Портрет Дориана Грея

ГЛАВА I-2

— А как же леди Брэндон описала этого чудесного юношу? — спросил лорд Генри. — Я ведь знаю ее привычку давать беглый очерк каждого из ее гостей. Помню, как она подводила меня к какому-то страшному, багровому старцу, увешанному орденами и лентами, и шептала мне в ухо трагическим, слышным всем присутствовавшим шепотом самые поразительные подробности. Я просто сбежал. Я люблю узнавать людей сам. Но бедная леди Брэндон обращается со своими гостями, как какой-нибудь аукционер со своим товаром. Она или до мельчайших подробностей рассказывает вам их жизнь, или же говорит про них вам все, кроме того, что вы хотели бы знать.

— Бедная леди Брэндон. Вы слишком строги к ней, Гарри! — ответил рассеянно Холлуорд.

— Мой милый, она пыталась основать салон, а ей удалось просто открыть у себя ресторан. Как же мне восторгаться ею? Но скажите мне, что она вам сообщила про Дориана Грея?

— О, она пробормотала что-то вроде: «Прелестный юноша... мы были неразлучны с его бедной матерью... Я забыла, чем он занимается... боюсь, что ничем... ах, да! играет на рояле... или на скрипке, не так ли, дорогой мистер Грей?» Мы оба не могли удержаться от смеха и в тот же миг стали друзьями.

— Смех — недурное начало для дружбы и лучший конец ее, — заметил лорд Генри, срывая другую маргаритку.

Холлуорд покачал головой.

— Вы не только не понимаете, что такое дружба, Гарри, — прошептал он, — но и что такое вражда. Вы любите всех или, точнее, вы ко всем одинаково равнодушны...

— Как вы ужасно несправедливы! — воскликнул лорд Генри, сдвигая на затылок шляпу и поглядывая вверх на плывшие по бирюзовому небу облака, подобные обрывкам блестящего белого шелка. — Да, ужасно несправедливы! Я далеко не одинаково отношусь к людям. Я выбираю себе друзей за их внешность, знакомых — за их хорошую репутацию и врагов — за их ум. Человек никогда не бывает достаточно осторожен в выборе своих врагов. У меня нет среди них ни одного дурака. Все они — люди с известными умственными достоинствами, и потому все они меня ценят. Это очень тщеславно с моей стороны? Мне кажется, довольно тщеславно.

— Мне тоже так кажется, Гарри. Но, согласно вашему определению, я, должно быть, оказываюсь лишь просто знакомым.

— Дорогой мой Бэзиль, вы гораздо больше, чем простой знакомый.

— И гораздо меньше, чем друг. Нечто вроде брата, вероятно?

— Ну, братья! Я не очень-то их люблю. Мой старший брат никак не желает умереть, а младшие только это и делают.

— Гарри! — воскликнул, хмуря брови, Холлуорд.

— Милый мой, я ведь говорю не совсем серьезно. Но я не могу не ненавидеть своих родственников. Я думаю, это происходит оттого, что мы не можем выносить людей, имеющих те же самые недостатки, что и мы. Я вполне сочувствую английской демократии в ее озлоблении против того, что они называют пороками высших классов. Они чувствуют, что пьянство, глупость и безнравственность должны бы быть их собственным достоянием и что если кто-нибудь из нас изображает из себя осла, то он посягает на их привилегии. Когда бедный Соутуорк начал свой бракоразводный процесс, то их негодование было просто великолепным. А между тем я не думаю, чтобы хоть десять процентов из людей низшего класса ведут добродетельный образ жизни.

— Я не согласен ни с одним словом из всего сказанного вами, Гарри; и даже более того — я думаю, что и сами-то вы не верите тому, что говорите.

Лорд Генри погладил свою остроконечную темную бородку и постучал по своим лакированным башмакам кончиком эбеновой тросточки с кисточкой.

— Какой вы истый англичанин, Бэзиль. Вы вторично делаете то же замечание. Если кто-нибудь развивает какую-либо мысль англичанину, что всегда неосторожно, — последний никогда не задается вопросом о ее правильности или неправильности. Единственно, что ему важно, так это верит ли сам человек в то, что он говорит. А между тем, ценность самой мысли никогда не зависит от искренности человека, который ее высказывает. Право же, чем меньше убежден человек в том, что он говорит, тем разумнее должна быть сама мысль, так как в таком случае она не отражает ни его желаний, ни его претензий или предрассудков. Во всяком случае, я не предполагаю обсуждать с вами политических, социологических или метафизических вопросов. Я больше люблю людей, чем принципы, а людей без принципов больше всего на свете. Поговорим еще о Дориане Грее. Часто вы с ним видитесь?

— Ежедневно. Я бы не чувствовал себя счастливым, не видясь с ним каждый день. Он абсолютно необходим мне.

— Как странно! Я не думал, что для вас когда-нибудь будет существовать что-то, кроме вашего искусства?

— Он теперь для меня — само искусство, — сказал серьезно художник. — Порой я думаю, Гарри, что в истории человечества есть только две значительные эры. Первая — это открытие нового способа выражения в искусстве и вторая — появление новой личности, конечно, в искусстве же. Со временем лицо Дориана Грея будет для меня иметь то же значение, какое для венецианцев имело открытие масляных красок или для позднейшей греческой скульптуры — лицо Антиноя. Я не ограничиваюсь тем, что рисую, пишу с Дориана, — конечно, я все это уже проделал. Нет, он для меня больше, чем простая модель. Я не скажу, что мои работы с него не удовлетворяют меня или что его красота относится к разряду тех, которые не поддаются искусству. В сущности, на свете нет ничего недоступного для искусства; и я знаю, что все, написанное мною со времени встречи с Дорианом Греем, хорошо, и даже лучше всего, что я сделал за всю мою жизнь. Но каким-то странным образом вышло так, — не знаю, поймете ли вы меня, — что его образ внушил мне совершенно новую манеру в искусстве, совершенно новый стиль. Я вижу вещи иными, познаю их иначе. Теперь я могу воссоздать жизнь в таких формах, которые прежде были сокрыты от меня. «Греза о форме в дни размышлений» — кто это сказал? Не помню, но вот этим самым для меня стал Дориан Грей. Одно появление этого мальчика — мне он кажется почти мальчиком, хотя ему уже минуло двадцать лет... так одно его присутствие... ах! не знаю, можете ли вы себе представить все значение этого? Сам того не ведая, он открывает для меня черты новой школы, в которой должна слиться вся страстность романтизма и все совершенство эллинизма. Гармония души и тела — как это много! В нашем безумии мы разлучили эти две сущности и выдумали вульгарный реализм и пустой идеализм. Гарри! Гарри! Если бы вы только знали, что такое для меня Дориан Грей! Помните вы мой пейзаж, за который Агнью предлагал мне такую высокую цену, но с которым я не хотел расстаться? Это одна из лучших моих вещей. А почему? Потому что когда я писал его, Дориан Грей сидел рядом со мной. Какая-то неуловимая сила передалась от него мне, и я впервые в жизни увидал в простом лесе чудо, которого я постоянно и напрасно искал.

— Бэзиль! Это просто удивительно. Я должен видеть Дориана Грея.

Холлуорд встал со стула и быстро зашагал взад и вперед по площадке сада. Немного погодя он вернулся.

— Гарри, — сказал он, — Дориан Грей для меня — только вдохновение в искусстве. Вы, может быть, ничего в нем не увидите. Я вижу в нем все. Нигде его влияние не выражается так сильно, как в тех произведениях, в которых его собственный образ отсутствует. Просто, как я уже говорил, он внушает мне новую манеру. Я вижу его в изгибе некоторых линий, в прелести и нежности некоторых тонов. Вот и все.

— Тогда почему же вы не хотите выставить его портрет? — спросил лорд Генри.

— Потому что, сам того не сознавая, я вложил в него какое-то проявление этого странного художественного идолопоклонства, о котором я, конечно, никогда не говорил с ним. Он ничего о нем не знает, да и никогда не узнает. Но люди могут догадаться; а я не хочу обнажать свою душу перед их пустым и любопытным взором. Я никогда не подставлю своего сердца под их микроскоп. Да, в этой вещи слишком много моего я, Гарри, слишком много.

— Поэты не так щепетильны, как вы. Они знают, насколько выгодно раскрывать перед всеми свои страсти. В наше время разбитое сердце выдерживает множество изданий.

— Я ненавижу их за это! — воскликнул Холлуорд. — Художник может создавать дивные произведения, но не должен в них вкладывать ни частицы своей личной жизни. Мы живем в век, когда люди смотрят на искусство как на что-то вроде автобиографии. Мы потеряли отвлеченное чувство красоты. Если мне суждено еще прожить, я покажу людям, каково оно, и потому мир никогда не увидит моего портрета Дориана Грея.

— Мне кажется, вы не правы, Бэзиль; но я не буду с вами спорить. Только люди умственно несостоятельные спорят. Скажите мне, Дориан Грей очень к вам привязан?

Холлуорд на несколько мгновений задумался.

— Он меня любит, — ответил он, помолчав немного, — я знаю, что он меня любит. Конечно, я ему говорю мало лестного. Я нахожу странное удовольствие говорить ему вещи, о которых потом сожалею. А он, в общем, очень мил со мною, и мы часто сидим в моей студии, беседуя на тысячу тем. Но иногда он бывает ужасно небрежен, и огорчать меня, кажется, доставляет ему истинное удовольствие. Тогда, Гарри, я чувствую, что отдал всю свою душу человеку, для которого она — то же, что цветок в петлице, украшение, которым он будет тешить свое тщеславие только один летний день.

— Летние дни бывают продолжительны, Бэзиль. Быть может, они вам прискучат раньше, чем ему. Это, конечно, печально; но ведь Гений, несомненно, долговечнее Красоты. Этим как раз и объясняется наше стремление сверх всякой меры развивать свой ум. В дикой борьбе за существование мы хотим иметь на своей стороне что-нибудь непреходящее и потому наполняем свой ум разным вздором и фактами, в глупой надежде удержать за собой позиции. Блестяще образованный человек — вот современный идеал. А ум блестяще образованного человека — ужасная вещь. Это точно лавка антиквария: всюду монстры и пыль, и все оценивается выше своей настоящей цены. И все-таки я думаю, что вы утомитесь первым. В один прекрасный день вы посмотрите на Дориана Грея, и он покажется вам не совсем подходящей моделью; или вам не понравятся его тона или там еще что-нибудь. Вы станете горько упрекать его в глубине души и будете серьезно думать, что он нехорошо с вами поступил. В следующий его приход вы будете совершенно холодны и равнодушны. Это будет очень жаль, так как вы переменитесь. То, что вы мне рассказали, — почти роман, художественный роман, а самое худшее во всяком романе то, что он делает человека совершенно неромантичным.

— Гарри, не говорите так! Пока я жив, образ Дориана Грея будет властвовать надо мною. Вы не можете чувствовать того, что чувствую я, — вы сами так часто меняетесь.

— Ах, дорогой мой Бэзиль, вот именно потому-то я и могу это чувствовать. Тот, кто верен неизменно, знает лишь легкомысленные стороны любви; и только те, кто изменяют, познают трагедию любви.

И лорд Генри достал спичку из изящной серебряной спичечницы и с самодовольным видом закурил папиросу, как бы подводя одной фразой итог всей жизни. В плюще с чириканьем вспорхнули воробьи, и синие тени облаков, словно ласточки, гонялись друг за другом по траве. Как чудно в саду! И как интересны переживания других людей — гораздо больше, чем их мысли, — так казалось лорду Генри. Собственная душа и страсти друзей — вот самые захватывающие вещи на свете. Он думал о скучном завтраке, который он прозевал, засидевшись у Бэзиля Холлуорда. Отправившись к своей тетке, он наверняка встретил бы там лорда Гудбоди, и весь разговор вертелся бы вокруг пищи для бедных и необходимости устройства образцовых квартир. Каждый класс проповедовал бы значение тех добродетелей, в проявлении которых не было необходимости в их собственной жизни. Богачи говорили бы о ценности бережливости, а бездельники красноречиво доказывали бы благородство труда. Как приятно было избавиться от всего этого! При воспоминании о тетке его как будто осенила какая-то мысль. Он обернулся к Холлуорду и сказал:

— Мой друг, я сейчас припомнил.

— Что, Гарри?

— Где я слышал имя Дориана Грея.

— Где же? — спросил Холлуорд, слегка нахмурившись.

— Не смотрите так сердито, Бэзиль. Это было у моей тетки, леди Агаты. Она сказала мне, что нашла чудесного молодого человека, который обещал помочь ей в Ист-Энде, и что имя его Дориан Грей. Должен прибавить, что она никогда не говорила мне, что он красив. Женщины не умеют ценить красоту, по крайней мере — порядочные женщины. Она говорила, что он очень серьезный молодой человек и что он очень отзывчив. Я сразу представил себе существо в очках, с жидкими волосами, в веснушках и на длинных нескладных ногах. Жаль, что я не знал, что это ваш друг.

— Я очень рад, что вы не знали этого, Гарри.

— Почему?

— Я не хочу, чтобы вы с ним встретились.

— Вы не хотите, чтоб я с ним встретился?

— Нет.

— Мистер Дориан Грей в студии, сэр, — доложил лакей, появляясь в саду.

— Теперь уж вы должны будете меня с ним познакомить! — со смехом вскричал лорд Генри.

Бэзиль Холлуорд обернулся к слуге, который стоял, жмурясь от солнца.

— Попросите мистера Грея подождать, Паркер. Я сейчас приду.

Слуга поклонился и пошел по дорожке сада. Тогда Бэзиль посмотрел на лорда Генри.

— Дориан Грей — мой самый дорогой друг, — сказал он. — Он очень простодушен и благороден. Ваша тетка совершенно права в своих отзывах о нем. Не портите же мне его. Не старайтесь повлиять на него. Ваше влияние было бы для него пагубно. Мир велик, и в нем много интересных людей. Не отнимайте же у меня единственного человека, который скрашивает мне жизнь и вносит в мое искусство всю прелесть, какую оно способно передать: моя жизнь как художника зависит от него. Знайте, Гарри, что я доверяю вам. — Холлуорд говорил очень медленно, и слова, казалось, срывались с его губ помимо воли.

— Что за глупости вы говорите! — Лорд Генри улыбнулся и, взяв под руку Холлуорда, почти силой повел его в дом.