Златые купола над Русью 1

10. Стояние на Угре

Вот уж несколько дней Ахмат-хан не находил себе покоя: ни монотонное чтение Корана достопочтенными улемами, ни короткие многократные молитвы, ни заунывная пронизывающая музыка, ни даже объятия молодой черноокой красавицы-жены - ничто не могло утешить правителя Большой орды. Одни вести - и то худые - летели с западной стороны, да еще крымский хан Менгли-Гирей, сын шакала, переметнулся на сторону неверного урусского князя, заключил с ним мир, будь он проклят! Ныне вся надежда на польского короля Казимира, от него вскоре должен воротиться гонец.

Ахмат-хан скрестил ноги, откинул полы шелкового халата. С какими вестями прибудет посланник? Он должен был бы прибыть еще вчера, но пока его нет: уж не случилось ли что в дороге? Вдруг в дальнем коридоре раздались шаги, послышались голоса. Хан встрепенулся, боясь предательского удара - недругов у него предостаточно и в покоях дворца. Он уже приготовился к самому худшему, незаметно спрятав в широком рукаве острый кинжал, как вдруг двери растворились и стражники пустили вперед худощавого человека с обветренным лицом и иссохшимися губами, давно нечесаные волосы вошедшего лежали по плечам. Незнакомец перешагнул порог комнаты, дабы ненароком не коснуться и не задеть его, упал прямо под ноги хана, восхваляя Аллаха за то, что ныне сможет поведать вести столь важные. Хан слегка прищурился, из последних сил превозмогая головную боль, окриком прервал пышнословие гонца:

- Говори, что у тебя!

Гонец замолчал, приложив руки к груди, молвил:

- Новости хорошие, солнцеликий хан! Литовский правитель готов вступить с нами в союз против урусов.

- Хорошие новости, говоришь?! - вскричал Ахмат, занеся плеть над спиной склоненного посланца, тот так весь и сжался, вобрав голову в плечи: за хорошие вести награждают, за плохие наказывают, а иногда лишают жизни, но рука хана не опустилась на спину гонца. Немного придя в себя, хан вновь уселся на подушки, проговорил:

- Нет мне веры полякам, хитры как лисы; сегодня так, завтра сяк. Ну да ладно, что у тебя еще?

- У русского князя свои заботы, его единокровные братья Борис да Андрей покинули его и переметнулись на сторону Казимира. Никого не милует Иван, даже братьев притесняет.

- Это хорошо, - довольно потер руки Ахмат и протянул гонцу жирный кусок баранины, густо политого соусом, как награду, - то ли еще будет на Руси, не только братья, но и вассалы побегут, вот тогда-то мы и напомним им наше могущество, что установлено еще со времен Бату-хана!

На следующий день хан Ахмат наскоро собрал военный совет из старейшин, приободренный междоусобицами на Руси и поддержкой со стороны Казимира. Улемы восседали в пышных одеяниях, тонкими пальцами перебирали нефритовые чётки и давали добро на поход против неверных урусов. Хан гордо сидел на подушках, глядел на собравшихся сверху вниз, после всего проговорил:

- Нам нужно разбить князя Ивана, подавить всех русских, а позже возьмемся за предателей, - под словом "предатели" Ахмат подразумевал Менгли-Гирея, хана крымского.

- Да поможет нам в том Аллах! - молвил мурза, воздев руки вверх.

- Иншааллах, - хором молвили остальные, оглушив большой зал разными голосами.

В конце лета 1480 года от Рождества Христова из сарай-беркетских ворот выдвинулось поистине огромное воинство хана по направлению к Московскому княжеству.

Иван Васильевич, воздев очи туда, где в золоте поблескивали купола Успенского собора, благоговейно взирал на новую святыню на месте старых церквей. Сколько трудов, сколько времени, сколько средств бло потрачено на постройку сего собора, который превзошел по красоте своей храмы во Владимире и Новгороде. Ныне же никакой иной град не сравнится с Москвой, которая с приездом Аристотеля возросла и преобразилась. Вот потому князь и не желал отпускать от себя зодчего. Тот, бывало, норовился тайно покинуть пределы Московии вместе с сыном, да Иван Васильевич зорько следил за каждым его шагом, и ничего этого не вышло. Когда итальянца бросили в темницу за попытку к бегству, Иван Васильевич простил мастера и дабы не дать тому возможности к новому побегу, приказал строить близ Кремля новые укрепления. Аристотель принял указ князя, но той радости, что жила в нем при строительстве Успенского собора, более не было. Не как благодетель, но как раб исполнил он волю государя.

А собор Успения за минувший год превратился в место паломничества. На диво дивное приходили любоваться не только из Москвы, но из прилегающих окрестностей и даже иных городов. Роскошные арки, каменные столбы, широкая паперть - все было в диковинку русскому люду, позабывший о том, что собор построен нечестивыми руками латынщика, неверного иноземца. 12 августа 1479 года собор был освящен митрополитом Геронтием, после чего широко распахнул свои двери, принял в объятия толпы прихожан.

Но не только лишь строительство Успения наполняло душу великого князя неизъяснимой радостью. За недолгое окончания постройки Софья Палеолог, наконец-то, подарила супругу долгожданного сына, названного в честь деда Василием. Иван Васильевич впервой искренне вознес хвалу Господу, щедрой рукой из казны одарил бедняков, много приношений принес на алтарь храма, а народ весь благословлял младенца и его родителей.

И в такое-то время, наполненное умиротворением и простого человеческого счастья, пришла недобрая весть от угрозе с Востока. Стояли погожие дни: еще не осень, но уже не знойное лето, в безоблачном небе над крышами домов парили голуби, по толстому окну полз жук, а в углу ставен маленький паучок плел паутину. И сам государь был переполнен негой и очарованием, не хотелось ему думать о войне, покидать дом и столь любимую жену, да делать нечего, придется сшибиться с татарами, силой большой, жадной до чужого добра. В начале сентября великий князь Иван Васильевич двинулся самолично к Оке навстречу неприятелю. К нему на помощь прибыл со своим войском тверской князь. С удвоенной силой и с Божьим наставлением московский государь двинулся следом за неприятелем к литовской границе, в том месте, где протекала река Угра.

Ехали молча по высокой высохшей траве, из-под копыт лошадей роем вылетали бабочки и пчелы, прятались прочь с глаз неведомых чужаков. За спиной понуро плелись воины, над их шлемами развевались на ветру стяги и хоругви, в воздухе пахло пылью и конским потом, взор остро всматривался вдаль, за горизонт. Выехали в поле, сплошь покрытое мелкими степными цветами, остановились. Иван Васильевич осмотрелся, раздумывая над чем-то. По правую руку от него сидел на вороном жеребце старший сын, двадцатидвухлетний красавец-молодец, весь статный, поджарый - и обликом, и характером похожий на родителя своего; по левую руку расположился брат Андрей Меньшой. Великий князь угрюмо сморщился, сутуло сидел в седле, раздумывая каждый шаг. Не желал он оставаться с войском, во сне виделась ему Москва, слышался крик сына Васи да прекрасное лицо Софьи, по ним ныне тосковало сердце. В походном шатре собрал государь верных соратников, приказал:

- Ныне время лихое наступило, с востока и запада давят на нас соседи и посему надумал я отправиться обратно в Москву, собрать дружину да супостату в тыл ударить.

- Но, княже, да как можно оставить войско? - воскликнул Андрей Меньшой.

- Мне надобно воротиться в Москву, тебя же и сына моего старшего оставляю вместо себя, ваше слово - мое слово, и никто не вправе переиначивать ваш приказ. А царевичу, - Иван Васильевич скосил хитрые очи на сына, - пора показать себя полководцем, ежели хочет стать моим приемником.

На том и порешили. На следующее утро, как только взошло солнце, великий князь спешно покинул войско с небольшим отрядом и в скором времени вернулся в Москву.

Вдалеке показались ворота столицы, маковки церквей и золоченный купол Успенского собора. Тоска вновь овладела им и князь стал то и дело понукать коня, торопясь домой. Он-то надеялся, как это ранее бывало, что москвичи встретят его веселым колокольным звоном, радостными криками за шутками-прибаутками, но, вступив под стены белокаменной, увидел он угрюмые лица горожан, стоящих на обочине, постные бледные лики владык да бояр, что раболепно склонились пред ним, но никто из них не одарил князя улыбкой. Лишь один митрополит из всех не побоялся бросить ему в лицо гневное обвинение:

- Когда ты, княже, в мире правишь, то многое взыскиваешь с нас. А нынеча, разгневав хана, выхода ему не платив, оставляешь людей своих татарам на поругание.

- Сам ли ты, владыко, речешь аль кто подсказал тебе? - вопросил князь, внешне оставаясь спокоен, хотя внутри у него все кипело от гнева.

- То совесть моя подсказывает мне. Почто оставил войско свое на молодого неопытного княжича, а сам воротился в Москву?

- Это тебя не касается, владыко, то дела мирские, государственные, не духовные. Однако, ежели знать хочешь, то с сыном моим оставил я брата своего Андрея да князя Холмского.

- Татары жадны, однако драться умеют. Устоим ли? - подал голос Григорий Мамонов.

Иван Васильевич усмехнулся в бороду, ответил боярину:

- О том ли, крепки ли татарские клинки, ты узнаешь самолично. Приказываю тебе, Григорий, готовиться к походу. С тобой поедут Иван Ощера и Василий Тучко. Сам же я удалюсь со своей семьей на Белоозеро, ибо не хочу подвергать великую княгиню и детей опасности.

- Как ты можешь нас бросить на произвол судьбы, княже? - воскликнул боярин Василий Образец-Добрынский, стукнув посохом о каменный пол. - У нас тоже есть семьи, которых мы не желаем лишиться. Что делать нам?

По палате прокатился одобрительный шумок: большинство поддерживали слова боярина, однако великий князь не желал более слушать возражений, в тот же день, собрав жену и детей, а также казну, покинул Москву, оставив ей на попечение престарелую мать Марию Ярославну - единственную надежду москвичей на спасение.

Княжеский кортеж, окруженный стрелецкими полками, выехал за пределы столицы и направился в дальний путь по пыльным дорогам. За спиной, вслед ему, доносились крики москвичей: одни падали ниц и причитали, воздев руки к небу, иные в бессильной ярости выкрикивали проклятия, желая князю лишиться всего, что у него было.

- Князь всегда был рядом, когда приходило время взимать подати, но его не оказалось вместе с народом, когда на Русь пришли супостаты!

- Свою римлянку и казну с нею забрал, бежал аки заяц!

Но те обвинения Иван Васильевич не слышал, а даже если бы и слышал, ничего не мог поделать: сие слова являлись правдой и раскаленным маслом капали на душу. Рядом сидела Софья Палеолог, по ее бледным щекам стало ясно, что княгиня плакала. Еще до отъезда она поначалу отказалась покинуть Москву, гневно бросила супругу в лицо слова обвинения:

- Как мог ты бросить свое войско в лапы безбожных татар? Что скажет тогда русский народ, неужто ты надеешься вновь приобрести их любовь к себе?

- Мы должны покинуть столицу, ради тебя, ради наших детей я жертвую всем, что было для меня важным, - возразил князь, остро осознавая свою ошибку.

- Ты - государь и думать должен прежде всего о народе! Для каждого из живущих на Руси ты отец, все подданные твои дети, вот почему ты должен заботиться о народе своем.

- Народ... Народ словно блудливый пес, готовый лизать пятки тому, кто держит его в повиновении и время от времени гладит по голове. Я порешил: мы уезжаем из Москвы и воротимся, когда минует беда.

На руках мамки проснулся младенец, заворочался, закричал. Софья бережно приняла в руки сына, мягко провела по его личику: темному, черноглазому - не русский царевич, вылитый грек, всем обличием сход с родным дядей Андреем Палеологом. Великая княгиня приложила младенца к своей груди, накормила молоком.

Колеса возка поскрипывали в такт движению, за окном проносились холмистые поля с оврагами, дальние кромки лесов, мелкие речушки, по берегам которых расположились ветхие крестьянские избы. Небо заволокло тучами, на землю упала сначала одна, потом две капли, постепенно дождь усилился и уже не капли, а целые потоки воды обрушились на пыльную дорогу. Кортеж встал, дальше ехать было невозможно: лошади вязли в грязи, обессиливали. Переждав до вечера пока почва не впитает влагу, князь вновь двинулся в путь. Утром следующего дня они добрались до Белоозера, навстречу государю вышел князь Михаил Верейский, с большой почтительностью разместил княжескую семью у себя в хоромах, велел слугам топить баню да накрыть пышный стол. Уже поздним вечером, укладываясь спать, Иван Васильевич прижался к теплому боку жены, приласкал ее. Софья не ответила на его ласки, равнодушно отвернулась, притворившись спящей. Испытывая угрызения совести, тоскуя по Москве и волнуясь за судьбу старшего сына, князь проговорил:

- Ты не серчай так, все мы люди имеем право на ошибку, лишь Господь безгрешен, потому и прощает грехи наши. Я жде надумал вновь воротиться в Москву, отдохнем здесь в Белоозере денька три и домой. Я велел ехать с нами и сына моего Ивана Младого, ради этого отправил к нему князя Холмского, да только этот сосунок уж больно дерзкий ответ прислал, отказавшись исполнить веление мое: "Подобает, - ответил, - мне здесь умереть, а не к отцу ехать".

- Ну и прекрасно! - воскликнула в ответ Софья, не оборачиваясь к государю лицом. - Хоть один мужчина в нашей семье поступил благородно.

Лицо Ивана Васильевича вспыхнуло маковым цветом, словно ему дали пощечину.

- Ну-ну, не дерзи уж больно, - сказал он гневно, - а не то я...

- А то что? - передразнила его Софья, глянув ему в лицо - глаза черные огненные, она имела над ним власть, которой не имел никто другой, даже собственная мать не посмела бы дерзить сыну, а она, последняя из Палеологов, могла говорить все, что хотела.

Великий князь опустил очи, отвернулся, ничего не сказав. В тот миг он усомнился в правильности своего решения, но еще не все утеряно, можно исправить ошибку.

В первых числах октября княжеская семья вернулась в Москву. Жители столицы высыпали на улицы, придавленные стрелецкими отрядами, со слезами падали на землю, с мольбой протягивали руки к возку, слышались их радостные возгласы со слезами на глазах.

- Князюшка! Светлые твои очи.

- Великий государь наш, не покидай нас более, не кидай в пучину беззакония.

Иван Васильевич глядел в толпу из возка, из последних сил сдерживал слезы, сейчас как никогда почувствовал он незыблемую тоску при мысли, что он так далек от тягости простой народной жизни. Каждый поворот, каждая калитка была для него роднее целых сокровищ мира, каждый человек ближе родной матери; в глубине души хотел он броситься к каждому, обнять крепко по-братски, расцеловать в обе щеки, но того ему нельзя было делать.

У ворот Кремля встретили князя бояре да думные дьяки во главе с Марией Ярославной. Старая княгиня благословенно размашисто открыла объятия, заключила в них сына, ласково молвила:

- Господь не оставляет нас, сын мой. Ты воротился домой, так исполни же клятву свою пред Богом: не оставь народ свой сиротой.

Великий князь плакал, слова, сказанные матерью, живительным бальзамом падали на душу. За ним стояли безмолвно бояре да владыки во главе с митрополитом Геронтием.

Не желая тратить попусту время, следующим же днем после заутренней, Иван Васильевич вместе с отрядом выехал из Москвы по направлению к реке Угре; вся столица с молитвами провожала своего князя, митрополит благословил на богоугодное деяние - изгнать с земли русской проклятых басурман.

Не дойдя до основного войска, Иван Васильевич остановился в городке Кременец, что в шестидесяти верстах от устья Угры, дабы дождаться некогда мятежных братьев Андрея да Бориса Волоцкого, которых ради всеобщего объединения Руси простил, позабыв их недавнее предательство. Хан Ахмат, наверняка, сидит в своем шатре, дожидается удара княжеских братьев в спину московского воинства, да не тут-то было: Господь милостью своей отворотил сие от русского народа.

Андрей и Борис подошли через два дня после прибытия великокняжеского брата. Все еще чувствуя стыд да недавнее свое предательство, братья приблизились к Ивану, низко склонились пред ним в поклоне, даже глаз не подняли на него. Государь слегка улыбнулся, его сердце сжималось от жалости к ним, он видел их склоненные спины, пыльные сапоги и не ради матери, а просто из-за человеческих чувств - не родственных аль государственных - а лишь как человек к человеку, пригласил он Андрея с Борисом в отведенную для него избу, самолично угостил их. Когда слуги поменяли свечи в светильниках и удалились, Иван Васильевич накинул на плечи шубу, поежился - уж больно холодно к вечеру, сказал братьям:

- С Божьей помощью порешил я укреплять Русь нашу многострадальную от супостатов недобрых, укреплять границы, объединять наши города, ибо лишь единством сильны мы... - помолчал, обдумывая что-то, затем продолжил, - слыхали, Ахметка вступил в союз с литвинами. Ежели Казимир направит свои войска сюда, боюсь, не устоим мы. от двойного удара.

При слове "литвины" Андрей встрепенулся, а Борис забегал глазами по горнице, словно ища что-то. Сие не ускользнуло от взора Ивана, усмехнулся про себя, подумал: "Вы еще и не то услышите, коль не мольбы матери, вскинул бы вас на дыбе", а вслух вопросил:

- Что делать-то? Ежели ляхи с татарвой объединятся, быть беде.

- Ты, брат, Казимира не знаешь, - подал голос Борис, поддавшись вперед, - хитер он как и весь его народ. Щедр на обещания да скуп на действия. Вряд ли пойдет он вместе с агарянами на нас.

- И я тоже тако мыслю, - высказал свое слово Андрей, - даже ежели и придет какой-нибудь отряд ляхов, мы совместными силами сомнем их да так, что они побегут обратно в свои крепости.

Иван Васильевич встал, зашагал по горнице, разминая ноги. Мысли братьев совпадали с его собственными: вряд ли Казимир пойдет сюда с огромной армией на помощь ордынцам - не такие поляки, чтобы просто помогать. Глубоко вздохнув, государь грузно опустился на скамью и ответил:

- Ин ладно. Завтра на заре собираемся в путь, нужно дойти до Угры, пока лёд на реке не встал.

Следующим днем с первыми лучами солнца двинулись ратники по жухлой траве в сторону неприятеля. Позади крепкие деревенские лошади везли телеги с провизией для всего войска, в отдельных мешках лежал овес для коней. Следом за ратниками высыпали все жители Кременца: мужики, бабы, отроки, молодые юноши да девицы, женщины с младенцами на руках. Провожали они идущих на войну, крестили их в спины. Долго еще кременцы стояли у ворот города, пока хоругви и знамена не скрылись из виду.

Иван Васильевич восседал в седле, подле него по правую и левую руки ехали братья. Хранили молчание. Государь до ряби в глазах всматривался на горизонт, желая увидеть вдалеке шатры знакомых воевод, там, среди них, ждет его прихода сын, не хотелось в столь решительный для Руси миг оставить княжича одного.

Из-за пригорка выбежал посланный вперед воин. Махая шапкой, ратник упал пред князем на колени, воскликнул:

- Там у берега наши!

Ничего не ответил Иван Васильевич. Изо всех сил стегнув коня, стрелой помчался вперед, к реке. Видел он с вершины холма своих воинов, а на другой стороне Угры на ветру колыхались знамена и бунчуки хана Ахмата.

- Племя проклятое басурманское, - прошептал государь, глядя на ставку врага; свиделись, наконец, ныне пришло решать, на чьей стороне правда.

Подъезжая к своему лагерю, Иван Васильевич увидел всю непростую армейскую жизнь: одни воины упражнялись в стрельбе из лука и ведению рукопашного боя, другие варили в котлах кашу да похлебку, иные кормили лошадей, расчесывали им гривы. За то прошедшее время не было ни одной битвы; бывали, случалось, мелкие стычки между сторонами, ежели враг перебирался на другой берег, но так все оставалось спокойным. В ставке русских дожидались прихода великого князя, татары же верили, что Казимир направит им подмогу.

Иван Васильевич подъехал на коне к шатру сына. Тот сидел на бревне и сам чистил свой меч, словно сие занятие было единственно важным. Княжич даже отца не сразу заметил, пока тот не окликнул его.

- Как дела, сын мой? - вопросил князь, ловко соскочив с коня.

Иван Младой поднял голову, встал: высокий, гордый. С почтением поклонившись отцу, княжич ответил:

- Слава Богу, татары сидят смирно, лишний раз не задираются.

- Выжидают, - протянул государь и глянул туда, где возвышался шатер хана, - ждут, пока река не покроется льдом или верят в обещание Казимира.

- Похоже на то.

К ним подошел в легкой кольчуге, одетой на рубаху, князь Даниил, высокий, широкоплечий, с густой темной бородкой. Он склонился перед Иваном Васильевичем, но не было в том поклоне ни робости, ни пресмыкания. Будучи одним из лучших полководцев на Руси, Даниил Дмитриевич верно служил московскому князю, оттого и был у него в милости.

- Что скажешь, боярин? - спросил Холмского Иван Васильевич, указывая на противоположный берег.

- Я уже ранее предлагал твоему сыну начать наступление на татар, пока те пребывают в неведении. Сим действом мы вызовем смятение у врага и заставим их повернуть коней.

- Ты забываешь, что это татары, а драться они умеют. Пройдут там, где не проползет змея.

- Но, государь, не забывай, что татары боятся воды и глохнут в наших лесах. Ежели прижать их к берегу, окружив со всех сторон, или загнать в чащу, то порубить врага не составит труда.

- Эх, боярин, если бы дело было лишь в одних ордынцах. Опасаюсь я, как бы за спиной Ахметки не стоял польский король. Посему задумал я вести переговоры, оттянуть время. Отправлю к хану послом Ивана Товаркова с богатыми дарами, авось удастся уговорить Ахмата убраться в свои степи, татары уж больно жадны до богатства.

Даниил Дмитриевич ничего не сказал, не возразил на сие слова княжеские, лишь пожал плечами.

Следующим днем, погрузив богатые дары на ладью, великий князь московский отправил с охраной, состоящей из молодых ратников, Ивана Товаркова, а сам уселся в тени богато изукрашенного шатра, в подзорную трубу глядел, как посол добрался до противоположного берега, как его окружили со всех сторон татарские воины, повели под усиленным конвоем к ханскому шатру. Иван Товарков робел в стане врага, сердце его учащено забилось в страхе, когда он оказался один с глазу на глаз с ордынским ханом, что восседал на шелковых подушках на почтенном месте, чуть ниже вокруг Ахмата, поджав ноги, сидели ханские родственники, мурзы и воеводы. Недобро блестели черные раскосые глаза, узкие губы сжались в усмешке. Иван Товарков боялся, однако даже вида не подал, не выказал страха, ибо знал, что нельзя робеть перед басурманами, которые понимают лишь силу и твердую руку. Слуги внесли в шатер дары князя, положили под ноги хана. Ахмат безразлично глянул на них, устало вздохнул и спросил:

- По какому праву князь урусов пошел против меня? Или же он позабыл о власти, отданную мне от отцов по праву?

Толмач перевел дерзостные слова Ахмата. Иван Товарков взял себя в руки, зная, что каждое слово его решает судьбу русской армии. Гордо ответил он хану, позабыв о страхе:

- Князь наш милостью божьей восседает на троне московском и посему не является ничьим данником кроме Господа одного. Вот он говорит тебе, хан: останови к***********е, отступи прочь и не разоряй улуса княжеского.

Посол замолк, ожидая ответа. Некоторое время Ахмат молчал, затем посовещался с ближними сановниками и лишь после ответил:

- Пусть урусутский князь сам лично приедет ко мне, а я уж так и быть, дам ему ярлык на владение вашими землями. Сие заведено еще Чингизханом и не мне рушить закон, установленный моими предками. Тебе же, посол, разрешаю возвращаться в свою ставку. За дары спасибо.

Под смешок и обидные слова воротился Иван Товарков к своей охране, в тот же день переправились они на другой берег. Не теряя зря времени, явился перед светлые очи великого князя, поведал об обиде и дерзости ордынского правителя и его требовании явиться к нему самому Ивану Васильевичу или его сыну. В шатре рядом с государем находились Иван Младой и боярин Даниил Холмский. Как только Иван Товарков кончил свою речь, воевода гневно вскочил с места, воскликнул:

- Не быть сему! Хан хочет видеть государя своим холопом, ярлык на княжение дать, да только позабыл татарин, что единой орды уже нет. А ежели так, то пора напомнить ему, что мы не ходим у него в подчинении.

Иван Васильевич молча выслушал пылкую речь Холмского, в душе соглашаясь с ним, однако решил узнать мнение сына. Княжич ответил:

- Отец, дозволь мне отправиться к хану, ответить ему дерзостью на дерзость, потребовать убраться в свои степи.

- Этим мы лишь покажем свою слабость, а татарва признает лишь силу, язык человеческий им чужд! - еще громче воскликнул Холмский, его темные кудри рассыпались по плечам.

Государь посматривал то на одного, то на другого: боярин требовал военного наступления, сын же склонялся к переговорам - и каждый оказался прав по-своему. Сами того не ведая, они нашли третий способ, который открыл для себя князь.

- Довольно! - крикнул он, прервав спор.

Даниил Холмский и Иван Младой замолкли, , устремили на него взоры. А Иван Васильевич сказал:

- Вы оба правы, но сейчас нам нельзя думать о бое: как знать, не стоит ли за спиной Ахмата круль Казимир. Но и унижаться я не намерен. Не поеду я к хану, ты, сын, тоже. Вместо тебя пошлю к татарам Никифора Басенкова, он-де часто бывал в Орде да на подарки щедр. Ежели и он не задобрит Ахметку, быть войне.

Отправил князь посла с еще более богатыми дарами, перед дорогой наказал по своему усмотрению одаривать хана и его окружение, когда это необходимо. Льстить ордынцам, а самому при этом держать ухо в остро, все смотреть и слушать, о приближении ляхов сообщить немедленно.

Никифор Басенков знал хана Ахмата, ведал о его нетерпеливом характере, жадности к наживе и землям, и в то же время, когда он вновь увидел татарина, какая-то жалость родилась в его душе, уступив место гневу. Ахмат постарел за время их последней встречи, как-то весь осунулся, высох, лицо с впалыми щеками в походе приобрело желтоватый оттенок, под узкими глазами набухли мешки, седые волосы на голове почти вылезли - ничего величественного не осталось в этом человеке, так сильно переменившегося от забот, враз обрушившихся на него. Внутренним чутьем хан знал, что помощь от польского короля не придет, обманул Казимир его, жестоко обманул, но даже так теплилась в нем малая надежда, что вот-вот приедут в его ставку польские гайдуки во главе с гетманом, обрушатся они с двух сторон на общего врага, разобьют русское войско, полонят князя, а уж потом дело постоит и за землями. Так думал Ахмат, но мысли свои не решался высказать вслух кому бы то не было.

Русский посол вошел в шатер, осторожно переступил порог, дабы ненароком не зацепить его. Застал он хана одного с Кораном в руках. Ахмат отложил в сторону священную книгу, слегка улыбнулся Никифору - знал он этого человека и потому обрадовался невольно их встречи. Басенков бегло говорил по-татарски, без толмача завел разговор:

- Ассаляму-алейкум, пресветлый хан. Здоров ли ты? Изобильны ли твои стада?

- Ва лейкум ассалям, Наиль, - промолвил хан, назвав Никифора татарским, привычным для него именем, - стада мои велики, а здоровье... смотри на меня, разве таков здоровый человек? - хан махнул рукой и пригласил посла сесть подле него.

Слуга внес две пиалы, наполненные горячим чаем: пить кумыс Ахмат не мог из-за здоровья. В молчании выпили они китайский напиток, насладились горьковатым вкусом. Никифор украдкой поглядывал на хана, удивляясь, как такой человек владеет Большой ордой: ни стати, ни силы, ни гордости во взоре, только усталость и сожаление прожитых лет. Ахмат не мог долго молчать, невысказанные слова сдавливали грудь, сказал:

- Наиль, ты долго жил у нас, ведаешь наши обычаи. Все те годы мы с князем ладили, живя мирно по-соседски. Что же случилось ныне? Почему твой господин обнажил клинки?

Басенков поставил пиалу на низкий столик, какое-то время осматривал узоры на его резных ножках, ответил:

- Тебе лучше ведом ответ на сий вопрос, хан. Князь Иван Васильевич не хочет терять земли, что исконно принадлежат нам. Ныне не времена Батыя, Орда не имеет прав на русскую сторону.

- Это тебе твой князь велел сказать?

- То ведомо всем, хан. Настали иные времена, рабства нет более, никто не может покушаться на свободу другого.

- Почему князь сношается с крымцем Менгли-Гиреем, а не со мной, разве не желает он мира с Большой ордой?

- Крым далеко, а Орда под боком, нет у Ивана Васильевича к тебе веры, хан, покуда ты в союзе с литвинами.

- Князь желает, чтобы я обратил своего коня против Казимира? Своими руками разбил его недруга? Ведь так, Наиль?

- О сим не ведаю, хан. Думы государя мне неизвестны.

В светильнике догорела свеча, осталось две. Полог шатра трепал холодный осенний ветер. Никифор понимал, к чему клонит Ахмат, знал его неуступчивый характер. Задобрить подарками татар не удалось, значит, война. О житейском говорили с удовольствием, но о делах государственных молчали, не желая портить миг их, может статься, последней встречи. Провожая посла обратно, Ахмат подарил ему перстень с нефритом - как память, и завернутый пергамент - письмо к великому князю.

Иван Васильевич ждал посла, однако не удивился отказом хана воротиться обратно в свои степи, словно заранее знал, что так получится, хотел лишь оттянуть время, приготовиться. В конце октября, когда река Угра замерзла, русская армия во главе с великим князем отошла к Кременцу, затем, пополнив запасы и откормив лошадей, выступили к Боровску. В Боровске Иван Васильевич собрал вече из городских бояр, родных братьев и воевод. Думали-рядили, что делать далее: двигаться под стены Москвы и там ждать неприятеля, либо обороняться здесь, не дать татарину дойти до столицы.

- Мы, княже, русские душой и телом! Не отступимся от тебя как Иуда от Христа. Все, что есть в Боровске - твое. Вели готовить город к осаде, - хором ответили боровские бояре, склонившись пред силой московского князя.