пройдет год, и он сможет петь один, как и хотел. А быть на сцене это кайф. И это не сравнится ни с чем.
А кому еще быть на сцене как не ему? У него голос, он танцует, отлично танцует.
Сцена. Поклонницы. Деньги.
Да ерунда, девушек у него и так было полно, никогда в них недостатка не было. В клубе вешались на него гроздьями. Он мог в вечер сразу двоих иметь, и иметь одновременно.
Зомбировал сам выход на сцену, что столько людей смотрят на тебя, и ты, как вампир, питаешься их вниманием, их интересом к тебе, их мозгом.
Кто хоть раз вышел и испытал этот драйв, кто раз увидел улыбку на лице зрителя, восторг и одобрение — все, это наркотик.
Уйти со сцены трудно. Считается, что артист не должен дать забыть о себе.
Сергей поднимался по лестнице, раздумывая, что бы такое поделать. Смотреть телек не хотелось. Надо лечь спать и выспаться, хоть раз. В последнее время плохо спалось, и плохо высыпалось. От волнений и переживаний, от переезда и беспокойства за будущее проекта. И будущее его самого.
В какой же комнате Юля, — вдруг вспомнилось ему, что Пэрнст еще не выходил.
Он прислушался. Везде было тихо.
Сергей усмехнулся. Неужто так тихо трахаются? Ну слабак Пэрнст… Вот он бы Юльку так отделал, она бы визжала на всю дачу…
А может уже заснули?
Полутемный коридор был застелен ковром, вернее ковровой дорожкой, нарезанной и аккуратно обшитой на концах. Коричневый цвет скрывал следы ботинок и глушил шаги. Хотя половицы скрипели.
Вот Юлька дает, хотя, каждый пробивает себе дорогу как может. Если честно жить — ничего не достанется. Кто смел — тот и съел, — это знают все.
Кто сейчас честно живет? Сантехники? Оно и видно.
Да если бы у меня была такая возможность я бы тоже… А сейчас… Кто станет первым, кто выиграет, кто останется на сцене, а кто нет… Сколько уже и удачных «зазеркалий» выпустили, и сколько осталось на сцене? Единицы…
Ну, была не была, Юлька небось его в свою комнату завела.
Серега открыл дверь.
Темнота обрушилась на него вместе с относительной тишиной. Разговоры ребят внизу были слышны и тут, но уже не так.
Ну вот, а я думал, где они. Серега щелкнул выключателем. И остолбенел. Он даже не понял, что такое он увидел. На кровати, на большой деревянной кровати лежало голое толстое тело с головой, развернутой к Сергею. У кровати, прямо на полу сидела Юля. Во всяком случае — волосы были ее — длинные и прямые. Глаза, карие глаза, разрез которых напоминал старые сказки о Шехерезаде, смотрели в дверь расфокусировано, и как бы мимо Сергея. Лужа крови, а это была именно кровь, темная и густая, образовалась вокруг неё.
Сергей сделал шаг, не в силах сказать, или крикнуть хоть что-то. Пэрнст, а толстое тело принадлежало ему, не шелохнулся, глаза его были прикрыты, казалось, он спал, если бы не ножик, торчавший у него из спины.
— Что это такое, — тихо, почти шепотом пробормотал Сергей и сделал шаг назад. Но поздно. Он наткнулся на что-то острое, почувствовав резкую боль, он попытался оглянуться, но боль прошла глубже, и шок лишил его способности действовать, двигаться, кричать…
- Писатель
