7
3492 Слова
А в 1924 году вряд ли Сталин безнаказанно устроил бы кровавую репрессию и победил бы Германию. СССР еще не созрел для этого.
Великие политические деятели, так же как и гениальные изобретатели, синтезируют результаты долгого предшествовавшего труда.
Тут аналоги не уместны. Великие люди, которым мы обязаны всеми
важными открытиями, от плуга до Интернета, составляющими общее достояние человечества, никогда не обладали качествами характера, необходимыми для основания религии или для завоевания империи. Мыслитель слишком ясно видит сложность проблем, и слишком мало политических целей кажутся ему достойными его усилий, чтобы он мог преследовать хоть одну из них. Изобретатели могут изменить внешний вид цивилизации; фанатики с ограниченным умом, но с энергичным характером и с сильными страстями одни только могут основывать религии, империи и поднимать массы.
По призыву какого-то Петра Пустынника миллионы людей устремились на Восток; люди, страдающие галлюцинациями, создали
силу, которая восторжествовала над старым греко-римским
миром; какой-то неизвестный монах Лютер предал Европу огню и крови. Лишь среди пестрой массы можно найти слабый голос какого-нибудь Планка или Бора, Больцмана или Резерфорда.
Гениальные изобретатели ускоряют ход цивилизации. Фанатики и страдающие галлюцинациями люди творят историю.
История – это мираж, и знаменитые творцы подобных
миражей наиболее глубоко преобразовали мир. Из глубины своих могил они гнут еще душу масс под иго своих мыслей.
В конце концов идеи, а следовательно, и те люди, которые их воплощают и
распространяют, руководят миром.
Для силы их действия не важно, истинны ли они или ложны. История
нам даже показывает, что наиболее нелепые идеи всегда сильнее фанатизировали людей и играли наиболее важную роль. Во имя самых обманчивых химер мир до сих пор подвергался сильнейшим потрясениям: цивилизации, казавшиеся вечными, рушились и основывались другие. Несомненно, фанатики распространяли только мираж, но этими миражами, одновременно страшными, обольстительными и пустыми до сих пор жило человечество и, без сомнения, будет продолжать еще жить. Это только тени, но их надо уважать.
Не в погоне за истиной, но скорее в погоне за ложью человечество истратило большую часть своих усилий.
Преследуемых им химерических целей оно не в состоянии было достигнуть, но в их преследовании оно совершило весь прогресс, которого вовсе не искало.
Азербайджанский пастух, кинувший камень в реку, тоже внес свой вклад в цивилизацию. Мы все своей жизнью и деятельностью способствуем дальнейшему развитию общества, предшествуем приходу в мир гения, как политического, так и научно – технического.
У каждого из нас своя миссия, она есть даже у умалишенных, карликов, глухонемых. Они также играют свою роль в появлении на свет будущих героев.
Но когда наши чувства потеряют свою свежесть, вены пересохнут, а органы перестанут воспринимать что-либо иное, кроме интервалов, отделяющих их от их собственных функций, тогда от нас откажутся даже кладбища, поскольку им нужны только свежие трупы, такие, в которых есть хотя бы капелька тепла и тень жизни.
На пороге нашей старости наступит час, когда, утратив весь наш пыл,
горбясь изменившим нам телом, мы побредем - полупризраки, полупадаль - неведомо куда.
Ведь из страха стать жертвой миража мы давно в себе
подавили всякий трепет. Не сумев отказаться от собственной плоти, не пожелав превратить ее в сонет, мы будем таскать ее, гниющую, превратившуюся в лохмотья, и, зайдя по ту сторону музыки или смерти, слепые, спотыкаясь, будем брести в сторону кладбищенского бессмертия...
…
Об искреннем богатстве.
Чья речь покажется тебе придирчиво вылощенной, у того, так и знай, душа тоже занята пустяками.
Великий муж говорит небрежней и уверенней: что бы он ни сказал, во всем больше убедительности, чем тщательности. Ты знаешь многих людей с красивой внешностью, словно только что вынутых из сундука: от них не жди ничего мужественного, ничего основательного.
Речь – убранство души: если она старательно подстрижена, подкрашена и отделана, то ясно, что и в душе нет ничего подлинного, а есть некое притворство.
Стройность речи - украшенье не для мужчины.
Если бы нам дано было увидеть душу человека добра - какой святостью светилась бы она! В ней блистали бы и справедливость, и отвага, и воздержность, и разумность, и редкое в человеке благо - человечность сливали бы свое сиянье.
А самое возвышенное из свойств - благородство - прибавило красоты еще больше! Всякий сказал бы: эта душа внушает почтенье! Если бы кто увидел ее лик возвышенней и блистательней всех лиц, какие он привык видеть у людей, он остановился бы, оцепенел бы, словно встретил Бога.
Наша сущность снизойдет и облегчит заботу, если мы захотим чтить ее! А чтят ее не жирными тушами зарезанных баранов, не повешенным на стену золотом и серебром, не вкладом в казну, но волею к праведности.
А праведность – это не сухой визит пузатых чинуш в Мекку на Хадж, все равно Бога не смутит их партийный стаж. По возвращении в Баку эти новоявленные верующие творят новые злодеяния.
Всякий замер бы перед душой, если бы мы ее увидели: беда в том, что мы не видим душу, мы ее заткнули своим разумом. А теперь еще многое нам препятствует, либо поражая наш взгляд чрезмерным блеском, либо удерживая его темнотою.
Если бы зрение души мы захотели освободить от всех преград, так же как мы очищаем лекарствами глаза и делаем их взгляд острее - могли бы разглядеть добродетель даже в прячущем ее теле, даже сквозь бедность и униженность.
Мы увидели бы эту красоту даже сквозь скрывающую ее грязь.
И наоборот, мы разглядели бы злонравие и вялость гнойной души, даже если бы нам мешал яркий блеск, излучаемый богатствами, и бил в глаза лживый свет почестей и могущества. Тогда бы мы и поняли, каким презренным вещам мы дивимся, словно дети, для которых любая игрушка драгоценна.
Ведь они и родителям, и братьям предпочитают купленные за медные
деньги бусы.
Но не только стены и потолки украшаются тонкою облицовкой: и у всех
тех, кто гордо шествует у вас на виду, счастье облицовано. Вглядись - и
узнаешь, сколько зла скрыто под тонким слоем достоинства.
А та вещь, которая дает работу стольким должностным лицам, стольким чинушам, и стольких делает должностными лицами и чинушами деньги! С тех пор как они в чести, ничему больше нет заслуженной чести: делаясь поочередно то продавцами, то товаром, мы спрашиваем не «какова вещь», а «какова цена»?
Особенно это актуально в странах СНГ, тем паче в Азербайджане. В данном аспекте влияние России удивительно прилипчиво.
Смотря по мзде, мы верны долгу, смотря по мзде неверны. Мы следуем правилам честности, пока она сулит нам что-нибудь, но тотчас перебежим к ее противникам, если понадеемся больше получить за злодейства.
Мы с детства приучены восхищаться золотом и бриллиантами, алчность, внушенная в нежном возрасте, и засев глубоко, растет вместе с нами. К тому же весь народ, ни в чем не единодушный, сходится в одном: на деньги смотрят с почтеньем, близким желают побольше денег, деньги, словно это величайшее достояние человека, жертвуют богам, когда желают угодить им.
Наши нравы дошли до того, что бедность стала проклятьем и бесчестьем, богачи ее презирают, бедняки ненавидят.
Многим часто кажется, что даже бессмертные боги не могут ничего лучшего ни дать, ни иметь.
Кто чем владеет, во столько же и ценится. Богатым - жить хочу, а бедным - лучше смерть. Коль умирать - так тоже лучше с прибылью.
Превыше блага для людей, чем деньги, нет: ни наслажденье матери, ласкающая детей, ни опека отца не сравнится с ним.
Жадность не бывает без кары, хотя она и сама по себе есть немалая кара. Во сколько она обходится слез, во сколько трудов! Сколько горести доставляет ей желаемое, сколько горести приобретенное!
Прибавь еще ежедневные тревоги, чья мучительность соразмерна
богатству.
Владеть деньгами - большая пытка, чем добывать их. Как стонем мы
над убытками, которые и в самом деле велики, и еще больше кажутся. И потом, пусть фортуна ничего не отнимает - для таких людей убыток все, чего они не заимели.
- Но их-то все и называют богатыми и счастливыми и мечтают
сравняться с ними достоянием, - возражают многие бедняки.
Согласен, но что с того? Кому живется хуже тех, которых преследуют и горести, и зависть? Вот если бы мечтающие о богатствах посоветовались с богачами, а искатели почестей - с честолюбцами, достигшими высших степеней! Тогда они изменили бы желанья, между тем как теперь, предав проклятью прежние, тотчас же загораются новыми.
Нет человека, довольного своим счастьем, даже если бы оно шло к нему в руки. Все недовольны и своими замыслами, и успехами, всем кажется лучшим то, от чего отказались.
Ты никогда не будешь раскаиваться. К такому прочному счастью, которого никакая буря не поколеблет, не приведут тебя ни складные слова, ни плавно льющаяся речь. Пусть слова текут как хотят, лишь бы строй души не
нарушался, лишь бы она была высока и не заботилась о чужом мнении, довольная собою как раз за то, за что другие недовольны.
Никогда не заглядывай в чужой огород, думай и благоустраивай свою бахчу, свой участок.
…
Раздвоение нашей личности.
Вульгарность нашего мышления заставляет нас принимать в этом мире все, что угодно, но ей все же не под силу заставить нас принять сам этот мир.
Так, мы можем терпеть невзгоды жизни и в то же время отвергать Жизнь, можем идти на поводу у своих желаний и в то же время отвергать Желание. В согласии существовать есть своего рода низость, которой мы избегаем благодаря нашей гордости и нашим сожалениям, но особенно благодаря меланхолии, предохраняющей нас от соскальзывания к конечному приятию мира, являющемуся не чем иным, как уступкой нашей трусости.
Один из сотрудников правоохранительных органов был без ума от своих погонов, обожал свою службу, радовался каждому мигу, проведенному в стенах этого ведомства.
После того, как его насильно «попросили» на пенсию, первое время он был удручен, подавлен, но затем привык к штатской жизни, а уже далее стал ругать свою бывшую структуру семиэтажно. Мол, хорошо, что я там уже не работаю.
Но проходит время, и его обратно приглашают на службу в этот Орган. И он опять счастлив, целует ступени в коридорах, по которым ходит. Быстро забыл свою прежнюю гражданскую позицию.
Но через некоторое время его уже окончательно и с позором выгоняют прочь, как кота за порог. И он заново начинает с желчью выказывать свою агрессию в отношении того военного ведомства, где он работал.
Спустя два месяца этот человек скончался от инсульта.
Мы всегда говорим миру «да»! И, несмотря на это, мы бесконечно
тиражируем это согласие, эту тривиальную присказку, эту клятву верности жизни, отвергаемую всем тем, что в нас отвергает вульгарность.
Мы можем жить так, как живут другие, но при этом скрывать некое «нет», размером своим превосходящее весь мир, то есть нашу не имеющую ни конца ни края меланхолию...
Любить можно лишь тех, кто не превышает минимум необходимой для жизни вульгарности. Однако и само количество этой вульгарности невозможно измерить, да без нее и вообще не совершается ни один поступок.
Все отвергнутые жизнью доказывают, что они были недостаточно гнусны, побеждающий в конфликте с ближними ползет к успеху по навозным кучам, а побежденный расплачивается за чистоту, которой он не пожелал поступиться.
Самое достоверное в любом человеке - это его вульгарность, источник всего живого на уровне элементарных сил. Но, с другой стороны, чем лучше человек устраивается в жизни, тем больше его презирают.
Яркий тому пример, Шарль-Женевьева Д'Эон де Бомон (1728 – 1810), французский авантюрист. Дипломат, капитан драгунов, тайный агент Людовика XV. Переодевшись в женское платье, прибыл в Россию с особым заданием (1755). Добился расположения русской императрицы Елизаветы Петровны и сыграл большую роль в заключении договора между Россией и Францией. Участвовал в Семилетней войне. Написал исторические и статистические заметки о России. Шевалье д'Эон прожил восемьдесят два года, из которых 48 лет считался мужчиной, а 34 – женщиной.
Это типичный образец людской дуаличности.
Тот, кто не распространяет вокруг себя смутно - заупокойного сияния, тот, чье движение не оставляет позади следа меланхолии, долетающей из отдаленных миров, относится к компетенции зоологии простейших, а точнее, к компетенции человеческой истории.
Оппозиция между вульгарностью и меланхолией до такой степени
значительна, что по сравнению с ней все остальные оппозиции кажутся произвольными и забавными измышлениями ума.
Даже наиболее резкие и смелые антиномии кажутся мягкими рядом с этой оппозицией, в которой сталкиваются - согласно предписанной дозировке - наша низость и наша мечтательная желчь.
Помню как вчера диспут двух азербайджанских политиков: оппозиционера и чиновника.
- Ты стараешься для себя, ты не политик! – кричит оппозиционер.
- Нет! Это ты работал ради выгоды, а я чту законы! – отвечает ему чиновник, улыбается, доволен собой, закуривает толстую сигару.
- Да какие законы! Ты посмотри на себя в зеркало! По тебе тюрьма плачет! – кипит возмущенно радикал.
Ровно через год этого чиновника скинули с должности, прижали к стене, оставили без куска белого хлеба.
И он, точно также, стал орать на уже действующего замминистра. Изменил свою роль.
- Для тебя самое главное выгода! Ты не думаешь о народе!
- Я чту законы, мой дорогой, - ответил высший чиновник, ехидно улыбнулся, достал с кармана очень модный сотовый телефон, стал звонить.
…
Гений.
Очень трудно писать, когда тебе не платят, когда ты пишешь на
авось, наугад, вслепую, просто потому, что ты иначе не можешь,
мол, ты вынужден писать и все! Это не серьезно.
Если читатели от тебя ждут нового творения, то выдать новый
шедевр весьма легко.
Жил бы Достоевский ныне в Баку, в этом не читающем городе, он бы
прекратил писать. Это законно и нормально. Золото оценит ювелир, а не сапожник.
Когда все смотрят на тебя, стать героем проще.
Читаю Нодье, французского публициста и издателя XIX века, он
пишет о критиках, о том, что критики, литературные салоны и клубы
тех лет в жизни писателей играли огромное значение.
Ибо была и существовала литературная среда. То есть, судьба книги и ее
автора всецело зависела от мнения, которое создавали критики того поколения.
Мне смешно, о какой литературной критике в Баку может идти речь?
Да, тут есть люди, которые назвали себя критиками, но ни о каком их
влиянии на несуществующий литературный процесс не может быть и речи.
Наличие так называемых критиков нынче напоминает запасное колесо в автомобиле, де, колесо нам пока не нужно, но оно у нас есть, можете
проверить.
Книг пишется чрезвычайно много, будто льется ручей, издатели уже
устали, хотя не было бы бездарных поэтов и писателей, то эти издатели не кормились бы их макулатурой. Не суть.
Проще говоря, когда тебе платят, когда у тебя есть заказ, то превратится
в маститого прозаика или романиста гораздо удобнее и легче, так как ты
конкретно знаешь, что тебя будут читать, поэтому настраиваешься, концентрируешься, у тебя мозг работает на полную мощь, нежели когда ты горько тянешь лямку литературы, пытаясь что либо создать и удивить
читателя.
Читателя уже ничем не удивишь, это говорил даже Гораций. Читателя
интересует форма и стиль, манера и подача, а не сама идея. Уже давно
пора это понять. Но все без толку. Люди норовят ошеломить читательскую аудиторию, продолжают делать всякие «открытия», забывая, что все старо
под луной.
Литература сама по себе скучна и неинтересна, не лучше ли создать себе
имя, составить себе славу и популярность среди аристократии и элиты,
а не бегать за почестями и деньгами.
Иного выхода нет.
Сухое трафаретное ИМЯ в литературе – это уже кое - что.
И дело не в том, что после этого вас будут обязательно читать, это уже не
важно и вам это не нужно.
Главное ИМЯ, чтобы вы попали в историю, в энциклопедию, кто это понимает, тот пойдет вперед. А для этого нужен наглый шаг, авантюрный ход конем,
удар ниже пояса, чтобы никто этого не ожидал.
Чтобы это сделать, необходимо воспринимать литературу несерьезно,
смотреть на нее сквозь пальцы, ибо творчество – это то поле, где можно претворять в жизнь самые сумасбродные идеи.
Без этого никак.
Это не политика, где шаг вправо или влево чревато самыми горькими последствиями.
Если вы надеетесь на то, что будете писать, писать и
писать, и что ИМЯ все равно придет, никуда не денется, то поспешу
огорчить вас.
В литературе добиваются успеха лишь рискованные и бесчестные люди,
а упорные трудяги станут жертвами самообмана, наивно полагая,
что их признают после смерти.
Это вызывает у меня кривую усмешку. После смерти признали Мелвилла,
Лермонтова, вряд ли у какого то Пупкина или Мамедова есть такой шанс.
Читатели новую выскочку воспринимают в штыки, они хотят слышать
лишь старые фамилии, типа Толстой, Гоголь, Бальзак, Зощенко,
Солженицын.
Для того, чтобы войти в черепную коробку людей как писатель, надо
совершить или подвиг, или неординарный поступок. Иначе все мимо.
А теперь самое главное: в литературе надо уметь подражать (!), многие
бояться прослыть плагиатором, литературным вором, поэтому хотят
создать нечто свое, собственное, им в голову лезут всякие глупости, что естественно,
и они шагают на месте, не двигаясь с мертвой точки.
Одно дело плагиат, эпигонство, кража, другое дело: подражание.
Это искусство, этому надо учиться. Вергилий подражал Гомеру, Пушкин
Байрону, Достоевский Шиллеру, Жене Де Саду, кишмя кишат такие факты.
Вновь повторюсь: это мастерство, это не просто бессовестно взять и
переписать чужое творение, поставив свою фамилию.
Я о другом. Никто с нуля не начинает, каждый опирается на то, что
прочитал, ознакомился в книгах классиков. Новую колонну строят рядом с другими колоннами, а не вдали.
Евангелие опиралось на Тору, Коран на Евангелие, все заимствуют друг у
друга, но надо это делать с умом, хитро и тонко, иначе бездушная толпа
поднимет крик, она не разбирается ни в чем, ибо толпа это ужасная дрянь,
она дура.
Ей не объяснишь ничего, она заткнет уши, откроет рот, начнет орать:
- Держи плагиатора! Смерть литературным ворам!
Было бы лучше писать языком классиков, отражать мысли красиво, древним, старинным языком, ничего не доказывая, так как доказывает тот, кто не
прав.
Исстари классики писали уверенно, «мол, это я (!), это мой путь», а не кричали читателю:
- Слушай меня! И никого другого!
Короче говоря, сложностей много, и больше всего эти сложности создают
ущербные люди, те, кто, когда - то хотел стать поэтом, особенно поэтом, их
сломали, над ними надсмехались, а они, эти неудавшиеся поэты, слабаки,
понурив голову, дали внутреннюю клятву, что будут также ломать всех тех, кто хочет вылупиться из общего хаоса.
И поэтому, заметив новоявленного автора, они поднимают его на смех, как
когда - то брали их, делая это в ответ, от обиды. Даже если вам поставят в
центре города памятник из золота как выдающемуся писателю, эти ущемленные людишки в упор не увидят этот памятник. Они пройдут мимо, думая лишь о своих жалких потребностях.
Больше всего помехой для талантов являются эти мудаки, лучше их
избегать.
Буквально недавно я повстречал одно из таких, «сломанных» поэтов.
Он прекрасно знает, что я пишу, осведомлен о всем моем творчестве, но
делает вид, будто не замечает всего этого, считая, что я занимаюсь
глупостями.
Будто он сам занят серьезными делами. Жизнь сама по себе глупая шутка,
а мы в ней шуты.
Не суть опять же.
Мы стоим, болтаем, курим, я сам нарочно завожу беседу о литературе, о
писанине, он нервно смотрит в сторону, а затем говорит:
- Вот зачем ты пишешь? Тебе же все равно не платят! Это пустая трата времени и средств.
- Зачем не платят!? Вот машина (указываю на свой «Ниссан»), ее подарил
мне киевский издатель, а недавно купил дачу на берегу моря, и все за счет литературных премий из за рубежа. Я хорошо зарабатываю, ты не суди по себе!
Ясно, что я наврал, да я и не нуждаюсь в деньгах, у меня все есть, я его
кольнул, а он поверил.
А вчера я слышал, что он отнес свою рукопись стихов (ужас!) в
издательство, чтобы опубликовать в виде книги. Бедный!
Видать, он загорелся старой идеей, тоже хочет иномарку и дачу у моря.
…
Эксперимент с собственной смертью.
Всем нам кажется, что мир будет иным после нашей кончины, де, какие то краски без нас поменяют свой оттенок, воздух будет другим.
Хотя ясно, что ничего не изменится, все как было, так и будет.
И все же, лично мне стало интересно, пожелал ощутить сполна свое отсутствие на этом клочке грязи по имени земной шарик.
Так как я уже давно пишу, то имею свою читательскую аудиторию, ту, которая лично меня не знает, знакома со мной лишь виртуально, по книгам, по статьям в газетах, на порталах, то есть, имеются ввиду люди, которые в жизни меня не видели, а лишь слышали обо мне.
Я захотел под прикрытием инкогнито объявить им о своей смерти, поглазеть на их реакцию, установить, что они думают о моем переходе ТУДА. Стало интересно.
И я решился!
Выпил водочки «Спецзаказ», закусил польской селедкой, напялил на голову кепку, пошел в центральный книжный магазин.
На прилавке мои книги затерялись в океане других, более весомых произведений. Говорю это без иронии, совершенно серьезно.
Подхожу к продавщице, стоит молодая девушка с влажным взглядом.
- Девушка, у вас есть книги Эльчина Гасанова?
- Да, конечно, - тут же ответила она. – Он очень читабелен, раскупается.
Мне стало приятно конечно, но я помню и цель своего визита. Набрал в себя побольше воздуха, взял в руки свою книгу, стал печальным тоном говорить:
- Жаль конечно этого автора, умер молодым. Не дожил до старости, - из моих слов.
- Да вы что? Серьезно? – она застучала ресницами. – А когда?
- Да два дня назад, в газетах писали. В автокатастрофе, - сказал, прикусив язык.
«Типун тебе на язык, Эльчин, ты что?! Накаркаешь беду, дурак!»
Продавщица поглядела как бы вдаль, грустно вздохнула, тихо ответила:
- Все мы смертны, ничего тут не поделаешь. Ася, там чай готов? Я пирожные принесла! – крикнула она своей коллеге.
Я вышел на улицу, на меня пахнул резкий пронизывающий бакинский ветер, солнце ярко светит в глаза. А меня оказывается, нет, я уже умер! Умер я! Умер проклятый метельщик!
Если это моя Родина, то почему мне тут холодно. Такое чувство, будто я родился в колодце, везде темно и дует.
Не буду писать о том, что два дня подряд в интернете на форумах я под чужими никами встревал в беседу, и, между прочим, мимоходом писал о смерти писателя Эльчина Гасанова.
Эта новость также была воспринята естественно, мол, все в норме, а как же иначе.
- Писатель
