Вот у нас, у масонов…

6

 Солнечный нигилизм.

 Открытие религиозной морали есть событие, которому нет равного, действительная катастрофа. Кто её разъясняет, тот рок, - он разбивает историю человечества на две части.

 Живут до него, живут после него. Молния истины поразила здесь

именно то, что до сих пор стояло выше всего; кто понимает, что здесь

уничтожено, пусть посмотрит, есть ли у него вообще ещё что-нибудь в руках.

Всё, что до сих пор называлось «истиной», признано самой вредной, самой коварной, самой подземной формой лжи; святой предлог «улучшить» человечество признан хитростью, рассчитанной на то, чтобы высосать самое жизнь, сделать её малокровной.

 Мораль как вампиризм... Кто открыл мораль, открыл тем самым

негодность всех ценностей, в которые верят или верили; он уже не видит

ничего достойного почитания в наиболее почитаемых, даже объявленных святыми типах человека, он видит в них самый роковой  вид уродов, ибо они очаровывали...

 Понятие «Бог» выдумано как противоположность понятию жизни - в нём всё вредное, отравляющее, клеветническое, вся смертельная вражда к

жизни сведены в ужасающее единство!

 Понятие «по ту сторону», «истинный мир» выдуманы, чтобы обесценить единственный мир, который существует, чтобы не оставить никакой цели, никакого разума, никакой задачи для нашей земной реальности! 

Понятия «душа», «дух», в конце концов даже «бессмертная душа»

выдуманы, чтобы презирать тело, чтобы сделать его больным - «святым», чтобы всему, что в жизни заслуживает серьёзного отношения, вопросам питания, жилища, духовной диеты, ухода за  больными,  чистоплотности, климата, противопоставить ужасное легкомыслие! Вместо здоровья «спасение души» - словом, начиная с судорог покаяния до истерии

искупления!

 Понятие «греха» выдумано вместе с принадлежащим сюда орудием

пытки, понятием «свободной воли», чтобы спутать инстинкт, чтобы недоверие к инстинктам сделать второй натурой! 

 В понятии человека «бескорыстного», «самоотрекающегося» истинный признак упадка, податливость всему вредному, неумение найти свою пользу, саморазрушение обращены вообще в признак ценности, в «долг», «святость», «божественность» в человеке!

 Наконец - и это самое ужасное - в понятие доброго человека включено всё слабое, больное, неудачное, страдающее из-за самого себя, всё, что должно погибнуть - нарушен закон отбора, сделан идеал из противоречия человеку гордому и удачному, утверждающему, уверенному в будущем и обеспечивающему это будущее - он называется отныне злым... И всему этому верят как морали!?

   Как найти формулу для такой судьбы, которая становится человеком?

   Кто должен быть творцом в добре и зле, поистине, тот должен быть

сперва разрушителем, разбивающим ценности.

   Так принадлежит высшее зло к высшему  благу, а это благо есть

творческое.

   Я знаю радость уничтожения в степени, соразмерной моей силе уничтожения - в том и другом я повинуюсь своей натуре, которая не умеет отделять отрицания от утверждения.

  Я первый имморалист, скорее первый азербайджанец, который знает свой жребий: поэтому я истребитель лучшего.

;;;

 Странно, что потеря сознания, происходящая в случае помешательства, не пугает человека, в то время как перспектива приблизиться к совершенству - очень.

 Мы страшимся такого будущего, при котором отчаяние покинет нас... и тогда, по окончании наших бедствий, появится еще одно бедствие, нежеланное, бедствие, называющееся спасением; мы страшимся стать святыми...

…

                                        Современная дерзость

   Если правда, что Нерон воскликнул: «О счастливый Приам, ты

видел гибель своей родины!» - то это был невиданный поныне вызов, это был преисполненный зловещего пафоса и доведенный до пароксизма жест. После такой фразы, как нельзя более уместной в устах императора, все остальные люди обрели право говорить банальности, и только банальности.

  Кто после этого может притязать на экстравагантность? Барахтаясь в своей мелкотравчатой пошлости, мы восхищаемся этим жестоким кесарем с замашками комедианта, тем более что если судить по письменным источникам истории, по меньшей мере, столь же бесчеловечной, как и породившие ее события, его безумие отозвалось в сознании людей гораздо более звучным эхом, чем стоны его жертв.

 Рядом с его действиями любые другие действия кажутся жалким кривляньем. А если верно, что он поджег Рим из любви к «Илиаде», то можно задаться вопросом: было ли когда-либо в истории засвидетельствовано более ощутимое почтение к произведению  искусства?    Во всяком случае,  это единственный  пример литературной критики в действии, пример эстетического суждения на практике.

   Воздействие, оказываемое на нас книгами, бывает реальным лишь тогда,

когда нам хочется подражать их интригам, убивать, если, скажем, герой романа убивает, ревновать, если он ревнив, болеть или умирать, если он страдает или умирает.

 Но все это для нас остается в виртуальном состоянии или вырождается в пустое слово, и лишь Нерон позволяет себе превратить литературу в спектакль; он пишет рецензии пеплом собственных современников и собственной столицы...

   Была определенная необходимость в том, чтобы кто-то произнес такие

слова и совершил такие поступки. Эту задачу выполнил злодей. Это может и даже должно нас утешить, а то каково бы нам было возвращаться к нашей привычной жизни, к нашим гибким и мудрым истинам?

 Играть с огнем считается смелостью, а поигрывать в кропленные карты с властью воспринимается за дерзость в принципе.

Если даже ты проиграешь, сядешь в тюрьму, что и происходит по сути дела, тем более в Азербайджане, ты будешь мнимым героем, все будут злорадствовать.

 Чрезвычайно глупо доставить такое удовольствие бездушной толпе.

Мольер и Корнель не были глупыми, они высмеивали общество, не переходя на личность.

 Я от всей души хотел бы сберечь останки таких дерзких людей от стервятников и псов. Не дал бы этим хищникам  сожрать их кости. Не посмел бы никто их тронуть. Однако, я могу и прозевать. Ведь очень ловок иногда стервятник.

    Быстрота умственного исчисления, т. е. искусство видеть за раз многие предметы, взвешивать их между собою, сравнивать, делать из них быстрый вывод, составлять из них более или менее

верную сумму - создает великих политиков, полководцев, купцов. Человек же, который видит только один предмет и считает его единственным руководящим мотивом жизни и судьею над всем остальным - такой человек становится героем или фанатиком, т. е. получает привычку измерять все одним масштабом.

 И все же, революцию порождает только зависть, зависть, и ничего кроме зависти.

Почти все революционеры и повстанцы горели завистью к властьимущим, к тем, кто вечно пирует.

В этом честно признавались такие легендарные террористы, как Савинков и Нечаев.

 Пока человек что-либо переживает, он должен вполне отдаваться моменту и притом с закрытыми глазами, чтобы не быть вместе с тем и наблюдателем. Последнее обстоятельство помешало бы хорошему перевариванию переживаемого, и в результате вместо мудрости получилось бы расстройство желудка.

 Когда человек умен, ему нужно только одно: чтобы в сердце его царила радость - прибавим к этому еще: если человек умен, то ему лучше всего постараться стать мудрым.

…

 О наших пороках.

  Катон говорил: «бери в долг у себя самого».

 Нам хватит любой малости, если все, чего недостает, мы будем

просить у себя самих. Что не желать, что иметь - одно и

то же. Итог и тут и там одинаков: мучиться ты не будешь.

 Природа упряма, одолеть ее нельзя, - все равно потребует своего; но что выходит за ее пределы, то заемное, а не

необходимое.  Я голоден, - надо поесть; съедим бублик или шашлык, это к природе касательства не имеет. Она хочет, чтобы мы насыщали

утробу, а не ублажали.

 Мне хочется пить, - а какую воду - ту ли, что я зачерпнул из колодца, или ту, которую запечатал снегом, чтобы она

была свежей от заемного холода, - это к природе касательства не имеет. Она

велит одно: утолить жажду; будет ли твой бокал из золота, из хрусталя или фарфора, будет ли у тебя граненый стакан или собственная горсть - это

природе неважно. 

 В каждом деле смотри на цель - и откажешься от всего

лишнего. Голод взывает ко мне, - я протяну руку к тому, что ближе лежит, а

он сам сделает вкусным все, что бы я ни взял. 

  Голодный ничем не гнушается.

- А что же будет у меня для удовольствия? – спрашивает азербайджанский студент.

 Я его понимаю, он хочет наслаждаться прелестями жизни.

 Посулить богатство, а потом учить бедности, - это обман! 

  Кто ни в чем не знает недостатка, он не бедняк. Этим он обязан себе и своему терпению, а не фортуне.  Многие не считают  его богатым только

потому, что его богатство неисчерпаемо.

 Что больше: иметь много или сколько хочется? Кто имеет много, тот желает еще больше, - а это доказывает, что он имеет меньше, чем ему хочется.

 А у кого есть, сколько хочется, тот достиг цели - чего никогда не дается богатству. Они потому не считаются богачами, что их корысти ради не внесли в смертные списки, что им корысти ради не подсыпали яду ни сын, ни жена.

 Что во время войны им ничего не грозит, что в дни мира они свободны от дел. Что ни владеть такими богатствами не опасно, ни распоряжаться не трудно.

  Но ведь мало есть у того, кто разве что не знает холода, и голода, и жажды! Большего нет и у Юпитера! Иметь, сколько хочется, никогда не мало, а меньше, чем хочется, - всегда мало.

  После Дария, после индийцев Александр Македонский был беден. Ведь он ищет, чего бы присвоить, рыщет по неведомым морям, шлет в

океан флот за флотом, взламывает запоры мира. Чего довольно

самой природе, человеку мало!

  Нашелся один, кто, имея все, захотел еще.

Вот до чего слеп наш ум, вот до чего легко каждый из нас, преуспев,

забывает, с чего начал! Он, не бесспорный владетель жалкого уголка,

достигнув границы земли и возвращаясь по захваченному им миру, был печален.

  Деньги никого не сделали богатым, - наоборот, каждого они делают еще

жаднее до денег. Кто имеет много, тому становится по силам иметь больше. Одним словом, можно взять любого, чьи имена называют заодно с Ротшильдом и Рокфеллером, и вывести на середину; пусть принесет свое имущество и подсчитает, что имеет и на что надеется.

  Он беден, если верить мне, а если поверить капиталистам, то может обеднеть. А тот, кто сообразуется с требованьями природы, не только не чувствует, но и не боится бедности.

 Сократить свое добро до естественной меры крайне трудно: тот, кого мы называем близким к природе, кого мы привыкли именовать бедняком, что-нибудь лишнее да имеет. 

  Богатство ослепляет толпу и привлекает к себе взгляды, если из дому выносят много денег, если крыша у него щедро позолочена, если у его дома стоит «Хаммер» с шофером негром, а в доме у него ежедневно едят черную икру. Но счастье таких богачей смотрит на улицу; а тот,

кого мы избавили и от толпы, и от фортуны, счастлив изнутри.

 Ведь что до тех, у кого хлопотливая бедность ложно присвоила имя богатства, то они вроде больных лихорадкой, про которых говорят: «у него лихорадка», - а между тем как раз он у нее во власти. Но говорим мы и так: «его треплет лихорадка»; и тут нужно говорить так же: «его треплет богатство».

Из всех товаров лишь предметы роскоши имеют наименьшее значение при технологическом сравнении эпох производства. 

 Главней всего - естественные желания, которые можно удовлетворить или задаром, или за малую цену. Пороки тут не причем!

Мы часто себя мучаем вопросами: каким должен быть стол, на каком серебре подавать, надо ли, чтобы все прислужники были одного роста и в спецодеждах. Но ведь природе ничего, кроме пищи, не нужно!

  Голод не тщеславен, ему довольно, если его утолят, а чем - ему

нет дела. Остальное - муки злосчастной жажды роскоши: это она доискивается, как бы ей, наевшись, снова захотеть есть, как ей не наполнить, а набить брюхо, как вновь возбудить жажду, напившись первыми глотками.

 Гораций говорил,  что «жажде нет дела, в какой чаше и сколь изящною рукою подана вода. А если ты считаешь важным, кудряв ли мальчик, протягивающий тебе питье, и блестит ли кубок - значит, ты пить не хочешь».

  Помимо прочих даров получили мы от природы и этот, наилучший: «необходимое не приедается». Выбирать можно только между лишними вещами.

 Великий создатель мира, предписавший нашей жизни законы, сделал так, чтобы мы были здоровы, а не избалованы. Для здоровья все есть, все под рукой; для баловства все добывается с трудом и муками.  

  Так воспользуемся этим благодеяньем природы, полагая его в числе величайших и наибольшей ее заслугой перед нами будем считать данную нам способность не пресыщаться тем, чего мы желаем по

необходимости.

…

 Человеческая трагикомедия. 

  Никто не  знает, что потерял Диоген, став человеком, который позволяет себе все, который претворил в жизнь свои

сокровенные мысли с такой сверхъестественной наглостью, с какой это

сделал бы какой-нибудь бог познания, похотливый и одновременно непорочный.

 Большей искренности история не знает: это предельный случай откровенности и трезвости ума и в то же время пример того, чем мы могли бы стать, если бы воспитание и лицемерие не сдерживали наших желаний и поступков.

   «Однажды некий человек впустил его к себе в богато обставленный дом и сказал ему:

- Главное, не плюй на пол.

 Диоген же, которому как раз хотелось плюнуть, плюнул ему в лицо, крикнув, что это единственное грязное место во всем доме, где он смог удовлетворить свое желание» (Диоген Лаэртский).

   Какой человек, будучи принят в богатом доме, не сожалел о том, что у

него нет океана слюны, чтобы утопить в нем всех существующих на земле собственников? А с другой стороны, кто не сглотнул своего мелкого плевка из страха, что он попадет на физиономию почтенного пузатого вора?

   Мы все до смешного робки и осторожны: цинизм в школах не преподается. Гордость тоже.

   Какую клевету не взведи на человека, он, в сущности, заслуживает в двадцать раз хуже того.

 Человек все в состоянии понять: и квантовую механику, и основы электродинамики; может понять Герберта Спенсера и Сенеку; а как другой человек может иначе в носу ковыряться, чем он сам ковыряется – этого он понять не в состоянии.

  Сама земля, эта плоская поверхность с его населением, мгновенным, подавленным нуждою горем, болезнями, прикованным к глыбе презренного праха; эта хрупкая кора, этот нарост на огненной песчинке нашей планеты, по которому проступила плесень, величаемая нами органическим, растительным царством; эти люди – мухи в тысячу раз ничтожнее самих мух; их слепленные из грязи жилища, крохотные слезы мелкой однообразной возни, их забавной борьбы с неизбежным – как это все опротивело! Все это пошлая выставка!

   Невольно вновь вспоминаешь Диогена: житель знаменитой бочки и владелец прославленного фонаря, изготовлявший в молодости фальшивые деньги; какой опыт приобрел он, этот человек, общаясь со своими ближними?

 Разумеется, такой же, как и мы все, с некоторой разницей: единственным предметом его размышлений и его презрения был человек. 

 Свободный от искажающих призм каких бы то ни было

морали и метафизики, он только тем и занимался, что

снимал с человека одеяния, дабы показать нам  его  еще более  голым и

отвратительным,  чем  он  предстает  в  любых  комедиях,  в  любых

апокалипсисах.

 Диоген ничего не предлагает: суть его поведения  определяется утробной боязнью стать человеком, стать посмешищем.

   Мыслитель, отказавшийся от иллюзий в отношении человеческой реальности, отказавшийся от уловок в виде мистики, но желающий при этом остаться в рамках этого мира, приходит к такому мировоззрению, в котором перемешиваются между собой мудрость, горечь и фарс.

 Если же он, чтобы уединиться, выбирает заполненную народом площадь, то волей-неволей начинает смеяться над «себе подобными» или демонстрировать свое отвращение, которое ныне, в современном мире мы уже не можем себе позволить. 

 Два тысячелетия проповедей и законослужений подсластили нашу желчь. Хотя, кто сейчас, в этом сумасшедшем мире, остановится, чтобы ответить на наши выходки или упиться нашим воем?

Может, скитающиеся души, сильфиды, злые духи, или вампиры?

   У человека никогда  не хватало мужества примириться с собственным образом, он всегда бесцеремонно отвергал истину. Настоящий человек должен изжить в себе всякое позерство.

 Но от этого он станет  чудищем в глазах других людей! Это уже другая сторона медали. Ведь для того, чтобы занять почетное место в философии,  нужно  быть  комедиантом,  нужно  уважать игру в идеи и воодушевляться мнимыми проблемами.

    «Как-то на Олимпийских играх глашатай провозгласил:

- Диоксипп победил людей. На что Диоген ответил: «Он одержал победу над рабами, а люди – это по моей части».

   И в самом деле, он, не имевший ничего, кроме котомки, нищий из нищих, подлинный святой в сфере зубоскальства, побеждал людей так, как никто другой, притом гораздо более грозным, чем у завоевателей, оружием.

   Нам следует радоваться случайности его появления на свет до наступления нашей эры. А то ведь кто знает - не сделался ли бы он, пожелав отрешиться от мира и поддавшись нездоровому искушению внечеловеческим приключением, всего лишь заурядным аскетом, которого канонизировали бы после смерти, и он благополучно затерялся бы в календаре среди прочих блаженных.

  Вот именно тогда он бы и стал настоящим сумасшедшим, он, нормальный человек, не причастный ни к какому учению, ни к какой доктрине. Явив собой образ неприглядного человека, он единственный показал нам, что все мы таковы.

 По своей слабости мы можем поспорить с идеей. Мы отказались от предков, друзей, всех одушевленных существ, в том числе и от самих себя. В нашей крови, некогда бившей ключом, теперь царит покой того света.

 Освободившись от всего, чем мы жили, и не испытывая ни малейшего любопытства к тому, что нас ждет впереди, мы сносим столбы на обочине всех своих дорог и вырываемся из сетки всех временных координат.

 «Больше не найти мне самого себя» - мысленно говорит себе гражданин Азербайджана, радуясь, что обратил против себя свою последнюю ненависть, и еще более радуясь тому, что может прощением своим уничтожить всех людей и все предметы.

…

                                 Роли и тени великих людей.

  Отбор выдающихся людей, которым обладает цивилизованный

народ  составляет истинное воплощение сил расы. Им и только им одним мы обязаны прогрессом и завоеванными успехами, сделанными в науках, искусствах, промышленности, словом, во всех отраслях цивилизации.

   Хотя толпа пользуется этими успехами, однако, она не любит слишком

явного превосходства над собой, и самые великие мыслители и изобретатели очень часто делались ее мучениками.

 Они - истинная слава нации, и каждый из членов общества, до самого низшего, может гордиться ими. Они не появляются

ни случайно, ни чудом, но представляют собой венец долгого прошлого, как бы концентрируя в себе величие своего времени и своей расы.

Поднять  интеллектуальный уровень  последнего  из  крестьян до  гения

какого-нибудь Пуанкаре невозможно. Легко уничтожить таких гениев, но их нельзя заменить.

   Все же роль великих людей не такая, какой ее обыкновенно считают. Их действие,  состоит в синтезе всех усилий какой-нибудь расы; их открытия

всегда являются результатом длинного ряда предшествовавших открытий; они строят здание из камней, которые медленно обтесывали их предки.

  Односторонние люди всегда полагали, что можно написать под

каждым изобретением имя одного человека; и однако среди великих изобретений, преобразовавших мир, каковы  книгопечатание, порох, пар, электрический телеграф, телефон, самолет, антифриз, компьютер, Microsoft, нет ни одного, относительно которого можно было бы сказать, что оно создано одной головой. Это результат комплексной работы различных эпох и поколений.

 Когда изучаешь происхождение подобных открытий, то видишь, что они родились из целого ряда подготовительных усилий: окончательное изобретение есть только венец.

 Наблюдение Галилея относительно одновременности колебаний подвешенной лампады подготовило изобретение точных хронометров, откуда должна была последовать для моряка возможность верно находить  путь  в  океане.  Пушечный  порох  получился  из  медленно видоизменявшегося греческого огня.

   Паровая машина представляет собой сумму целого ряда изобретений, из

которых каждое требовало громадных трудов. Грек, будь он во сто раз

гениальнее Архимеда, не мог бы выдумать локомотива, ибо для выполнения такой задачи ему нужно было бы ждать, чтобы механика осуществила успехи, которые потребовали двухтысячелетних усилий.

 Эйнштейн, наконец, увидел теорию относительности в физике лишь после долгих нерешительных колебаний, шепотов  и намеков его более робких коллег – физиков.

 Время само постепенно подгоняло и подводило гениев к открытию и ренессансу.

   Политическая роль выдающихся государственных людей более

независима от прошлого, но в действительности она не более самостоятельна, чем роль великих изобретателей.

 Гений какого-нибудь Кромвеля или Наполеона не в силах изменить эволюцию общества. Великие завоеватели могут уничтожить огнем и железом города, людей и страны, как ребенок может сжечь музей, наполненный сокровищами искусства; но эта разрушительная сила не должна нас обманывать насчет характера своей роли.

 Настоящая причина успехов Цезаря, Ришелье, Сталина предшествовала им самим. Двумя или тремя веками раньше Цезарю не удалось бы подчинить великую римскую республику власти монарха, и Ришелье был бы бессилен осуществить объединение Франции.