Портрет Дориана Грея

ГЛАВА II-1

ГЛАВА II

Войдя в комнату, они увидели Дориана Грея. Он сидел за роялем, спиной к вошедшим, и перелистывал альбом «Лесные картинки» Шумана.

— Вы обязательно должны дать мне проиграть это, Бэзиль! — воскликнул он. — Я хочу их разучить, они просто восхитительны!

— Это напрямую зависит от того, как вы будете сегодня позировать, Дориан.

— Ох, я устал от этого позирования, и я вовсе не хочу иметь свой портрет в натуральную величину, — ответил юноша, своенравно и шаловливо поворачиваясь на своем табурете. При виде лорда Генри легкая краска смущение покрыла на мгновение его щеки.

— Прошу прощения, Бэзиль, — сказал он вставая, — я и не знал, что вы не один.

— Это лорд Генри Уоттон, Дориан, мой старый приятель по Оксфорду. Я только что рассказывал ему, как вы терпеливо позируете, а вы взяли, да и все испортили.

— Вы, во всяком случае, не испортили мне удовольствие встречи с вами, мистер Грей, — сказал лорд Генри, подходя к юноше и пожимая ему руку. — Я много слышал о вас от моей тетки. Вы — один из ее любимцев и, боюсь, в то же время и одна из ее жертв.

— В настоящее время я в опале у леди Агаты, — отвечал Дориан с шутливо-покаянным видом, — обещал ей пойти с нею во вторник в один клуб в Уайтчепеле и совсем позабыл об этом. Мы должны были вместе играть дуэт, даже, кажется, целых три дуэта. Не знаю, как она теперь меня встретит. Я просто боюсь и на глаза ей показаться!

— Я помирю вас с тетушкой. Она совершенно вами очарована. Да я и не думаю, чтобы ваше отсутствие поставило ее в затруднение. Публике, наверное, казалось, что исполняется дуэт. Раз тетушка Агата усядется за рояль, то уж нашумит вполне за двоих.

— Это ужасно для нее и не очень лестно для меня, — смеясь отвечал Дориан.

Лорд Генри посмотрел на него. Да, без сомнения, с его тонко очерченными алыми губами, открытыми голубыми глазами и мягкими золотистыми кудрями он был необыкновенно прекрасен. В его лице было что-то сразу вызывавшее доверие; в нем сквозила вся непорочность и пылкая чистота юности. Чувствовалось, что испорченность мира его еще не коснулась. Неудивительно, что Бэзиль Холлуорд боготворил его.

— Вы слишком прекрасны, чтобы пускаться в филантропию, мистер Грей, да, слишком прекрасны. — И лорд Генри развалился на диване и открыл свой портсигар.

Холлуорд был занят приготовлением кистей и красок. На хмуром лице его было заметно сильное беспокойство. Услышав же последнее замечание лорда Генри, он взглянул на приятеля и после легкого колебания сказал:

— Гарри, мне бы хотелось сегодня закончить свою работу. Вы бы не очень обиделись, если бы я попросил вас уйти?

Лорд Генри улыбнулся и взглянул на Дориана Грея.

— Уйти мне, мистер Грей? — спросил он.

— Ах, пожалуйста, не уходите, лорд Генри! Я вижу, что Бэзиль сегодня в мрачном настроении, а я терпеть не могу, когда он мрачен. И, кроме того, я хочу, чтобы вы сказали мне, почему я не должен пускаться в филантропию.

— Не знаю, скажу ли я вам это, мистер Грей. Это такая скучная тема, что о ней пришлось бы говорить серьезно. Но я, конечно, не убегу теперь, раз вы просите меня остаться. Ведь вам это, в сущности, безразлично, Бэзиль, не так ли? Вы часто говорили мне, что любите, чтобы кто-нибудь занимал того, кто вам позирует.

Холлуорд закусил губу.

— Если Дориан этого желает, то вы, конечно, должны остаться. Капризы Дориана всегда бывают законом для всех, кроме него самого.

Лорд Генри взялся за шляпу и перчатки.

— Вы очень любезны, Бэзиль, но я боюсь, что должен идти. Я обещал встретиться с одним господином в Орлеанском клубе. До свиданья, мистер Грей. Приходите навестить меня как-нибудь на Керзон-стрит. В пять я почти всегда дома. Известите меня письмом, когда соберетесь зайти. Мне было бы жаль, если бы вы меня не застали.

— Бэзиль, — закричал Дориан Грей, — если лорд Генри уйдет, то и я уйду. Вы никогда рта не расрываете во время работы, а стоять на подмостках и все время мило улыбаться ужасно скучно. Попросите его остаться, я настаиваю на этом!

— Останьтесь, Гарри, вы этим обяжете Дориана и меня также, — произнес Холлуорд, пристально глядя на свою картину. — Это правда, что я не разговариваю во время работы и не слушаю того, что мне говорят. Это, должно быть, чрезвычайно скучно для моих несчастных натурщиков. Я очень прошу вас остаться.

— Но что же будет с моим господином в Орлеанском? Холлуорд рассмеялся.

— Не думаю, чтобы с этой стороны явилось затруднение. Садитесь, Гарри. А теперь, Дориан, взойдите на подмостки и не вертитесь; а также не обращайте внимания на то, что будет говорить лорд Генри. Он имеет дурное влияние на всех своих друзей, кроме меня.

Дориан взошел на подмостки с видом юного греческого мученика и, сделав недовольную гримасу, переглянулся с лордом Генри, к которому он начинал испытывать симпатию; он так не походил на Холлуорда. Они составляли замечательный контраст. И у него был такой приятный голос. Выждав минуту, Дориан спросил:

— Правда ли, что вы имеете дурное влияние, лорд Генри? Такое дурное, как говорит Бэзиль?

— Такой вещи, как хорошее влияние, вообще не существует, мистер Грей. Всякое влияние безнравственно, безнравственно с научной точки зрение.

— Почему?

— Потому что влиять на кого-нибудь — значит вселять в него свою душу. Человек уже не будет мыслить своими собственными мыслями и гореть своими собственными страстями. Добродетели его уже не его собственные. Его пороки, если только таковые вообще существуют, — заимствованы. Он становится отзвуком чужой песни, исполнителем роли, не для него написанной. Цель жизни — саморазвитие. Выразить во всей полноте свою сущность — вот для чего каждый из нас живет. Но теперь люди боятся самих себя. Они забыли, что высший долг — это долг перед самим собой. Без сомнения, все они отличаются милосердием; они кормят голодного, одевают нищего. Но собственные их души терпят голод и холод. Смелость вымерла в нашей расе, да, может быть, она никогда в нас и не существовала. Страх перед светом, лежащий в основе морали, страх перед Богом, составляющий тайну религии — вот два импульса, управляющие нами. И все-таки...

— Поверните голову немного вправо, Дориан, будьте послушным мальчиком, — сказал погруженный в работу Холлуорд, заметивший только, что во взгляде юноши появилось выражение, прежде им еще не виданное.

— И все-таки, — продолжал лорд Генри своим низким музыкальным голосом, с тем характерным грациозным жестом руки, который был ему свойствен еще в годы пребывания его в Итоне. — Я думаю, что если бы кто-нибудь жил полной и совершенной жизнью, давая форму каждому своему чувству, выражение каждой своей мысли, действительность каждому сновидению, — я думаю, что мир получил бы такой свежий импульс к радости, что мы забыли бы все недуги средневековья и вернулись бы к идеалам эллинизма, даже, может быть, к чему-то более ценному и прекрасному. Но самый смелый из нас боится самого себя. Изуродованность дикаря сохранилась в трагическом пережитке чувства самоотречения, которое пятнает нам жизнь. Мы наказаны за наши отречения. Каждое побуждение, которое мы стараемся задушить, бродит в нашем мозгу и отравляет его. Тело согрешит однажды и сейчас же расплачивается полностью за свой грех, ибо действие есть вид искушения. Ничего потом не остается, кроме воспоминаний о наслаждении или роскошь сожаления. Единственный способ отделаться от искушения — уступить ему. Стоит только оказать сопротивление, и душа занеможет влечением к запретному и начнет порываться к тому, что ей стало казаться чудовищным и преступным, благодаря ее противоестественным законам. Когда-то уже было сказано, что величайшие в мире события происходят в мозгу у человека. Точно так же в мозгу, и только в мозгу, возникают и величайшие в мире прегрешения. И в вас самих, мистер Грей, в вашей ало-розовой юности, в бело-розовом сиянии вашего отрочества, в вас бродили уже страсти, от которых вы содрогались, мысли, преисполнявшие вас ужасом, грезы наяву и грезы во сне, одно воспоминание о которых могло зажечь краской стыда ваши щеки...

— Стойте! — остановил его Дориан Грей. — Стойте! Вы меня смутили. Я не знаю, что сказать. На ваши слова должны быть какие-то ответы, но я не могу найти их. Не говорите больше. Дайте мне подумать. Впрочем, лучше не думать об этом!

Минут десять он стоял неподвижно, с полураскрытым ртом и странным блеском в глазах. Он смутно сознавал, что в нем зародились совершенно новые ощущения, и ему казалось, что они исходят от него самого. Несколько слов, брошенных другом Бэзиля, случайных, но намеренно парадоксальных, затронули, однако, в нем какую-то тайную струнку, до которой еще никто никогда не дотрагивался, но которая — он теперь это чувствовал — дрожала и билась порывистыми толчками.

Подобным же образом возбуждала его музыка: она не раз приводила его в волнение. Но в музыке нет определенности. Не новый мир создает она в нас, а скорее новый хаос. Слова! Простые слова! Но как они были ужасны! Как ясны, ярки и беспощадны! От них нельзя убежать! И какое в них было коварное очарование! Они, казалось, могли облечь туманные образы в пластичные формы, в них звучала особая сладкая мелодия, точно мелодия скрипки или лютни... Простые слова! Да разве есть что-нибудь весомее слов?

Да, в его отрочестве были вещи, которых он не понимал. Он стал понимать их теперь. Жизнь вдруг окрасилась для него огненными красками. Ему казалось, что он ходит среди пламени. Почему же раньше он не давал себе в этом отчета?..

Лорд Генри наблюдал за Дорианом со своей тонкой усмешкой. Он умел точно схватить психологический момент, когда следовало молчать. Он был сильно заинтересован и изумлен тем внезапным впечатлением, какое произвели его слова; ему припомнилась одна книга, прочитанная им в шестнадцать лет и открывшая ему многое, чего он не знал раньше. Теперь он спрашивал себя, не испытывает ли и Дориан Грей те же самые чувства? Он метнул стрелу просто в воздух. Неужели она попала в цель? Как очарователен этот юноша!

Холлуорд писал своими чудесными смелыми мазками, в которых сказывалась настоящая утонченность и совершенство сильной кисти. Он не замечал наступившого молчания.

— Бэзиль, я устал стоять! — воскликнул вдруг Дориан Грей. — Я хочу выйти на воздух в сад. Здесь ужасно душно.

— Простите, голубчик. Когда я рисую, я ни о чем другом не могу думать. Но вы никогда так хорошо не позировали. Вы просто не шелохнулись. И я схватил эффект, которого добивался: полураскрытые губы и блестящие глаза. Не знаю, что вам тут говорил Гарри, знаю только, что он вызвал на вашем лице самое удивительное выражение. Вероятно, он расточал вам комплименты. Вы не должны верить ни одному его слову.

— Он совсем не говорил мне комплиментов. Может быть, потому-то я и не верю его словам.

— Вы отлично знаете, что поверили всему, — сказал лорд Генри, устремляя на юношу свои задумчивые, томные глаза. — Я выйду с вами в сад. В студии действительно страшно жарко. Бэзиль, велите нам подать чего-нибудь холодного, ну, крюшон с земляничным соком, что ли...

— Хорошо, Гарри. Позвоните, и когда придет Паркер, я прикажу ему подать, что вам нужно. Мне надо еще поработать над фоном, и я приду к вам немного погодя. Не задерживай Дориана слишком долго. Я еще никогда не был в таком настроении работать, как сегодня. Это будет мой шедевр. Да и в таком виде это уже шедевр.

Выйдя в сад, лорд Генри нашел Дориана у куста сирени. Уткнувшись лицом в цветы, юноша лихорадочно, точно вином, упивался их свежим ароматом. Лорд Генри подошел к нему вплотную и положил руку ему на плечо.

— Вот так и надо, — тихо сказал он. — Ничто так не может исцелить душу, как чувства, точно так же как чувства — душа.

Юноша вздрогнул и отступил на шаг. Он был без шляпы, и листья растрепали его непокорные кудри, перепутав их золотые пряди. В глазах его был испуг, как у внезапно пробужденного от сна человека. Тонко очерченные ноздри его подергивались, какое-то волнение коснулось его алых губ, и они задрожали.

— Да, — продолжал лорд Генри, — это одна из величайших тайн жизни: исцелять душу чувствами, а чувства душою. Вы — удивительный человек. Вы знаете больше, чем сами думаете, что знаете, но меньше, чем хотите знать.

Дориан Грей нахмурился и отвернул лицо. Ему не мог не нравиться этот высокий изящный молодой человек, стоявший рядом с ним. Это романтическое смуглое лицо с усталым выражением привлекало его. В низком томном голосе лорда Генри было что-то завораживающее. Даже руки его, нежные и белые, как цветы, таили в себе какое-то странное обаяние. Когда он говорил, они двигались, словно звуки музыки, и, казалось, имели свой собственный язык. Но Дориан чувствовал страх перед этим человеком и стыдился своего страха. Зачем нужно было, чтобы чужой ему человек раскрыл ему его собственную душу? Бэзиля Холлуорда он знал уже несколько месяцев, но дружба их ничего в нем не изменила. И вот на его жизненном пути встречается человек, который словно раскрывает перед ним тайны жизни... И все-таки, чего же тут бояться? Ведь он не школьник и не девушка! Глупо было бояться.

— Пойдемте сядем в тени, — сказал лорд Генри. — Паркер уже принес питье; а если вы будете слишком долго стоять на этом солнцепеке, вы подурнеете, и Бэзиль не захочет больше вас писать. Право, вы не должны загорать, загар будет вам не к лицу.