Братские порочные узы

Ариадна прижалась щекой к холодной каменной стене, прячась за поворотом лестницы. Её тонкие пальцы вцепились в выступы кладки, словно пытаясь удержать равновесие между миром детских тайн и взрослых запретов. Снизу, из подвала, доносилось потрескивание огня, а по ступеням ползли клубы едкого дыма, смешивающегося с запахом старого дерева и плесени. Она знала, что мама запретила спускаться сюда, но тихий шепот пламени манил сильнее страха наказания. Семь лет — возраст, когда запреты кажутся глупыми, а любопытство жжёт сильнее костра, разгорающегося в глубине родового гнезда. Её босые ноги коснулись сырого пола подвала. Влажный холод просочился сквозь тонкую ткань ночной рубашки, заставив девочку содрогнуться. В центре комнаты, перед чугунной печью, чьи узорчатые дверцы напоминали врата в ад, стояла мать. Высокая, прямая, в чёрном платье с воротником-стойкой, она напоминала монахиню на исповеди, готовую принять последнее покаяние. В её руках был портрет — огромный холст в золочёной раме, покрытой паутиной трещин. Ариадна узнала лицо: тот же острый подбородок, что у неё самой, те же серые глаза, смотрящие сквозь время, будто видящие незримые нити судьбы. Незнакомец. Но его кровь текла в её жилах — девочка чувствовала это каждой клеточкой, каждым ударом сердца, учащённо стучавшего в такт пляшущим теням на стенах. — Ты не имеешь права остаться, — прошептала мать, и Ариадна замерла, приняв слова на свой счёт. Но женщина говорила портрету, её голос дрожал, как натянутая струна, готовая лопнуть от напряжения. — Мы сожжём тебя. Мы сожжём всех. Пламя в печи взметнулось выше, когда холст коснулся огня. Краски вспучились пузырями, рама заскрипела, будто живая, сопротивляясь уничтожению. Ариадна вжалась в стену, когда лицо на портрете исказилось — губы растянулись в беззвучном крике, глаза вылезли из орбит, превратившись в чёрные провалы. Или это игра света? Тени от огня плясали по стенам, создавая иллюзию движения, но девочка поклялась бы, что рука мужчины на холсте дёрнулась, пытаясь схватить мать за запястье. Она не успела решить, реальность это или кошмар, потому что женщина резко обернулась. Её лицо, обычно бледное и спокойное, теперь было искажено гримасой ярости, а в глазах горел тот же огонь, что пожирал портрет. — Ты что здесь делаешь? — голос звенел, как стекло, разбивающееся о камень. — Я же сказала не подходить! Ариадна попятилась, споткнулась о край ковра, сотканного из грубой шерсти с выцветшими узорами. Спиной она почувствовала влажную стену, покрытую солевыми разводами, а перед глазами мелькали обрывки горящего холста, кружащиеся в воздухе, как пепельные бабочки. Теперь она видела ясно: на портрете был мужчина в мундире с фамильным гербом Грановских — переплетённые дубовые ветви, обвивающие кинжал с рубиновой рукоятью. Его рука лежала на черепе, а подпись под изображением гласила: «Арсений Грановский. 1823-1853». Тридцать лет. Столько же было её отцу сейчас. — Папа? — вырвалось у Ариадны. Она знала, что отца зовут иначе, но инстинкт подсказывал: это её кровь. Её проклятие. Слово, которое она слышала в шепотах служанок, когда те думали, что девочка спит. Мать бросила в печь последний клочок холста. Огонь лизал камни, отражаясь в её глазах жёлтыми бликами, превращая зрачки в узкие щели хищницы. — Никогда не спрашивай о них. Никогда не ищи. Она схватила дочь за руку, её пальцы впились в детское запястье, оставляя белые отпечатки на коже. Ариадна попыталась вырваться, но мать тащила её наверх, по скрипучим ступеням, мимо портретов, чьи лица казались теперь насмешливыми. Девочка споткнулась о порог, и коленка запела острой болью, но женщина не остановилась. Только когда они вышли в сад, залитый лунным светом, превращающим розы в призрачные силуэты, мать отпустила хватку. — Запомни: огонь очищает. То, что мы сжигаем, не сможет нас поглотить. Девочка молча кивнула, растирая синяк на запястье. Луна освещала её лицо, подчёркивая бледность и тени под глазами — следы бессонных ночей, которые станут её вечными спутниками. В ту ночь ей снилось, как горящие портреты вылезают из печи. Их обугленные руки хватали её за ноги, оставляя на коже отметины в виде узоров, похожих на фамильный герб. Она бежала по бесконечному подвалу, где стены были увешаны пустыми рамами, а с потолка капала чёрная смола, пока голос матери не разбудил её: — Проснись. Это всего лишь сон. Но запах гари въелся в подушку. И в кожу. И в память, как клеймо, которое не стереть годами. Утром Ариадна снова спустилась в подвал. Лучи солнца, пробивавшиеся через зарешеченное окно, рисовали на стенах полосатые тени, напоминающие прутья клетки. Печь была холодной, её чугунные дверцы покрылись инеем конденсата. На полу валялись обгоревшие щепки от рамы, похожие на кости древнего существа. Девочка опустилась на колени, её пальцы дрожали, когда она подобрала один уголок холста — уцелевший фрагмент с глазом. Зрачок, написанный маслом, смотрел на неё с упрёком, будто обвиняя в предательстве. — Ты не умеешь слушаться, — знакомый голос заставил её вздрогнуть. Марк стоял в дверях, загораживая свет своим худым телом. Ему было десять, но он казался взрослее нянек, его зелёные глаза хранили тайны, непосильные для ребёнка. — Мама будет злиться. — А ты расскажешь? — Ариадна сжала находку в кулаке, чувствуя, как края холста впиваются в ладонь. Марк молча протянул руку. Его ладонь была испачкана сажей — он тоже рылся в пепле, ища ответы на вопросы, которые не решался задать вслух. Девочка неохотно отдала обрывок портрета, следя, как брат проводит пальцем по уцелевшему глазу. — Они все такие? — она кивнула на чёрное пятно на стене, где раньше висел портрет. Краска вокруг него пузырилась, словно кожа после ожога. — Все, — Марк разорвал холст на мелкие клочья, его движения были резкими, почти яростными. — И мы будем жечь их, пока не останется ни одного. — Почему? Он посмотрел на неё так, словно видел сквозь годы: будущую Ариадну, стоящую на краю склепа с ключом в руке, её платье, испачканное землёй и чем-то тёмным, что могло быть кровью. — Потому что иначе они сожгут нас. Марк бросил клочки в печь, чиркнул спичкой. Огонь поглотил последний след Арсения Грановского, но дым, поднимавшийся к потолку, принял форму скелета, протягивающего руку к детям. Ариадна тогда ещё не знала, что через двадцать лет будет искать эти портреты в пыльных архивах, что каждый сожжённый лик оставит в ней шрам, невидимый, но жгучий. Она не спросила, откуда Марк знает про «них». Не спросила, почему мать плакала ночью, стирая сажу с рук, которые пахли не только дымом, но и слезами. Девочка просто взяла брата за руку, и они поднялись наверх, где пахло яблочным пирогом и нормальной жизнью, которой для Грановских никогда не существовало. Но нормальность осталась за дверью подвала. Вместе с пеплом, который ветер разнесёт по саду, удобряя землю для новых тайн. Ариадна тогда ещё не понимала, что огонь, уничтоживший портрет, не сжёг проклятие — он дал ему новую жизнь, вплавив в её душу, как клеймо на кожи телёнка. Она лишь почувствовала, как что-то тёмное и липкое, словно смола, заполнило пространство под рёбрами. Что-то, что будет расти вместе с ней, питаясь страхами и вопросами, на которые не было ответов. Марк сжал её руку сильнее, когда они проходили мимо зеркала в холле. В его отражении на мгновение мелькнул силуэт мужчины в мундире — но это, конечно, была лишь игра света.