Здесь мы были счастливы

1.2

Если у города есть свой голос, то Владивосток выражается криками чаек, сигналами прибывших кораблей и шумом беспокойного моря. Ещё закрытый для иностранцев, расположенный на полуострове, омываемом заливами Японского моря, он грустит в леденящей мороси, неизменно окутанный маревом тумана. Такой холодный, но всегда радушный. Культурный и первобытно-свирепый. Душевный, но порой крайне безжалостный. Спустя годы его назовут городом мостов, а пока это точка самой длинной магистрали мира и столица портовых причалов, – сегодня немых вестников разлук, а вскоре комплексом оснований для развития крупного бандитизма.

«Наступят времена почище», – слепо верили и надеялись местные.

Бухта Золотой Рог, пролив Босфор, памятник Борцам за власть Советов, речка Объяснений, 1-я Морская, Алеутская – за красивыми названиями таились события из криминальных сводок. Все знали об этом, но в одночасье забывали, когда касались взглядом лестницы из величавых сопок, паутинки железных дорог, проходящих мимо «всадников» и бесконечных ярко-синих вод. Страх уходил. Оставалась любовь.  

Владивосток – край света, а дальше ничего. Только волны и мечты.

Мария добро начистила губку хозяйственным мылом и взялась за посуду. Гора тарелок валилась от тяжести. Разило тухлыми морепродуктами и жиром. Стены трещали от громкой музыки и звуков гульбы; их посетили гости важные. За крохотным окошком виднелись огоньки отдыхающих катеров и рыжая луна. Мария не любила это место, но ей нравились окрестные виды. Здесь, в Спортивной гавани, на знаменитой барже, в небольшом кафе с террасой она трудилась посудомойщицей. Женщина не боялась грязной работы, она волновалась за дочь, которую приходилось оставлять на ночь глядя совсем одну, ведь ребёнок её – особенный.

– Приветствую, Мария, – за спиной прозвучал замогильный голос нанимателя, и супница выскользнула из рук женщины. – Чего шугаешься так? Я разве повод дал?

Обернувшись, Мария вцепилась в мыльную столешницу и покачала головой. Начальник повода не давал, но сердце беспокойное сигналило.

– Предложение тебе хочу сделать, – протянул он. – Заманчивое.

Павел Савчук стоял в узком проходе малогабаритной кухоньки. Это был невысокий, мясистый мужчина далеко за сорок, с породистым, нахмуренным лицом и прилизанными белёсыми волосами, слегка тронутыми благородной сединой. Его горящий взгляд был полон похоти, зрачки походили на два острых жала, что забирались под кожу и буравили душу. Нездоровая опасность исходила от мужчины, но выбирать не приходилось. Он был единственным, кто позволил трудиться на его просторах.

– Сегодня смену отстоишь, а завтра в день выйдешь, – скомандовал он. – Я вчера двоих официанток уволил, лярвы гардероб обчистили. Теперь мне помощь требуется. Баба ты путёвая, за чужим не полезешь, вот и будешь за двоих работать. Ты не думай, я зарплатой не обижу. Отблагодарю как полагается.

Что ни слово, то яд с языка слетает, и даже Чистые пруды Талькова не разбавили токсичную присказку.

– Вы, Павел, меня простите, но посмею отказаться, – проглотив сухой ком, ответила Мария. – Нельзя мне днём. За дочерью приглядывать нужно.

Мужчина фыркнул, но сохранил самообладание. Отказов он не терпел.

– Знаю, дефектная она у тебя. С причудами, – бросив без стеснения, он поскоблил ногтями подбородок. – Так ей в школу скоро, пусть к самостоятельности привыкает. Или ты за её юбкой до старости будешь бегать?

Мария замерла от человеческого невежества, но ухнувший от напора кран привёл женщину в чувство.

– В школу она не пойдёт. Дома обучаться будет. Дети нынче жестокие, слабость за потеху принимают, а с ней заботливо надо, – набрав горячего воздуха, она добавила: – Дефектные по ларькам лазают и людей убивают, а моя – особенная. Каждый по-разному на страхи смотрит, а сейчас время такое, неспокойное.

Без мала год назад Мария поведала о понятии, как «селективный мутизм» и тотчас забыла о спокойствии. В народе этот недуг немотой обругали, выборочной. Помнится, как резкое молчание дочери за капризы принимала, нервничала, даже вздорила временами, а когда к врачу отвела и страшный диагноз на руки получила, то поругала себя за бессовестность. И по сей день неустанно ругает.   

Бывший муж – Пётр Киселёв – всегда характером скверным отличался, а в последние года так вообще, как с цепи сорвался. Сначала над ней измывался, а потом на дочь переключился. «Не кровная она мне! Сердцем чую – не моя! Где осанка? Где стержень Киселёвский? Нет, мы таких не стругаем!», – без конца повторял Пётр в присутствии младшенькой. Терзал без повода, на каждый огрех указывал, на что та и замкнулась, но дело вовсе не в оплошностях заключалось. Семью он нашёл. Другую. Получше этой. Вот и пакостил нарочно, чтобы его сами в шею погнали, но девчонки терпеливыми оказались. Пришлось уходить некрасиво, со скандалом и мордобоем, но даже такая плата за спокойствие маленькой показалась. Спустя время Мария выдохнула, Есения заговорила вновь, а жизнь работать заставила.

– Ладно, ты не серчай, я ведь во благо стараюсь, – махнул Павел, заметив хмурость на лице женщины. – Есть у меня друзья одни, семьеводством занимаются. Своих детей не имеют, а приёмных – тьма-тьмущая! Живут хорошо, без нареканий. Они за твоей девчонкой присмотрят, пока мне помогать будешь. Скажешь, что от меня, и платы не потребуют.

– Да как же я? Своё дитя? Да никогда! – возмутилась Мария и вернулась к помывке посуды. На густую пену упала пара сердитых слёз. Она помолилась.

– Зря упираешься. Тебе деньги нужны, без гадалки ясно, – продолжал давить он. – Ты лучше о дочери подумай. Хорошенько подумай. Что ей лучше – в нищете прозябать или жить по-человечески? Котлета сытная или похлёбка голая?

Мария выбрала отмолчаться, ведь нет никакого смысла говорить о ценностях человеку, который готов платить за людские души. Через мгновение она почувствовала горячее дыхание у себя на затылке и всем телом содрогнулась.

– Я человек понимающий, время оставлю подумать. Упорствовать не стану, – его шёпот удушающей волной обматывался вокруг шеи. – Я к тебе с добром, ответь мне тем же, – он ждал ответа, но получил лишь дрожь ознобную, потом в карманах покопался, поворчал про себя и вернулся в гостевой зал.

Выждав полного уединения, Мария обмякла, но успела удержаться за раковину. Женщиной она была скромной, воспитания старомодного, но намёки распознавала, даже самые тонкие. Павел давеча на неё свой взор плотоядный положил: то бедра костлявого нечаянно коснётся, то пошлой шуткой поделится, то со шнуровкой попросит разобраться, с плотским удовольствием наблюдая за покорностью. Сам он женат был, дочь растил, но как о разводе Киселёвых услышал, то искусителем себя почувствовал. В нынешнее время о таком вслух зазорно говорить было, а Мария и думать боялась. Терпела, всё на благоразумие надеялась, но уходить не торопилась. Павел был единственным, кто позволил ей трудиться на его просторах.

Женщина с досадным остервенением натирала мылом пиалу. Гора посуды валилась от тяжести. Пахло жиром пригоревшим и кислым отчаянием. За окном крейсера на волнах спящих раскачивались, луна весенняя кровью наливалась. До порезов на руках Мария приборы начищала. Она ещё не видела, что на столике низеньком, под клочком бумаги с номером стационарном её выручка лежит за смену нелёгкую, в два раза урезанная. Она ещё не знала, что дочка без халвы останется.  

Город, где корабли железные, а люди – грешные, просыпается ещё до рассвета. По пропахшим морским воздухом улочкам вышагивают полусонные рабочие, дворники мётлами тротуары карябают, громкоговорители рупорные хрипят неразборчиво, поезда из депо выползают и ждут очередных мучеников, которые с любимыми расстанутся, реже – счастливцев, что навсегда пределы покинут. Неподалёку от Гнилого угла блошиный рынок открывается, на Арбате фонтаны оживают, а по Абрикосовой улице троллейбус лениво тянется. Через час солнце взойдёт и наполнит город светом розовым, он заливы осветит и багровые лужицы возле глухих подворотен.  

Почти бесшумно провернув ключ, Мария переступила порог своей скромной хрущёвки. От центра до окраины она пешком добиралась и уже едва стояла на ногах. На журнальный столик с ажурной скатертью женщина положила молоко, хлеб и яйца. Квартира встретила её стенами серыми и портретами серьёзными, родительскими. Стёганное пальто и берет малиновый в шкаф упрятала, перед иконой помолилась. За всех попросила, но в первую очередь за дочь. А когда дверь в спальню открыла, то с трудом крик гортанный сдержала.

– Ура! Мама пришла!

Босиком по холодному полу Еся к матери кинулась, на шее её повисла, отчего изнемогшая женщина к земле поклонилась. Ножки острые вокруг талии обвились, а сердечко резвое до взрослой груди достучалось.

– Ты халву мне купила?

– Будет тебе халва. Скоро, родная. Скоро.

– А скоро – это завтра?

Поджав губы, Мария дочь на кровать поставила и по лохматой голове погладила. Вылитая мама в детстве. Шевелюра густая, блестит и переливается, как струи каштанового водопада. Глаза большие, тёмные, точно вороньи. Ресницы пышные, нос вздёрнутый слегка. Вот только родинка над губой – отцовское достояние. Впрочем, характер тоже с примесью. Упрямая, но справедливая. Взбалмошная, но по случаю закрытая. Бойкая, но порой такая хрупкая.

– Ты почему меня одну оставила? – сдвинув бровки, возмутилась дочь.

– В магазин ходила, – солгала Мария. – Сейчас завтракать будем. Я только пять минуток полежу, отдохну с дороги, – бетонная голова к подушке прилипла, руки безжизненно вдоль тела раскинулись.

– Я сейчас тебе такое расскажу! Ты пока по магазинам шарахалась…

Пока Есения страсти неземные рассказывает о барабашке в морозильном ящике и портретах говорящих, Мария медленно в забвение уходит. В голове приказной фольклор начальника прокатывается, но вскоре исчезает, колыбельной заменяется. Еся жестикулирует без остановки, растянутую майку в стороны разводит, словно парус, танцует по комнате, новости с чувством рассказывает, а Мария ей сапом тихим отвечает. Женщина спит и уже дочь не слышит. Сон её крепок, мертвецкий. Не слышит она, и когда в дверь долбиться начинают. Не слышит, как незнакомцы отворить просят. Не слышит, как грязные ботинки порог переступают. И как имущество по пакетам складывают – тоже не слышит.

А Есения молчит. Мать не зовёт. Всем сердцем желает, но не может. Напугали.