Златые купола над Русью 1

9. Зодчий

Он всегда со слезами на глазах вспоминает тот день отъезда, когда пришлось вопреки всему покинуть родную Италию навсегда. Уже на родине в Болонье он слыл превосходным архитектором и инженером, продолжив за отцом династию зодчих. Под лазурным небом Италии от отливал колокол для башни Аринго, выпрямлял колокольню Сан Бьяджо в городе Ченто и башню в Венеции. И слава о его деяниях разлетелась по всем уголкам Европы! Зодчий побывал при дворе венгерского короля Матьяша Корвина как строитель мостов. По возвращению в Италию он уехал в Рим. Но не радость окружила его тогда, но печаль. Великого архитектора обвинили в сбыте фальшивых монет. Разве мог тот, кто из руин поднимал и воссоздавал былое величие Римской Империи, строил соборы ради восхваления веры решиться на столь гнусное деяние? В слезах пребывал мастер дни напролет, в душе смирясь со своей участью и простясь с этим миром, как вдруг Господь ниспослал ему благодать - радостную весть из страны неведомой, дикой, о которой никто в Европе не знал, но слышал, будто в той стороне живут варвары-язычники, не ведающие Бога, что по их улицам бродят медведи, а жилища их напоминают берлоги, что лето там длится всего неделю, а остальное время царит зима. Этими рассказами пугали утонченных европейцев, но лишь Аристотель Фиоравенти один из всех произнес:

- Для зодчего нет хуже отнятой свободы и посему выберу я для души своей холодные небеса севера за место упоительного воздуха юга.

Посол именем Семен Толбузин, высокий, дородный, с копной рыжих волос и пышной бородой, передал архитектору послание от князя московского и тайное поручение от Софьи, которая самолично писала письмо на итальянском языке, моля мастера скорее прибыть на Русь. Когда Аристотель Фиоравенти читал послание от великой княгини, пальцы его тряслись, по щекам текли слезы. Он помнил Софью совсем юной девушкой, почти девочкой. Тогда еще его поразили большие, прекрасные глаза принцессы, и именно ради нее одной согласился зодчий на длительное, опасное путешествие в неведомую страну.

- Великий государь Иван Васильевич просит тебя, мастер, прибыть в Москву, ибо наш главный храм - Успенский собор, рухнул, похоронив под собой тех, кто заканчивал строить его. Тебе князь поручает великое дело - заново отстроить собор, дабы стоял он в веках на славу потомкам нашим! - проговорил посол.

- Храм великий уже существует в душе моей, - Аристотель сжал кулак и стукнул себя в грудь, - так могу ли я оставить свой замысел у себя? Ради веры Христовой, ради Него одного, принимаю наказ твоего господина!

И потекли дни, кажущиеся бесконечными, в путешествии. Все время Аристотель, восседая в крытых санях, что-то чертил на пергаменте, писал, считал. Одному ему была понятна эта работа, но тайну ее он никому не раскрывал. Уже в сновидениях виделся ему новый Успенский собор с толстыми резными колоннами и высокими дугообразными арками. Наяву он ощущал неведому радость от того мига, когда, представ пред светлыми очами русского владыки, он покажет свои чертежи и тогда повелитель прикажет тут же начать возводить основу будущего великолепия. Ах, как же тогда он будет счастлив!

Когда посольский кортеж выехал на дорогу, ведущую мимо полей да деревянных домишек, высоких заборов знати и низеньких церквушек, зодчий спросил Семена Толбузина:

- Синьор, где же Москва, стольный ваш град?

- Так вот она Москва-то наша, - с гордостью молвил посол и указал перстом в окно колымаги.

Москва? Стольный град? Аристотель потупил взор, боясь показать глубокое разочарование, что родилось в его душе. Он-то представлял город великокняжеский наподобие Милана, Рима аль иных городов Европы. Он думал увидеть поистине величественные крепости, каменные мостовые, дворцы с резными колоннами да фонтаны мраморные, а узрел лишь деревушку вокруг леса, дикий люд, что столпился по обочинам и провожал их кортеж с нескрываемым гневом. У самого княжеского дворца, окруженного Кремлем, было куда более просторнее и цивилизованнее. Зодчему помогли вылезти из возка, тут ж его самого окружили стрельцы в красных кафтанах с бердышами наперевес. Словно знатного вельможу проводили его по белокаменным ступеням на крыльцо, а оттуда во внутренние покои государя.

Поначалу Аристотель, отвыкший от полумрака, не увидел ничего. Но когда глаза привыкли к темноте, он поразился поистине величественной роскошью, сочетавшую незатейливую европейскую форму и восточные златотканные ковры с кистями. Вдоль залы на длинных скамьях, покрытых сукном, восседали горделивые, дородные бояре, князья и дьяки в длиннополых кафтанах и опашнях, а под навесом на постаменте восседал великий князь Иван Васильевич в златотканной парчовой ферязи, на черноволосой голове переливалась драгоценными каменьями шапка Мономаха, глаза государя под нависшими бровями темны и суровы, хотя само лицо, еще нестарое, открытое, приветливое. Рядом, по правую руку, сидел юноша с красивым светлым ликом, по левую руку митрополит. Аристотель в своей простой европейской одежде чувствовал себя неловко в окружении величественных мужей, но именно ему, чужеземцу, было поручено построить ни много, ни мало - оплот русского христианства.

Зодчий видел, как великий князь наклонился к кому-то и тихо прошептал. Человек, выступивший в роли толмача, обернулся к Аристотелю и повторил слова князя по-итальянски:

- Великий государь московский Иван Васильевич потребовал тебя, мастер, ради дела благого. Ведомо ли это тебе?

- Как не знать о замысле великом? Передай государю своему, что храм Успения уже существует не только в моей душе, но и на чертежах, что хранятся у меня.

Толмач перевел Ивану Васильевичу, тот поинтересовался:

- Где же чертежи твои, зодчий?

- Здесь, под моим сердцем, - ответил по-русски итальянец и, вытащив из-под плаща свернутый в трубочку пергамент, через слуг передал его князю.

Государь долго блуждал глазами по бумаге, старался вникнуть в непонятные для него расчеты. Затем он передал чертежи всем остальным, дабы поняли бояре, какой замысел предстоит воплотить в жизнь. Григорий Мамонов, первый из бояр, задал вопрос зодчему:

- Сколько же времени потребуется, дабы построить все это? Лет пять, а то и более?

- Великие дела быстро не делаются, синьор, - ответил Аристотель, - тот, кто торопится, чаще проигрывает.

При этих словах Иван Васильевич усмехнулся, в душе обрадовался, что удалось обуять дерзость боярскую, сам обратился к мастеру:

- Тебе, зодчий, поручено воздвигнуть храм Успения, дабы Москва стала преемницей Византии и оплотом всего православия. За то не ограничиваю тебя ни в средствах, ни во времени, ни в рабочем люде. На месте строительства ты не просто будешь следить за всем, ты станешь там государем; твое слово - это мое слово, твой указ - мой указ. Над тобой не будет никого, кроме меня, но и спрос тоже будет велик. За неудачу ты ответишь головой. Видишь, какая ответственность возлагается на тебя? Справишься ли ты?

Аристотель побледнел от этих слов. Не за тем пустился он в такой дальний путь, дабы сложить здесь голову. Но и отступать более нельзя - душа требовала воплощения мечты не ради земных благ, но ради человеческой памяти. С трудом подавив тяжелый вздох, зодчий молвил:

- Я согласен на все, господин, ибо вера моя сильнее страха смерти.

- В таком случае можешь с завтрашнего дня приступать к строительству.

Аристотель склонился в поклоне, во всем его движении не было ни унижения, ни раболепия, одно лишь гордое достоинство.

С места встал митрополит, высокий, сухощавый. Стукнув посохом о каменные плиты пола, он воскликнул сильным зычным голосом:

- Не гоже, государь, поручать дело святое поганому еретику латинскому! Аль не сыщется по всей Руси православного зодчего, способного воздвигнуть собор?

По зале прокатился шепот, немало собравшихся тайно поддерживали владыку, и всем тому была непомерная зависть к чужеземцу. Великий князь вперил острый взор на митрополита и обратился ко всем грозным голосом:

- Ты, владыко, наверное, позабыл, сколь погибло народу при рушении собора, что построен был нашими мастерами, аль жизнь простых прихожан не имеет значения? Да, я вас всех спрашиваю, - прокричал Иван Васильевич, зло глянув на бояр, - Где сыскать такого русского мастера, что смог бы воздвигнуть стены из камня и обжигать кирпичи, мастерить резные золоченные колонны как в Европе? Где эти мастера? Нет их у нас пока. Дабы они появились, нужны учителя иноземные, что могли бы показать свое мастерство. Коль Руси решила стать сильным государством, стольный град которого мог бы равняться с иными столицами христианских земель. Византия пала под угрозой неверных турков, но осталась Русь, которой суждено возродить православное могущество, а Москва должна стать третьим Римом.

Никогда прежде не слыхали ни бояре, ни митрополит столь затеватых речей из уст государя, однако понимали они, что сие слова не Ивана Васильевича, но княгини Софьи. Именно она поручила привезти сюда итальянского зодчего, именно с ее слов возжелал князь отстраивать Москву на новый лад. Умная женщина, хитрая и потому нелюбимая многими боярами, что держались старых дедовских устоев.

- Однако, - понял перст десницы своей великий князь, - зодчий может принять православие, дабы средь вас, великие мужи, толков не было, - и обратился к мастеру, заранее зная ответ на свой вопрос, - готов ли ты, зодчий, войти в лоно нашей божьей веры?

Если бы Аристотеля ударили ножом в сердце, то ему не так было бы больно. Его попросили покинуть свою землю - хорошо; ему наказали построить храм чужой веры - согласен; он даже согласен положить голову на плаху, лишиться жизни, но отказаться от веры отца своего, от благословения родительского на всю жизнь - нет! И пусть его лишат всех благ, посадят в темницу, отправят на рудники, будут пытать раскаленным железом - даже тогда не откажется он от того, что свято и дороже всего на свете. Но был иной выход: с ним приехал сын Андреа, мальчик лет десяти, которому, возможно, предстоит прожить на Руси всю жизнь, и ради его благополучия Аристотель принял отчасти предложение князя.

- Господин, - молвил итальянец, - скажу тебе, не таясь, ибо правда лучше лжи. Господь всегда в душе моей и Его избрал отец мой, с Ним все мое благословение, и потому не могу я предать веру свою, в которой был рожден и которая хранит меня ото всех напастей. Но у меня есть сын десяти лет от роду, ради тебя, князь, я готов покрестить его в вашу веру, пусть твой настоятель будет спокоен.

Аристотель подтолкнул перед собой Андреа, одетого в темную епанчу, подбитую мехом. По щекам мальчика текли слезы, он понимал детским сердцем, что в скором времени лишится прежнего имени и прежней веры, войдет в храм народа дикого, чужого, но в слух ничего не сказал: слово отца - закон.

На следующий день Аристотель Фиоравенти вместе с Иваном Фрязиным, свободно владевшим итальянским, въехали на площадку, предназначенную для будущего собора. Все то место было огорожено забором, и там и здесь лежали вповалку леса, бревна, руины старого Успенского собора да иные покосившиеся от времени церквушки.

- Сие, - проговорил Фрязин, указывая на площадку рукой, - будущая мечта князя. Вот на этом самом месте поручено тебе возвести величественный храм.

Зодчий окинул взором площадку, кратко ответил:

- Боюсь, что воплотить в жизнь мой замысел удастся нескоро.

- Почто так говоришь?

- Сколько нужно разрушить и убрать, прежде, чем заложить первый камень.

- О том не печалься, мастер. Множество рук сделают черную работу быстрее, чем ты мыслишь. И да, следуй за мной, - толмач подвел Аристотеля к груде белых камней, взял один из них, протянул мастеру, - эти камни прибывают из Мячково, что неподалеку, наши люди мыслят, что они пригодны для работы.

Аристотель наклонился к груде, выбрал два камня, осмотрел их, потер друг о друга, и только затем проговорил:

- Камни сгодятся, но их нужны сотни, если не тысячи.

- Все будет, только прикажи.

- Вот моя просьба, ибо приказывать я не умею: пусть рабочий люд сегодня же приступит к расчистке сего места, а остальные отправятся за этим камнем.

С того дня и денно и нощно рабочие таскали бревна, молотами да пилами рушили деревянные церкви так, что только щепки летели в разные стороны. У ворот перед строительной площадкой собрался московский простой люд: мужики, бабы, отроки. Наблюдая за тем, как разбирают ветхие церкви, народ бранился, выкрикивал проклятия, не гнушаясь поносить как Аристотеля, так и бояр, что зорко следили за работой.

- Чего же вы, ироды, творите?! - кричали наперебой простолюдины. - Греха не боитесь, святыни во прах превращаете!

- Связался князь с латынщиком нечистым и нас всех погубить задумал!

- Долой инородцев с земли русской!

- Не дадим веру нашу на поругание!

Толпа, поддакивая бунтовщиками, в ярости ломилась в ворота, и если бы не подоспевший стрелецкий полк, неизвестно, чем бы все закончилось. Стрельцы с секирами где словами, где плетью разогнали толпу смердов, а князь тем временем вместе с Гусевым составили указ, который был тут же зачитан на площадях да торговых рядах: "Всякий, кто воспротивится воли великого князя и государя вашего и учинит бунт супротив постройки Успенского собора, тот будет казнен на Лобном месте". Сий указ укротил гнев народа, но не победил ненависть, что питал люд к чужеземцу.

Единственный из всех иноземцев полюбился всем мальчик Андреа, что вот-вот должен был принять греческое крещение. Целыми днями, оставаясь один, бродил мальчик по комнате, с тоской и слезами на глазах глядел в окно. Не мог простить отца, который ради мечты своей пожертвовал душой собственного детища. Разве любящий отец сделал бы нечто подобное?

Однажды Андреа пригласила к себе великая княгиня Софья. Мальчик робко вошел в ее комнату, богато убранную персидскими коврами и шелковыми занавесками, в углу в киоте под Образом тлели свечи, а в бахурнице теплились восточные сладковатые благовония. Княгиня в пышном платье и тонком кисейном платке, подошла к сыну зодчего, взяла его руки, усадила на скамью. Андреа глядел на нее с такой преданностью, такой детской наивностью, что женщина не смогла сдержать собственных чувств. Не имея сыновей, но мечтая о них, Софья Палеолог пригладила черные кудри ребенка, по-матерински, с искренней заботой поцеловала его в щеки, что маком вспыхнули от нежных касаний. Будучи лишенным матери, Андреа всей душой, всем сердцем прильнул к княгине, детским чутьем ощущая безграничную любовь ее. Она пододвинула поднос, на котором горкой лежали какие-то светлые квадратики. Мальчик глянул на них, с осторожностью взял один, покрутил в руке.

- Не бойся, мой милый, - ласковым голосом промолвила княгиня по-итальянски, - это рахат-лукум - восточная сладость, присланная в подарок от крымского хана Мегли-Гирея. Попробуй, очень вкусно.

Родная речь и ласковый женский голос сделали свое дело: мальчик принялся пробовать на вкус неведомые доселе лакомства, с упоением посматривая на княгиню. Софья наклонилась к нему, взяла детскую ладонь в свою, тихо сказала:

- Не печалься и ничего не бойся. Никто не причинит тебе вреда. Скоро ты войдешь в лоно нашей веры, я буду твоей крестной матерью. Слышишь? Ныне ты, Андреа, как сын мне, ибо я в ответе за тебя пред Господом Богом.

Мальчик слушал ее с нескрываемым интересом. Лед в его душе начал таять.

Минул год. За это время за место площади, некогда пустовавшей в своих развалинах, возвышались стены будущего собора - главного оплота православия на Москве. Аристотель столько сил, столько надежд возложил на сию святыню, сросся с нею единой душой, словно был храм единственным его детищем. Русский народ не ведал кирпичей и тогда зодчий превращался в строителя. Сам, в рубахе с засученными рукавами и портах, месил вместе с остальными глину, лепил из нее формы будущего материала, сушил их в печах, а потом собственными руками укладывал их на основу, возводя сажень за саженем новые стены. Позабыв о сне и еде, о собственном сыне, который жил при княжеском дворе под опекой Софьи Палеолог, Аристотель всей душой предался лицезрению проделанной за то время работы, с упоением представляя, что через год-два на этом месте будет красоваться огромного размера собор, сверкая златыми куполами в лучах солнца. Не думая более ни о чем, как о мечте своей, зодчий в один день очень удивился, когда сам великий князь прислал за ним посыльного. Словно очнувшись ото сна, Аристотель похолодел сердцем, гадая про себя, какая нужда заставила Ивана Васильевича видеть мастера. Неужто государю не понравился будущий храм? Тогда он прикажет разрушить столь тяжкий труд и возвести новый. Нет! Не сможет Аристотель поднять руку на творение сердца своего, лучше уж он сойдет с ума, положит голову на плаху, наложит на себя руки, но не разрушит ни единого камня со стены.

Посыльный проводил зодчего не в главную залу, где собирались на совет все именитые мужи Москвы, но в иную горницу, о которой Аристотель еще не знал. Там его уже поджидал великий князь. Никаких царских регалий не было на сей раз на грозном владыке. Иван Васильевич был облачен в простую рубаху, кафтан без драгоценных украшений и сапоги без каблуков: сей облик никак не походил на московского князя, а, напротив, пред мастером стоял обычный человек, на чьих плечах была возложена тяжелая ноша, а высокий лоб избороздили преждевременные глубокие морщины. Странно, как человек меняется посредством одежды. Однако Аристотель, потупив смущение, низко склонился в поклоне, боясь взглянуть в княжеское лицо. Первым заговорил Иван Васильевич, отослав слуг прочь, и пригласив зодчего сесть рядом с ним.

- Я пригласил тебя, мастер, не ради простой беседы. Хочу, чтобы ты оставил строительство Успенского собора, рабочий люд и сам справится.

- Но, господин, как же я могу оставить то, что составляет суть моей жизни! - воскликнул Аристотель, возложив десницу на сердце.

- Погоди, Аристотель, я не говорю, дабы ты насовсем оставил строительство, вернешься к тому в свое время. Но я собрался воевать Новгород, а для этого мне нужно новое орудие боя, доселе неведомое на Руси.

- Я не понимаю, господин.

- Я желаю, чтобы ты стал главным моим пушкарем. Собери в Москве и округе лучших кузнецов, обучи их лить мортиры. Этим ты послужишь мне, а я не останусь в долгу, ибо ты единственный, кто может если не все, то более остальных. А когда вернемся из Новгорода, возвращайся к строительству Успенского собора.

С тем наказом отпустил князь зодчего, в душе которого поселились горесть и досада. Ему, который всю жизнь создавал, пришлось стать орудием разрушения - сколько пушек погубит древних строений - трудов многих лет?

Вместе с Иваном Фрязиным Аристотель подъехал верхом на лошадях к Кузнечному ряду, из которого доносился стук молотов по наковальням, удушливый запах гари щипил глаза. Откашлявшись, Фрязин громко крикнул в одну из кузниц:

- Антип, поди сюда!

Из кузницы вышел здоровенный детина в кожаном фартуке, надетого поверх грязной рубахи, волосы были туго стянуты сыромятным ремнем. Гордо, даже не поклонившись, кузнец оглядел подъехавших, спросил:

- Чего надобно, боярин?

- Приказ от великого князя: собери лучших кузнецов, каких найдешь, а потом отправляйтесь с этим человеком, - он указал на зодчего, - на пушкарный двор, что будет располагаться неподалеку, учиться, как пушки лить.

- Чего уж, придем, коль надобно. Мы люди простые, что прикажут, то и делаем.

- Хорошо, да только смотри у меня: мастера во всем слушаться, норов свой не показывать, уж я тебя знаю, Антип.

- Хоть горшком назови, только в печку не ставь. Соберу лучших мастеров, каких сыщу, научимся лить новое орудие, не впервой.

А через год великий князь пошел на Новгород да Аристотеля взял с собой, поставив его во главе первой своей артиллерии. Во время пути зодчий построил понтонный мост через реку Волхов, по которому без труда прошло княжеское войско. Но не было в мастере той радости от почестей, которыми осыпал его князь. Сердце его сжималось от горя, когда на его глазах разрушили величественные постройки Новгорода, когда снимали с колокольни огромный колокол. Вместе с новгородцами оплакивал он разорение города, потерю его свободы. С глубоким раскаянием корил себя за то, что согласился покинуть Италию и уехать, быть может насовсем, в далекую Московию, покрестить сына в православие - этот тяжкий грех всегда будет давить на душу, грех непростительный. Но оставалось одно: строительство Успенского собора еще не завершено, а это означало, что можно вернуться к своей мечте после похода.