Никуда не денешься!

Генка

Да, вот так. Иногда в нашей жизни случается секс, которого не должно быть. Секс – стыдоба.

                Практически всегда это происходит, когда ты пьяный в сопли, под вертолетами и изображаешь в шпагате любви, не к ночи будет упомянута, Настю свет Волочкову.  В это время остатки разума взывают к совести и воспитанию. Примерно так: «Первый, первый, я второй, как слышишь меня? Прием!». А никак! Все в анабиозе.

                Утро, пока мы одевались, было полно сомнений, тошноты и вопросов к себе… В моем понимании Генка должен был скукожиться от стыда и плакать. Но в нем, похоже, произошла перезагрузка и плакать он не собирался. Даже несмотря на то, что проделал во мне несанкционированную дырку.

                Как итог всех наших неловких телодвижений - моральная травма и детонация самооценки. Обиднее всего, что случилось это с Генкой. Мне казалась, что у меня с ним СВЯЗЬ. Не похабщина всякая, а космическая связь. Душа в душу, петелька-крючочек, сиамские близнецы, можно сказать. Как мы вообще оказались на одной территории без трусов и состыковались? Что теперь делать? Как дружить? Домами? Районами? Городами, желательно разными? Это же позорище, панихида по интеллектуальной близости.

                Генка смотрел спокойно и даже с некоторой гордостью. Я же бесилась. Казалось, подойду чуть ближе и все, бдыдыщ - атомная война.

-Ну, я домой. – сказала Генке и взялась за ручку.  Юноша стоял в шортах, прислонившись к косяку и внимательно изучал мое лицо.

-Софа, я надеюсь, ты не воспринимаешь нашу близость, как ошибку?

- Сложно давать оценку чему-то, чего толком не помнишь.

                После этого ушла домой.  Квартира встретила меня мамой, заглядывающей в глаза и уточняющей, где я провела ночь.

-У Генки.

-Одни были?

-Да.

-Спали в разных комнатах?

-Да.

-Между вами ничего не было?

-Нет.

— Это хорошо, беременность сейчас совсем ни к чему. Тебе нужно в институт поступить. – и смотрит так выжидательно, изменюсь я в лице или нет. Пришлось изображать контуженного ёжика. С похмелья Роден не получался.

                 Во время импровизированного спектакля я покрылась испариной… Беременность…Етижи пасатижи… До конца дня я вспоминала, когда в последний раз меня настигал процесс ежемесячной чистки организма. Дрожащей рукой обводила цифру в карманном календаре и соображала, когда ждать следующих «праздников». На завтра отправилась к Генке уточнять, как быть, если «счастье» все же накроет нас медным тазом? В общем, глядя на него, думала, «Ну и мудак ты, Генка».

-Ну и мудак я. – подтвердил он.

                В общем, настроение было хмарь, хмурь и глинтвейн внутривенно. Полового партнера хотелось бить. Причем жестоко и с нанесением увечий органам движения. Пару раз гонялась за ним по квартире, пытаясь накостылять. Генка убегал, не думая давать сдачи и признавался во всех смертных грехах. Было неинтересно. Скандал не завязывался. И тут, мой «прынц» решил, что я созрела.

-Соф, а выходя за меня. Зачем тебе Пашка? Что ты на нем зациклилась? Какие у него перспективы?

                 Я удобнее устроилась в кресле, расправив на юбке невидимые складочки.

-Да? А что за тебя дают? Арабских скакунов или, может, борзых щенков с родословной?

-Не понял. – ответил Генка, хмуря лоб и пытаясь понять, куда я клоню.

-Буду с тобой откровенна, Геннадий, за меня не дают ничего. Из приданного только стиральная доска и серебряные ложки, точнее одна ложка и та чайная. Собственно, и все. Может у тебя есть крепостные? Или, хотя бы, фазенда с рабыней Изаурой? Хочется, знаешь ли, сбычи мечт.

                Генка глубокомысленно молчал. В воздухе повисла неловкая пауза.

-А третью дочку назовем Марго. Маргарита Геннадьевна, красиво звучит? – прервала я тихую перезагрузку юноши.

-Я просто предлагаю выйти за меня замуж, раз уж так получилось.

-Вон оно чё. Герой. Хочется тебя за героизм обнять, расцеловать, дать премию и манную кашу с комочками. – встала, пошла к выходу. Покидая помещение хлобызнула дверью о дверной косяк, демонстрируя степень душевного страдания.

                Через пару недель стало понятно, что беременность не наступила. Резко захотелось много читать, научиться играть на органе, освоить несколько иностранных языков и вообще, как можно реже отрывать свои нижние девяносто от стула.

                Лето пронеслось в скандалах с Генкой и нервотрепках из-за вступительных экзаменов. Я и Сема поступили в институт в городе, Генка в Высшее Военное Командное училище в столице нашей родины. И вроде как жизнь начала налаживаться. Да, я бездарно профукала собственную девственность. Каюсь. Но это меня сильно не грызло. Я не помню ни самого процесса, ни ощущений от него. Более того, несмотря на двух медицинских работников в семье, понятие о «потере» было весьма расплывчатое. Поэтому оценить размер катастрофы было сложно. А раз она не измеряемая, как говорила Скарлет О’Хара – «я подумаю об этом завтра», или никогда.

              Собирали Генку в Москву эпично. Были, практически, проводы в армию: песни, танцы, раскрепощающее бухлишко-радостишко. Помня прошлый опыт, на мероприятии трезвыми и злыми были только мы с Генкой.  На перроне мой визави обещал писать и требовал молниеносного ответа на свои эпистолярные излияния. Дала честное пионерское отвечать взаимным бумагомаранием на его опусы.

              И вот начали приходить письма. Я садилась за стол, выдирала из тетрадки в клеточку двойной листок, и полчаса грызла жопку у пластмассовой шариковой ручки, пытаясь придумать: что такого интересного написать в ответном письме? Придумаешь, напишешь, два раза лизнёшь невкусный клей на конверте, и по пути в институт кинешь его в чёрную щель синего почтового ящика, висящего возле второго подъезда.

Так продолжался год. Как-то незаметно ожидание писем превратились в зависимость. Я начала ходить вокруг ящика, по десять раз открывать его, шарить рукой по пустым внутренностям, на случай если оно куда завалилось. И, вдруг, письма закончились.

Я стала караулишь с восьми утра почтальона возле своего подъезда, как белый Бим Чёрное ухо, с надеждой вглядываясь в каждого прохожего. Понятно, что не на войну ушел.  Щас научат в училище портянки правильно наматывать, кровать ровно заправлять и вернется домой к маме, нарядный как Брежнев, с дембельским альбомом подмышкой, и с какой-нибудь корявой татуировкой на плече. Чего за него переживать-то, и валидол наворачивать прям ложкой из бочки, если месяц уже прошёл, а письма от него всё нет? Нет — значит, попозже придёт. Как будто есть какие-то другие варианты.

Но несмотря на аутотренинг, варианты в голове рисовались один страшнее другого. Не выдержав, отправилась к маме Генки. Открыв мне дверь, глава семейства опустил взгляд и впустил в квартиру. Внутри пахло корвалолом.

-Наташу в больницу увезли. – уставшим голосом ответил он на мой немой вопрос. Под ложечкой нехорошо засосало.

-Почему? Что случилось? –  спросила одними губами.

- Гена. Он… Он ушел добровольцем.

-Куда?

-В Афганистан.

-Но… Там же… Война?

-Да.

-Как? Почему? Нужно вернуть его! У вас же есть связи! Делайте что-то! Нельзя же так. – я кричала, металась по квартире, не понимая, что можно сделать.

-Он там уже два месяца. Они попали в засаду. Ничего неизвестно. Жив ли… Мертв. – на последнем слове отец Генки пошатнулся и прислонился к стене.

-Ты, Софа, иди домой. Как будет что-то известно, я позвоню. Сейчас тяжело. Да и чувствую я себя не очень. – он, не оглядываясь, шаркая ногами, ссутулившись и постарев стразу на несколько лет, пошел в комнату. Сильный мужчина, человек, одинокий и несчастный в своем горе, не готовый осознать и принять его. Воющий внутри от бессилия, от тяжести известия и осознания размера катастрофы, случившейся в его семье. Можно ли пережить неизвестность? Можно ли пережить смерть близкого? Можно ли пережить смерть собственного ребенка? Как осознать собственное одиночество?

По моим щекам текли слезы. Генка, как же так? Как? Как я без тебя? Так нельзя… Ты же должен знать, что я умру без тебя. Что часть меня вот прямо сейчас, здесь погибает, не выдержав боли. Я вышла в коридор, зажав рот рукой и беззвучно выла, опустившись на колени в углу площадки. Несчастье, скорбь, страдания накрывали меня, как снежная лавина, придавливая к полу, забивая грудь, сжимая в тиски сердце. Время текло сквозь пальцы, оно потеряло смысл. Разве нужно время, если тебе некого ждать? Тебе просто незачем вести обратный отсчет.

Нашел меня Сема. Как, когда – не знаю. Знаю только, что он привел меня домой. Родители, видимо, выяснили, что произошло с Генкой. Меня никто не расспрашивал, за что я им благодарна. Пока не произносишь вслух эту страшную новость, кажется, что ее нет, что все это происходит не с тобой. Нужно просто не думать, не вспоминать. Как только произносишь, или думаешь о ней, осознание полосует тебя, как миллиарды бритв, выплескивая боль и страданья кровавыми потоками.

Несколько дней возле меня дежурили то мама, то Маша, ставя мне уколы и капельницы. Периодически заходил Сема. Брал за руку и сидел, сгорбившись, упершись взглядом в стену. Мы оба молчали. Один раз зашел Пашка. Но важность его посещения, обращение ко мне с сочувствием, с заинтересованностью, вдруг стали ненужными и, даже, неприятными…

Так прошел месяц. Я стала понемногу ходить в институт. Но как-то механически. Я вдруг поняла, что я любила Генку. Что я тогда умела любить, я знала, как это делать. Периодически становилось больно в груди, больно до черных мурашек. Хотелось хоть раз увидеть его, прижаться к груди, вдохнуть его запах… Пусть один раз. Все лучше, чем вечность без него.

Через три месяца, идя, домой я заметила скорую у подъезда. Поднявшись на этаж, поняла, что доктора у нас, в квартире.

-Мам, что случилось? Кому-то плохо? –  спросила, быстро войдя в квартиру.

-Софа, ты сядь.

-Что случилось?

-Сядь.

-Говори.

-Софа, звонил папа Генки. Он погиб.

-Что?

В следующую секунду свет померк.

Еще три месяца прошли в агонии. В институте пришлось взять академический отпуск. Родители Генки переехали в другой город.

В итоге мама устроила меня на время в больницу, санитаркой. Она справедливо решила, что мне будет легче пережить горе, если я буду помогать другим. Я помогала. Сначала отстраненно, закрывшись в собственном панцире, думая, что не выдержу чужого горя. Что слишком оголены мои нервы. Слишком большие трещины на сердце. Потом, видя мужество пациентов, их оптимизм, жажду жизни, стала помогать искренне, от всей души. Я даже стала улыбаться, я научилась радоваться счастью других людей, не пропуская ситуацию сквозь призму своего горя. Я научилась жить, дышать.

Как только мне разрешили, я восстановилась в институте.

К окончанию института Пашка пригласил меня к себе в фирму. Нужно было где-то проходить практику, а у него только открылся экономический отдел.  Я с радостью согласилась, поскольку мне за практику еще и небольшую зарплату обещали.

Перед практикой оставался месяц свободного времени. В больнице у меня появилась подруга, медсестра Верочка. Молодая, с округлыми формами и заливистым смехом. Фамилия у Верочки была Аматуни. Родители ее умерли рано, воспитывала ее бабушка, которая, царствие ей небесное, покинула этот свет лет пять назад.  И вот, ей приходит письмо о том, что ее разыскивают грузинские родственники. Нет, внешне Верочка не похожа на грузинку. Из грузинского у нее только фамилия и взрывной характер. Но раз у нас был совместным месяц отпуска, спонтанно решили ехать в Грузию. День – остановка в Тбилиси, потом нас заберет ее родственник.

За нами приехал Тамаз. Он был троюродным племянником двоюродного деда Верочки. Приехал он на горном кабриолете. Смесь танка и летучего голландца.  Цвета не было видно из-за толстого слоя сочного грузинского чернозема.  Тамаз тоже был похожего цвета, только загара. Грозный вид, суровое выражение лица. Я сжала руку подруги, что означало «может не надо, а?». Видя наше замешательство, Тамаз обнял нас по очереди. Когда ребра выгнулись обратно, мы сели в машину.

Ехали 3 часа по горному серпантину. Тамаз пел песни и красочно рисовал семейное древо. Верочка казалась если не потомком Багратиона, то кого-то очень близкого к нему. Он выразил искреннее удивление, почему она без герба, гимна и фамильного скипетра. Я сидела с сильно увеличившимися глазами и практически уже была готова к коронации.

Когда мы прибыли, началось страшное. Из калитки вышел колоритный старик с ружьем, поднял его вверх и несколько раз выстрелил. Я просемафорила глазами Верочке – «вот, все же, не надо было…».

-Девочка моя приехала! – прокричал он ориехонской трубой.  Это был, как раз двоюродный дед, Автандил.

Со всех сторон стали хлопать двери, калитки. К нам стекалась река из женщин, мужчин, детей. Все они обнимались, целовались, хлопали нас по плечам, по спине. Верочка разрыдалась, понимая, что все эти люди ее семья.

Минут через тридцать мы напряглись. Деревня готовилась то ли к осаде, то ли к голодовке. Во дворах зажглись костры с кипящими чанами. В них готовились бараньи и коровьи ноги, на столах огромные куски теста разминались для хачапури, головки сыра нарезались толстыми ломтями.

Сели за стол. Сначала его поставили буквой П, потом добавили букву Т, потом весь грузинский алфавит — и под конец заполнили и террасу. Люди шли и шли. Все входящие что-то заносили. Несли картины, рога, пояса, чувяки, кувшины и глиняные пиалы. Вина и чачи несли до полного отказа печени. Перевес багажа был уже на годовую Верочкину зарплату.

             Обедали мы, как в последний раз. На наших тарелках каждые 5 минут вырастали новые горы мяса, бадриджан, мчади, пхали и сыра. Всем хотелось восполнить упущенные годы и откормить Верочку несмотря на ее формы, до человеческих размеров грузинской женщины. Глядя на меня, с моими 55 кг, крепкие сельские женщины откровенно плакали. Тосты шли один за другим. Тамада был неумолим. Он понимал: тот небольшой процент грузинской крови в моей подруге будить надо яростно и до утра.

              На следующее утро нам было плохо и хорошо одновременно.

Еще две недели мы ходили по гостям. По тем родственникам, которые в силу состояния здоровья не могли прийти на праздник.

И вот, в один из дней, пересматривая Мимино на грузинском, решила, что сюжет я и так знаю, поэтому можно погрузиться в мир новостей и переключила старенький Горизонт на второй канал. В какой-то момент мой взгляд зацепился за что-то на экране. Нет… Не может быть…

-Тамаз! Тамаз! Ты мне срочно нужен! Тамаз! – я металась по дому и искала родственника Верочки.

-Что ты кричишь, как оглашенная? Что случилось? – занеслась в дом Верочка.

-Где Тамаз? Он мне нужен! Срочно! – я трясла Верочку за грудки и не понимала, что нужно сделать, чтобы Тамаз резко материализовался рядом.

-Ээээ! Что ты кричишь, женщина? Где пожар? – вошел племянник Верочки, вытирая руки полотенцем.

-Что говорят? Что говорят по телевизору?  О чем? – я пристроилась к рубахе Тамаза и стала трясти ее, выпустив Верочку из плена. Мужчина прислушался.

-Про какой-то симпозиум химиков в Москве говорят. Через три дня будет. Какие-то светила выступать будут. Говорят, в МГУ лекции для всех желающих будут.

-Верочка, мне нужно в Москву. – глаза у меня лихорадочно блестели, на щеках был нездоровый румянец. Тамаз потрогал мою голову и что-то сказал по-грузински, поцокав языком.

-Так у нас билет только через две недели! – всплеснула руками подруга.

-Я поменяю билеты. – через час меня уже везли в аэропорт.

-Все будет хорошо, генацвали.  – похлопал меня по плечу Верочкин родственник, пока мы добирались до места.

Я не знаю, как меня видели остальные посетители аэропорта, мне кажется, я носилась по зданию, как кокаиновая белка истеричка.

Девушка, сотрудник аэропорта за стойкой, улыбаясь, поставленным голосом мне отвечала:

-На ближайшие две недели нет билетов.

-Вообще нет? - Переспрашивала я.

-Вообще.

-А на завтра?

-Нет.

-А в Москву?

-Нет.

-А в другое место?

-Нет.

-А с пересадкой?

-Нет.

-Не поможете?

-Нет.

Позади меня росла очередь. Сзади стояла глуховатая старушка, которая с частотой раз в минуту спрашивала, глядя на меня: «Что она сказала? Что ей надо?».  Я была на грани истерики. У девушки же за стойкой, отсутствие сопереживания в глазах и морщин на лбу, заставляли подозревать отсутствие нервной системы, как ненужного атавизма. Женщина - консерва. В общем, не придумав ничего лучше, я разрыдалась. Я рыдала так, что мне в ответ из-за горизонта просигналил итальянский сухогруз. Мне срочно нужна была помощь…

И тут в зал вошел... вошла... вошло нечто: старая кофта, растянутые в коленях треники, от макияжа остался кусочек недоеденной помады в правом краю губ. Вот, по обломкам макияжа я и поняла, что это женщина… Сзади шел сияющий Тамаз, поочередно подмигивая обоими глазами. Я перестала рыдать и икнула.

-Тамарочка, доченька! – бросилась женщина к девушке-кипарису за стойкой, отодвинув одновременно всю очередь движением таза капитана команды сумо. – помоги нашей Софико домой улететь, дело у нее срочное! Такое срочное, что терпеть нельзя!

              Девушка за стойкой закатила глаза, вздохнула, осмотрела очередь и остановилась взглядом на старушке.

-Бабушка! Ваш рейс откладывается, на две недели! Вы пока погостите у нас! Мы вас в горы свозим, у нас там красота. Источник целебный, воздух.

-Что она сказала? Что ей надо? – переспросила старушка.

-Все замечательно, бабушка, у вас будет! Отдыхать будете, гулять будете, шашлык кушать будете! Хорошо будет! Мамой клянусь! – Тамаз подхватил чемодан старушки и повел ее к выходу. Я получила заветный билет.

              Долетев до Москвы, сняла у частника на вокзале комнату и побежала узнавать расписание лекций светил химии. Интересующая меня была уже на следующий день. С трудом дождавшись вечера, я сгрызла ногти почти до локтей. Войдя в лекционный зал, села сзади, спрятавшись за крупным молодым человеком.

-Добрый день, уважаемые посетители. Рад, что вы разделяете мою страсть к химии. – произнес молодой мужчина, входя в помещение. Он шел медленно, опираясь на трость. Но при этом держал спину прямо и улыбался.

              Генка… Ну все. Похоже будет у меня сумка из крокодила.

              Я дождалась, когда лекция закончится и аудитория взорвется овациями. Потом к лектору подходили люди, что-то обсуждали, благодарили. Я сверлила взглядом все доступные мне части тела Генки. Когда аудитория опустела, и мужчина стал собираться, спустилась вниз.

-Здравствуй, Софа. – не глядя на меня сказал Генка.

-Здравствуй. Скажи мне только одно. За что?

Мужчина поднял глаза, вглядываясь в меня.

-Так будет лучше. Я обуза. Я инвалид, Софа.

-Ты решил, что так лучше? Когда мне было лучше? Когда я похоронила тебя? И немножко умерла вместе с тобой? Даже не немножко. Множко. Очень даже множко. Я захлебнулась от боли. Я каждый день запрещала себе радоваться жизни, считая себя недостойной этого. Я думала, что раз ты не сможешь быть счастливым, то и я не должна. Я с трудом отменила свой личный зреющий суицид, рожденный невозможностью жить полноценно под гнетом немыслимой вины. Сможешь жить после этого? Сможешь спокойно спать, зная, как ты искалечил мою жизнь? Как разрушил ее. – я не собиралась плакать. Потоком слез из меня выходило отчаяние, копившееся многие годы. Я была рада, что Генка жив. Боль от утраты, от безысходности, вдруг, порвалась, как ржавая струна на смычке. Я сделала глубокий вздох и поняла, что свободна. Я рассмеялась, весело, беззаботно.

-Софа, поговори со мной.

-Нет.

-Только минуту, пожалуйста.

-Нет. Нет. Нет. – я вышла из здания университета и подставила лицо солнцу, впервые за последнее время ощущая его мягкое, ласкающее тепло. Как хорошо! Как хорошо жить!

Неизвестный автор.

А ты думал, вернуться просто,

Вот придёшь — и начнём сначала?

Ты не знал, человек мой жёсткий,

Как я голос твой забывала.

Ты не знал, как я задыхалась

Без тебя, в этих серых стенах,

Как домой приходить боялась,

Как жила, как одна болела.

Как подушку твою сжимала,

Как часы в темноте стучали,

Доброй ночи тебе желала,

А сама не спала ночами.

Ты не знал, мой недобрый милый,

Что за эти злые два года

Перемучилась, долюбила,

И не жду твоего прихода.

И словам твоим не поддамся,

А чтоб взглядами не столкнуться

Ухожу, а ты оставайся,

Думал ты, что легко вернуться.