Удивительные приключения Пашки и Батанушки

История вторая. Икота (продолжение 2)

И наступила тишина. Такая плотная, которая, вероятно, бывает только далеко от городской суеты.

Еще немного того напряженного безмолвия и кроны деревьев самую малость качнули своими верхушками, а может лишь листвой на них висящей. Это легкое волнение, наблюдаемо скатившись вниз по крайним ветвям деревьев, перекинулось на луговые растения, в свою очередь, качнув кончики трав и листву так, что ближайшие из них, склонившись, огладили мальчика и духа, обдав их обоих медовым ароматом. И тот же миг синь глубоких небес зримо поблекла, одновременно, впитав в себя звезды, лишь оставив отдельные из них, но уже только серебристые, притом затаив и само их мерцание.

И также внезапно, как раньше наступила тишина, где-то глубоко в лесу, хранящем сизую сумрачность, вспыхнула яркой крохой зеленая звездочка. Она так насыщенно и призывно засияла, словно кто-то там зажег фонарик. Ее сконцентрировавшийся в одном месте огонек, несмотря на удаленность, смотрелся, вопреки звездам, непрерывным, вроде на него не могли повлиять ни растущие деревья, кусты, ни даже движение самого воздуха.

Павлик, заметив этот одиночный свет, напрягся весь, прищурив глаза, стараясь разглядеть то, что пряталось под тем сиянием. Подумав даже, что, быть, может, кто-то из деревенских возвращаясь из леса, зажег фонарь. Однако огонек наблюдаемо не двигался, оставаясь на одном месте. И мальчик теперь и сам поднял руку, да выставив, как то ранее делал домовой, указательный палец, приоткрыл рот стараясь обратить на свет внимание последнего. Впрочем, упреждая его вопрос, немедля отозвался Батанушко, прижав к своим волосатым губешкам палец и чуть слышно дыхнув:

- Тсс…

И Пашка сразу закрыл рот, опустил вниз руку, прижав ее к вытянутой ноге, так как уже в следующую секунду в нескольких шагах от него словно проступая в стене трав, вспыхнул еще один огонек, только ярко-красный, а потом чуть более удаленно и вовсе пурпурный…

Не прошло и минуты, как лесная даль наполнилась мельчайшими, прямо точечными огоньками, и не менее плотно вспыхнули брызги света в луговых травах. Только если в лесу то были в основном разнообразные оттенки зеленого и желтого бисерного света, то в лугу красного, своим сиянием напомнив Паше прежде наблюдаемый небосвод усыпанный звездами. И этому многообразию звездных светил только сияющих на земле внезапно отозвалась трелью пичужка ее раскатистое «фи…ить, фи…ить» долетело из расположившегося позади мальчика и домового сада бабушки. А уже в следующий момент яркий бисер света вспыхнул и справа, и слева, темно-зеленой, серебристой и синей капелью звездочек. Эти яркие огоньки были хорошо видны как в густоте леса, так и сквозь стебли трав, опять, словно неподвижно замерших на месте.

Домашний дух торопливо поднялся на ноги, и, повернувшись в сторону деревенских домов, легонечко кивнул в ту сторону, будто на что-то указывая Павлику. И мальчик, не мешкая, и сам поднялся на ноги, да развернувшись, к собственному удивлению увидел, что и сама деревенька, проступающая в серости восхода только пепельными контурами садов, хозяйственных построек и домов, поблескивает золотистыми и голубыми огоньками. Их яркость, кажется, проступала сквозь стены жилищ, через стволы деревьев, опять же не мигая, а имея постоянное, непрерывное сияние.

- Что это? – едва слышно продышал Павлик, и даже в предрассветной сумрачности его глубокие серые глаза, с легкой сквозящей в них голубизной, точно отражающейся от лучей восходящего солнца стали еще больше, крупнее. Он теперь обернулся назад, оглядел справа и слева лежащие луговые травы и лесные просторы, наблюдая яркость зеленого, красного, серебристого света и впрямь ровно просыпанного на планету Земля из самого космического пространства.

И в тоже мгновение все пока единственно поющей, точно на одной ноте, из сада бабушки, птичке откликнулась другая, впрочем, ее «фи…ить» звучало более громко. Мальчик перевел взор на стоящего подле него Батанушку чьи длинные и густые волосы, лежащие на плечах спутанными завитками, как и само лицо, поросшее беленькой короткой шерсткой, мягкая борода, длинные усы и материя красной косоворотки были покрыты мельчайшими, голубыми огоньками, чьи лучики, расходясь во все стороны, создавали над ним светящийся полукруг, на вроде мыльного пузыря.

- Сиё духи, - пояснил Батанушко.

И в сиянии того голубого света, его белок, окружающий карие зрачки, и сам вроде как посинел. Он теперь поднял руку, и словно разрезая на части сияющий пузырь, очерчивая полукруг, не только по линии деревни, но и луга, леса, дополнил:

- Духи… Тутова домашние, тамка полевые, да лесные. Ужель-ка водяных отсель не видать. Дык вотка нас покель много… Обаче не меньче нас помирает, абы люди вырубают гаи, застраивают высоченными избами лузи и пожни, а деревеньки, иде мы отродясь и живем, бросают… Да тока не ведают люди, чё ежели мы усе помрем останется толды обок них одна нечисть. Зловредная, приносящая беды и хвори, губящая сам человечий род, - домовой смолк и тягостно выдохнув, опустил руку вниз, ровно кинув.

- А почему вы не живите в городах, там же есть парки, многоэтажные дома и дворы при них? – вопросил дрогнувшим голосом мальчик и на глаза его выплеснулись мельчайшие, как и сами облепившие хозяина дома искорки, слезинки. Крупные кусачие мурашки не только от витающей кругом прохлады, но и от услышанного наполнили все тело Павла и с особой силой шевельнули волосы на его голове, от осознания неизбежной гибели всех этих духов, столь ярко горящих в серости утра. Все пока еще горящих...

Небо сейчас наблюдаемо втянуло в себя остатки синевы, перекрасившись в пепельные тона и оставив на своем полотне, словно отодвинувшегося по линии смыка земли и неба, лишь тройку не более того мерцающих белым светом звезд. И так же разом, будто по единому указанию потухли сияющие огоньками в лугах, лесах и деревеньке духи, и даже голубоватый пузырь над домовым пригасил собственную яркость.

- Эвонти… як ты их величаешь, - протянул Батанушко, с ощутимым трудом подбирая слова, и его тонкий голосок сейчас звучал с тоскливым надрывом. – Высоченные избы, многоэтажки давнешенько нечистью заняты. Абы духов должно в жилище приглашать, а злыдни и сами явятся, проси не проси… Мы же, духи, супротив намерения хозяев никоим побытом не могем вторгаться без спросу в жилище. Да и коль у избе обитает нечисть и хозяин с ней не тягается, то мы никоим побытом у том жилище бытовать не будям, абы инакии мы… Нечисть злобна, мы добры, мы противны им. А касаемо города дык тамоди нетути простору… Нетути тамка лузи, иде полевые травы шепчутся, пожней, иде злаки машуть колосками, гаев с невылазными дебрями и болотными далями… Нетути тамоди места Полевику, Межевику али Лешему, Гаюну… Ужель-ка не толкую я о Луговом, кой травы ростит да косить пособляет… - Батанушко резко дернул взор влево и чуть слышно хмыкнул, кажись, подбирая забродившие в носу сопли, даже чуточку показавшиеся из левой ноздри зелено-переливающейся верхушкой. – Усё дурында таковой во кусте соседнем сиживает. Небось, вмале явится и будять нудить, ты токмо не дюже его жалей, - дополнил он.

- Ок, - немедля отозвался мальчик, и теперь и сам хмыкнул носом, потому как выскочившие из его серых глаз слезинки смочили не только кожу щек, но и наполнили влажностью ноздри, так что он, вторя домовому, тоже ими зашмыгал. Уже так сильно переживая за духов… всяких разных не только домашних, но и лесных, полевых, водяных.

Батанушко между тем медленно развернулся в сторону восходящего солнца, и, покачивая головой, да помахивая завитками своих беленьких волос, словно оглаживающих ткань рубахи и с тем впитывая в себя голубое, лучистое сияние, как и мельчайшие огоньки, озабоченно произнес:

- Ужоль-ка дюже, як я гляжу тобе сия икота мучает. Ежели ащё икнешь не мешкая гутарь: «Икота, икота поди-ка на Федота, с Федота на Якова, с Якова на усякого». –Домашний дух прервался и когда мальчуган, повернувшись, сместил на него взгляд, добавил, - токмо тады на мене не гляди-ка, ибо я не дюже люблю икать. Лады?

- Ок, - отозвался Пашка и кивнул для ясности. Он перевел взор на небеса, которые собственной далью теперь словно прогнулись и стали напоминать закругленный свод, да на грани леса наблюдаемо поалели. Более ощутимое дуновение, прокатившись по кронам и травам, колыхнуло первое и второе, поэтому послышалось их ясное шуршание, поддакивающее разгорающимся трелям птиц, долетающих и со стороны леса. А в нескольких шагах от себя, в качающихся травах, Пашка заметил неожиданно выглянувшее из-за стеблей личико старичка, с зеленой гладкой кожей. На этом узком лице поместился сморщенный и искривленный на кончике нос, маленькие болотные губки, а из-под мохнатых перевитых меж собой травами бровей созерцались васильковые глаза. На голове, явно духа, находились, вместо волос, стебли ковыля, с перистыми длинными остями от нежно-белесого до серебристо-зеленого цвета. Эти же кудлатые перья заменяли ему неплотную бороду да усы, а на голове, прямо на выглядывающих из ковыля острых ушках, восседал свитый из трав венок, украшенный цветущими васильками, лютиками, ромашками, сбрызнутый сверху мельчайшим просом зеленых искорок. Дух, с тощенькими ручками, длинными и загнутыми пальчиками (покрытыми той же зеленой кожей) придерживался за стебли, и стоило только мальчику словить взгляд его васильковых глаз на себе, как он резко сомкнул между собой травы, точно впитавших в них.

- Ну, - протянул, словно чего-то, ожидая Батанушко и Павлик, сместив взгляд на него, удивленно передернул плечами, не очень понимая, что последний от него хочет. – Як я тобе учил, - дополнил домашний дух и тягостно затряс головой, будто принявшись кивать или только подзадоривать, - икота, икота поди-ка на Федота, с Федота на Якова, с Якова на усякого, - проговорил домовой и ожидающе уставился на мальчика.

- Я не икал, - негромко отозвался Пашка, поежившись, потому как прохлада сейчас, кажется, забралась к нему под футболку и шорты. Он неторопливо, опустившись на землю, сел, став вроде ближе к Батанушке и немного склонив голову на бок, с тем же ожиданием глянул на хозяина дома.

А где-то совсем рядышком, видимо, в ближайших стеблях кто-то судорожно всхлипнул. И этому вздоху внезапно и очень громко отозвался птичий хор, разом выплеснувшийся из леса, и слившийся в единую музыку с тем, который плыл из деревни. В этом многоголосье особенно выделялись зычные, раскатистые «тиу…тиу» и «фьюить…трр», сопровождаемые звонким «чак…чак», громким отрывистым «цик…цик», да словно истеричным трьрьри.

- Ну, як же не икал, вота икнул, - несогласно проронил Батанушко, теперь выпучивая вперед свои маленькие карие глазки, видимо, поражаясь происходящей неясности.

- Да, нет же… не икал, - несогласно ответил Павлик и покачал отрицательно головой и сам, поражаясь тому, что дух к нему привязался с той непонятной икотой. Так как он и вовсе очень редко икал, и то в основном, когда мерз. Сейчас же, несмотря на легкий ветерок, принесший прохладный воздух, точно обнявший со всех сторон мальчугана, он, определенно, не икал, и даже не собирался.

- Ну, коль икнешь не забудь як я тобе учил, токмо на мене не гляди-ка толды, внегда сказываешь, - все, никак не унимаясь, произнес Батанушко, и словно в унисон движению воздуха, оглаживающего кроны деревьев, и, пригибающего травы, тихонько вздохнул. Домашний дух отвел взор от лица мальца, впрочем, все еще косился на него правым глазом, вероятно, стараясь подловить его на том самом икание.

- Ок, - откликнулся чуть погодя Пашка, и тотчас домовой резко развернув в его сторону голову, с очевидным осуждением уперся взглядом в его лицо. И мальчишка, наконец, догадался, что под икотой домашний дух понимает тот самый его «ок» - «да» сказанное на английском языке.

- Я не икаю, - теперь стараясь разъяснить ситуацию, проронил Павлик, и широко улыбнулся, глядя на осуждающее личико хозяина дома, немножко даже сморщившегося на кончике широкого его носа. – Говорю - да, только по-английски.

- По-каковски? – переспросил Батанушко, и осуждение на его лице теперь сменилось на подозрительность так, что стала подергиваться нижняя губа, а ее край дотянулся, кажется, до подбородка. Еще пару секунд и нижняя губа тягостно затряслась, закачались на ней также изогнувшиеся растущие по краю волоски, ровно домовой расстроился услышанному.

- По-английски, - едва шевельнув губами, отозвался Павлик, и отвел взгляд в сторону от лица духа, так как увидел, что к дрожанию губы добавились переливающиеся прозрачными боками слезы в его глазах. – Это значит - да, только коротко.

- А… - очень глубокомысленно протянул Батанушко, и точно впитав внутрь глазниц покачивающиеся в уголках слезинки, и подтянув нижнюю губу, медленно присел подле мальца. Он придвинулся к нему, как можно ближе, и, уткнувшись своей мохнатой головой ему в бок, как-то прерывисто выдохнул, будто выплескивая, таким образом, собственные переживания. Его маленькое тельце ощутимо для Павлика дрогнуло, и колыхнулись волосики на голове. И дабы хозяина дома поддержать или успокоить мальчик протянул руку и приобнял его, словно младшего брата, которого у него не было. А может, все-таки, старшего, которого также не имел.

- А куды ж ащё короче… Короче – да, - сказал Батанушко и голос его звучал сердито, и близко сдвинулись между собой его мохнатые белесые брови, сделав выражение лица недовольным. – Ужоль-ка мы помрем и станете вы усе по ненашенски калякать, - протянул он ворчливо, почасту вздыхая, - забудяте раздольный, певучий русский язык и будяте усе напрочь икать.

Он резко свернул свое бурчание, словно оборвав собственную речь на половине предложения, а секундой спустя, запел дедушкиным, печально-басовитым голосом, не столько начиная песню, сколько явственно ее продолжая:

- Там шел, прошел яё брат родной,

Не ходи, братяц мой, по крутому беряжку.

Не топчи, братяц мой, шелковую траву.

Не кидай, братяц мой, белы камушки.

Не пугай, братяц мой, белу рыбицу.

Не мути, братяц мой, ты рячную ваду.

Ты ня пей братяц мой ключавую ваду, - вновь налегая на последнюю букву русского алфавита, так как и говорил сам дед Саша.

И ту удивительно-раздольную, как и вся матушка Русь, песню поддержали хоровым песнопением птицы обитающие во все еще живой деревне и лесочке, своим могучим аккомпанементом наполняя саму необъятную местность неповторимым звучанием. И вторя тем звукам, побелевший небосвод, где-то на линии соприкосновения с землей стал смотреться ало-красным. Чуть розоватые лучи от медленно поднимающегося солнца просочились сквозь сомкнутые ряды деревьев, заполнивших лес, и прибили правящий там сумрак к почве. Скользнув на луг, они мягко подсветили розовым светом травы и цветы, придав самим стволам, листочкам салатные тона и коснувшись цветов, словно приласкали весь тот срок сомкнутые лепестки, понудив их к раскрытию. И цветки, едва дрогнув, принялись очень медленно расплетать лепесточки, распрямляя их, и, выставляя восходящему солнцу пузатые, круглые серединки. Легкий ветерок тот, что примчался вслед за лучами, ровно принес на себе мельчайшие водяные брызги, выхваченные с самих небес, и импульсивно брызнул их на растительность. С особой плотностью окропив волосы и материю вещей на Пашке и Батанушке. Полупрозрачные росинки, повиснув на кончиках трав, качнулись вниз-вверх созвучно последней строчке песни домового духа и чьему-то горестному, прерывистому стенанию, явно не Павликиному, вспомнившему своего дедушку.

- Може понадоба толковать - да, лады, хорошо, согласен, - внезапно переходя на свой тоненький голосок, предложил Батанушко, со слышимым волнением прося о том мальчика. – Чай, сойдет и нормалек… Дык вотде гутарил братка твой, Димка. Давеча он по вёсне с отцом кадыличи у баушки латал крышу, усё дык покрикивал. Нормалёк, батя… нормалёк, - явственно рассказывая о двоюродном брате Пашки.

Домовой прервался, и легонечко выдвинув вперед и вправо свою мохнатую голову, просительно заглянул в глаза мальца, негромко хмыкнув, и созерцаемо выпустив из левой ноздри зелено-переливающуюся верхушку сопели.

- Да, - поддерживая просьбу духа, не мешкая, отозвался Павлик, внезапно ощутив, как под той самой икотой погибает, что-то очень важное не только для него, но и в целом для всего русского народа. – Чай, сойдет и лады, - дополнил он и широко улыбнулся домовому.

И Батанушко враз засиял, да так ярко, наполнено, придав росинкам, восседающим на его волосках голубые переливы света, с чуть алыми тонами, принятыми от восходящего на небесный купол солнца. Домашний дух неторопливо поднял левую руку, и, направленно выставив указательный палец в сторону границы неба и крон деревьев, сверху принявших темно-алые тона, а снизу, будто присыпанных капельками водицы, а потому поблескивающих сизо-алыми верхушками деревьев, сказал:

- Бежати, бежати – не добежати, летети, летети – не долетети? – словно, и, не задавая вопроса, а лишь поясняя происходящее. – Небозем, - и тут же сам и ответил, видимо, понимая, что мальчик вряд ли разгадает очередную его загадку.

- Горизонт, что ли? - проявляя удивительную догадливость, переспросил Пашка, соотнося ответ домового с современными понятиями. Да и сам взглянул на указанную полосу слияния неба и земли, степенно приобретающую и вовсе багряные тона, также моментально впитывающую росинки с вершин деревьев и окрашивая их, прямо-таки, в синие тона.

- Агась, - отозвался нескрываемо довольно Батанушко, и, качнув головой, ссыпал с нее вниз прямо на землю и прильнувшие к ней травы сияющие росинки. – Понеже небозем гранью меж небушком и оземью простерся. Ащё егось величают небоскат, глазоём, завесь али оглядь… Ужоль-ка вельми богата теми величаниями наша русская реченька… И наипаче не надобно в ней икать, - дополнил он, вероятно, очень сильно переживая тот отрывистый «ок» мальца.

- Приперлись тутова! И усё! Усё былье истоптали, молождявые листочки обломали… Паршивцы разтакие, - внезапно раздался в шаге от Павла и домашнего духа писклявый голосок, сопровождаемый каким-то еле-еле воспринимаемым скрипом.

- Глянь-ка, таки, да вылез, - тихонечко шепнул, приподнимаясь на коленочки Батанушко, и отстранился от мальчугана, поэтому рука последнего весь тот срок его обнимающего съехала вниз. – Дурында такая, - добавил домовой и качнул головой вправо, - сие Луговой. Выперся, так-таки, из кустов, щас возьмется нудить и выпрашивать чё-нить.

Батанушко теперь и вовсе переместился с коленочек, и, поднявшись на ноги, шагнул вперед, демонстративно уперев кулачки в бока, да развернувшись вправо. Пашка следуя взглядом за домашним духом, и сам повернул голову вправо и увидел то самое личико, ранее выглядывающее из стеблей трав. Только теперь оно, как и сама круглая голова, находились на корявеньком, человеческом туловище слегка горбившимся, опирающимся на тощенькие ножки, обладающим двумя ручками. Одетый в длинную серую рубашку, по полотну которой мелькали вспыхивающие огненным светом брызги и подпоясанный стебельком травы, Луговой медленно переступил босыми и опять же зелеными стопами с ноги на ногу, приминая стебли трав, и воззрился на мальчика печальными васильковыми глазами, в которых созерцаемо, переливались крупные росинки, напоминающие висящие на травах.

- Усё былье перетоптали, - снова повторил полевой дух с ощутимой болью. И из его глаз выплеснулись те самые слезинки. Впрочем, они, прокатившись по коже щек, не упали вниз на землю, а внезапно качнулись на соседних и все еще стоящих травах, ухватившись за их островерхие верхушки.

- Завершай тутеньки мокроту разводить… Днесь уйдем, - очень грозно протянул Батанушко и словно для острастки противника теперь качнулся справа налево так, что мальчику показалось еще мгновение и он выкинет кулачки вперед и перейдет в нападение.

- Кто хаживает незваный, редко ухаживает негнаный, - протянул чуть тише Луговой и благоразумно шагнул назад, видимо, почувствовав боевой дух домового. – Прихаживал незваный, ухаживал дранный, - продолжил выдавать фразы полевой дух и вновь прыснул из глаз слезы, усыпавшие брови, реснички и челку на лице мальчика.

- Дюже он привечает пословицы ссыпать, - произнес Батанушко, на миг оглядываясь на Павлика да криво улыбнулся, подогнав левый уголок рта, кажется, к самому уху.

- Мил гость, что не долго гостит, а бесстыжий посидеть любит, - вновь проронил поговорку Луговой и так как домовой не переходил в нападение, легонько кивнул головой в сторону деревни. - А проще толкуя, - дополнил он, и на его голове совсем чуть-чуть сместился вправо венок, - ежели без дару сюдытка приперлись, чай, прибыло веремя проваливать отсель.

- Глянь-ка, ты, коргузится, - протянул Батанушко, и, перестав раскачиваться, моментально заложил на личике множество морщинок, подмявших и сами волоски, так что они стали и вовсе ершится. – Усё коргузится, слезы пущает, поелику ему дар не преподнесли. А пошто тобе дар даровать, коль травой пользевати не будут.

- Ни чё я не коргузусь, - незамедлительно выпалил Луговой и пустил из глаз потоки слез. - Обидеть-то легко, да душе каково, - неизменным изречением и, довольно-таки, метким, дополнил свою речь полевой дух и слезы, выплеснувшиеся из его глаз, теперь покрыли не только все еще стоящие травы кругом мальчика и домового, но даже появились и на их щеках.

- Кака така душа… Совсем ты одурел, - недовольно дыхнул Батанушко и шевельнул своим широким носом на кончиках волосков которого покачивалось сразу несколько крупных росинок. – Откель у тобя душа, один токмо дух и тока.

- Обиженного обижать – двойной грех, - сразу поправился Луговой и сейчас заревел обильно и в голос, иногда всхлипывая, хмыкая носом и усыпая кругом себя землю, не только травы, росинками, крупными такими и на удивление мальчугана не солеными. Павлик это ощутил, когда одна из таких росинок, прямо-таки, заскочила ему в рот, стоило ему только его приоткрыть. Слезинка Лугового была сладковатой на вкус, будто наполнена медом, который переняла от раскрывающихся кругом в лугу цветках. Солнечное светило, так и не показавшись из-под горизонта, своими широкими лучами словно подсинило сам небосвод, переманив сизость с крон деревьев, а алая полоса на стыке неба и земли зазолотилась. И тем приятным ало-золотистым светом принялась наполнять всю местность, возвращая лесам, травам их естественные зеленые тона. Нежный ветерок, ощутимо дунув в лицо Павлика, всколыхнул волосы на его голове и голове Батанушки, и качнул стебли ковыля на голове Лугового, который также моментально прекратил рыдать в голос. Те длинные нежно-белесые да серебристо-зеленые перышки ковыля волос, бороды и усов стали трепетать в направлении сидящего мальчика и словно перехватывать на себя выпускаемые из глаз полевого духа росинки.

- А чем Лугового надо угостить, - подавшись вперед, и почти нависнув над головой стоящего впереди домового, спросил Павлик.

- Дык чё… - произнес Батанушко, немного разворачивая в сторону мальца голову да поглядывая на него, - Луговой пособляет росту трав, готовля их к цвету и сенокосу. Инолды бывает сёрдит он, кода-ка покос люди прозевают и тадыличи у той сёрдитости сушит на корню травы…

- Сушу, а куды ж деваться, - перебивая на полуслове домового, горестно вздыхая, протянул Луговой, резко сворачивая и сами пущания слез.

А Батанушко недовольно дернув в сторону полевого духа кулак с левого бока, теперь уже основательно его им пугая или только, таким образом, закрывая рот, продолжил:

- Оберегает Луговой не тока травы, но и скотинку у лузи хаживающую. Понеже его и надобно одарить, дабы скотинка не пропала. Живет сей дух у маханьких норках, куды и приносют кусок хлеба и монетки. Да бросая их к норке гутарят: «Луговой батюшко, я тобе хлебцем и монеткой, а ты прими мою скотинку, напои, накорми».

- Сегодня… сегодня я принесу тебе дар, чтобы ты не обижался, - обращаясь к полевому духу, сказал Павлик, поглядывая в васильковые, словно расчерченные тонкими лепестками его глаза. – И ты, может, не станешь нас сейчас гнать с луга, а посидишь рядом? – дополнил свою речь вопросом мальчишечка и затаил дыханием, так сильно желая побыть подле этих двух удивительных духов и не прекращать не менее увлекательного похода.

- И завершай тута слезы пущать, чай, сам весь вымок, - поддержал мальца Батанушко и точно в противовес полевому духу пустил из носа сопель. Зеленая, она ядренисто вылезла из ноздри домового, и, зацепившись за беленькие его усы, повисла на коротких волосках. Очевидно, намереваясь направить собственное движение вниз по правому из усов. Луговой увидев выскочившую из носа домашнего духа сопель, резко перекосил лицо, заложив на нем не меньшее количество морщинок, став, один-в-один, как сплющившийся перец. Он еще чуточку стоял, переминаясь с ноги на ногу, будто раздумывая, а после, все-таки, шагнув к мальчику, занял место справа от него. Полевой дух медленно развернулся, и, опустившись на примятую траву, сел, подогнув под себя ноги и накрыв их сверху распашным подолом рубашки. И тотчас трава, окружающая духов и мальчугана наблюдаемо шелохнувшись, пригнулась да принялась переплетаться с уже примятой, создавая на удивление ровную, мягкую подстилку.

- Ну, чё ж, - наконец, дополнил он собственные перемещения, оправляя ладошками подол материи на рубашке, - як гутарится нежданный гость лучше жданных двух. - Луговой качнул головой вбок, словно указывая присесть домовому и с какой-то надсадной грустью дополнил, - чай, спой-ка ащё, дюже ладно звучит.

Батанушко отрывисто дернул головой и слетевшая с его уса сопель враз приземлившись на ближайший стебелек травушки вспыхнула на нем переливающимся мельчайшим камушком. Он, определенно, радуясь согласию Лугового, поспешно шагнул по левую сторону от мальчика, и, опустившись на прижатую траву, согнул ноги в коленях да приткнул к нему подбородок, став каким-то и вовсе маленьким и слабеньким. Он уже было открыл рот, чтобы запеть, как полевой дух, перебивая его, торопливо досказал:

- Ты токмо мальчоня про дар не забудь.

- Ок, - немедля отозвался Пашка, и вроде ощутив собственную икоту на увлажненной материи футболки, передернул плечами, кажется, даже не от прохлады витающей вокруг, а от стыда. – Хорошо, - краснея, поправился он.

- Ужоль-ка, дык лучии звучит, - прерывисто выдохнул Батанушко, а миг спустя запел басовитым голосом дедушки, и вновь продолжая песню:

- А крутой беряжок - это грудь мая.

Шелковая трава - это волос мой.

Белы камушки - это глазки маи.

Бела рыбица - это тело маё.

А рячная вада - это слезки маи.

Ключевая вада - это кровь мая.

И плыла та раздольная песня по лугу, втекала теми самыми ключевыми водами в леса, окутывала и саму землю русскую, и сопровождало ее хоровое пение птиц, легкий скрип проснувшихся кузнечиков, нежное заунывное жужжание пчел и шмелей. И тогда казалось мальчику и вовсе это не насекомые поют, а подыгрывает домовому сама свирель и жалейка.

Небосвод, неспешно напитавшись голубизной, выдавил из полосы завесы, небоската, горизонта золотистый ломоть солнышка, словно покрытого щербинками как русский хлебушек, без которого и еда ни еда. И в ту же секунду алые тона заслонила ослепительность желтый солнечных лучей, придав и земле эти удивительные дневные тона, разукрашивая сам луг в невероятные оттенки раскрывшихся цветов, которые качнувшись подвластные ветерку, точно звякнули, как колокольчики пронзительным«дзинь…дзинь». И Пашка, сидевший рядом с двумя духами, слушая удивительную песню, некогда сроднившую человека и землю, неожиданно и сам осознал, что все кругом него такое явное, думающее, чувствующее, ровно живое, огромное творение имя которому планета Земля.

Конец второй истории.