Обречённость

6

Смертельно уставшие и измученные казаки продолжали сражаться.

В ночь с 1 на 2 июля 1941 года командующий 3-й советской армией генерал-лейтенант Василий Кузнецов приказал прорываться из окружения в юго-восточном направлении через железнодорожную линию Барановичи-Минск. Казаков майора Гречаниченко зачислили в состав сводного отряда, который прикрывал прорыв на направлении разъезда Волчковичи.

После жестокого и кровопролитного сражения вырваться из окружения удалось лишь немногим. Группа казаков до самого рассвета сдерживала германские части, стремившиеся «заткнуть» пробитый в котле узенький проход. После того как погибла большая часть отряда, раненый майор Гречаниченко с горсткой уцелевших отошёл в глубь лесного массива.

За несколько дней непрерывных боёв и отступления бойцы дошли до предела своих сил. Измотанный Гречаниченко, у которого воспалилась рана, материл про себя героического маршала, на глаза которому он так некстати попал и тоскливо думал про себя:

«И какой х*р принес на фронт этого вояку»?

Не видя возможности выйти из окружения целым подразделением Гречаниненко, прохрипел сорванным голосом:

- Слушай приказ!..

Вокруг, среди кустов и деревьев, лежали люди. Вздымались от частого, хриплого дыхания их тёмные от пота и пыли гимнастёрки.

Гречаниненко поперхнулся и превозмогая кашель повторил:

-Слушай приказ! - Всем разбиться на мелкие группы. Отходить самостоятельно. Направление, строго на восток!.. Передать команду по цепи!..

В лесу слышались осипшие от бега голоса, повторявшие приказ.

Сам Гречаниненко идти уже не мог. Казаки перевязали ему раны и оставили в ближайшей деревне. Он затерялся среди местного населения, а потом ушёл к партизанам.

Генерал-майор Константинов при прорыве из окружения под местечком Рось был ранен в ноги и спину. Оставив его в деревне на попечение крестьян, казаки пошли дальше.

Жаркое июньское солнце стояло высоко над землей, выжигая ее иссушающим зноем. У горизонта над лесистыми зелёными холмами дрожащим маревом зыбился и плыл раскаленный воздух.

Казаки выбрали место на взгорке, где было суше. Завернули в брезент знамя корпуса и закопали его в землю, рядом с большим, покрытым мхом камнем Грунт, слежавшийся за долгие годы, был плотным, неподатливым.

Казаки спешили, тяжело и хрипло дыша рыхлили твёрдую землю ножами и шашками. Срывая ногти царапали землю пальцами.

Из-под черных кубанок, катился горючий пот.

Последняя группа казаков численностью до батальона, вышла из окружения в район Орши. Казакам пришлось оставить своих истощенных переходами коней, и влиться в оборону советских войск как стрелковое подразделение.

6-я Кубано-Терская казачья дивизия имени Будённого почти вся полегла в июньских боях с превосходящими силы противника. Погибла, не запятнав казачьей чести.

Ценой своей жизни казаки сохранили честь и славу своей дивизии.

* * *

Немецкий 39-й мотокорпус, сломив сопротивление не успевшей сосредоточиться 19-й армии в районе Витебска, наступал на Демидов, Духовщину и Смоленск. 13 июля танки корпуса дошли до Демидова и Велижа, заняли Духовщину и 15 июля прорвались к Московско- Смоленской дороге.

В результате прорыва немецких танковых групп в окружении под Смоленском оказались советские 19-я, 20-я и 16-я армии. Связь с тылом поддерживалась только через болото южнее села Ярцево.

Немногочисленные части, которые шли на помощь окружённым советским армиям, смела лавина отступавших войск. Этот страшный поток вовлек их в обратное, паническое движение.

То же самое было и на других фронтах.

Начальник штаба юго-Западного фронта генерал- майор Василий Тупиков доложил начальнику Генерального штаба РККА Шапошникову

«До начала катастофы пара дней»

В ответ маршал Шапошников обвинил его в трусости и паникёрстве.

Но бывший военный аташе в Берлине Василий Тупиков, в последние часы успевший предупредить правительство о начале войны, не был ни трусом, ни паникёром.

На другой день танки 1-й и 2-й танковой группы завершили окружение пяти советских армий.

В плен попало около 300 тысяч советских солдат.

Выходя из окружения генерал-майор Тупиков и командующий фронтом Кирпонос погибли в рукопашном бою.

Страшное, роковое слово "окружение" двигало волей и поступками людей, совсем ещё недавно марширующих, горланящих бравые песни, убеждённых в том, что бить врага будут на его территории, а теперь бредущих куда-то лишь в одном направлении – куда все, туда и мы.

Волны людей, ширились словно горный поток и текли набирая силу и сметая всё на своём пути. На восток, к своим.

Немцы бомбили их с воздуха, непрерывно обстреливали снарядами и минами, загоняя в лес, непролазную топь и глушь.

В первые дни, пока ещё оставались снаряды, пушки окружённых частей остервенело и обреченно били по приближающимся танкам и пехоте.

- Слушай мою команду. Цель сто первая, пехота, основное, наводить по карандашу, два карандаша влево, осколочно-фугасным, взрыватель осколочный, прицел шестнадцать. Один снаряд- огонь!

- Левее два, прицел пятнадцать, батарее, веер сосредоточенный, один снаряд — залп!

-Бронебойным, по танкам- огонь!- Хрипел закопчённый и измотанный отступлением безымянный артиллерийский комбат, расстреливая последние снаряды.

-За нашу советскую Родину!..За Колю Шевченко! За Сашку Семёнова! Огонь!

-За всех ребят! В три господа...душу!...Огонь!

- Получай, сука!

Наверное что-то кричали и немецкие артиллеристы, но спор быстро заканчивался. На батарею набрасывались воющие бомбардировщики с выпущенными шасси, словно лапы у хищных птиц.

И летели вверх комья земли, ошмётки людей и куски железа.

Бойцы и командиры пробовали окопаться, но тут опять настигало людей страшное слово "окружение" и они снова группами и по одному покидали позиции, стараясь убежать от страшного и несокрушимого врага. Многие тысячи растерянных людей, оглушенных июньскими сражениями, бродили в лесах.

Их, уцелевших от разгрома, ждали голодные скитания и страшная судьба в немецких лагерях для пленных.

Но и тех, кому удавалось выйти к своим, ждали новые муки и страдания. Свирепствовали трибуналы. Особисты работали днями и ночами, выискивая паникёров, трусов, шпионов и вражеских диверсантов. И за бездарность советских генералов сполна платили своими жизнями простые русские парни и мужики.

Кто-то должен был за это ответить. Чувство всеобщей вины требовало найти виновного. Политическая и военная элита страны готова была назвать любое имя, даже самое безвинное, лишь бы снять с себя тягостный комплекс ответственности перед гибнущей державой.

Генерал армии Павлов возвращался на фронт после беседы с Жуковым.

Но в его судьбе уже была поставлена жирная точка.

Сталин вызвал к себе Мехлиса и Берию. Попыхивая трубкой дал напутствие:

-Ви там хорошенько разбэритесь, кто ещё, кроме Павлова, виновен в допущенных серьезных ошибках.

Берия и Мехлис всё поняли правильно.

Берия распорядился:

- Немедленно арестовать Павлова и его окружение!

Не доезжая Смоленска, машину Павлова остановили офицеры НКВД, а он сам и сопровождающие его офицеры были арестованы.

Генеральскую портупею с кобурой и пистолетом у него забрали сразу. В старинном белорусском городе Довске, где генерал армии Павлов принимал парад, заставили снять китель и взамен дали поношенную гимнастерку рядового красноармейца. Теперь только гладко выбритая голова да холеное лицо напоминали о прежнем высоком положении.

А как здорово все шло...

Павлова завели в кабинет. За столом сидели заместитель начальника следственной части 3-го Управления НКО СССР Павловский и следователь того же управления Комаров.

Первый был в звании старшего батальонного комиссара, второй- младший лейтенант госбезопасности.

В углу притаилась худая, нескладная машинистка в гимнастёрке с петлицами сержанта.

Ещё со времён наркома Ежова следственный аппарат во всех отделах и управлениях НКВД делился на - кольщиков и сказочников.

Кольщики подбирались в основном из полных отморозков, тех, кто не гнушаясь чёрной и грязной работы мог выбить подследственному глаз, переломать пальцы или спилить напильником зубы. Как правило «показаний» они добивались в кратчайшие сроки. Потом в дело вступали сказочники, которые умели грамотно и красочно составлять протоколы. Павловский был интеллектуалом, разговаривал по душам, писал протоколы.

Высокий, крепкий, со сломанными как у борцов ушами младший лейтенант мастерски орудовал кулаками. Иногда менялись ролями.

С машинисткой спал батальонный комиссар. Как старший по званию.

Павлов наотрез отказался разговаривать со следователями. Он всегда отличался крутым нравом.

-Я буду говорить только в присутствии наркома обороны или начальника Генштаба! Вы, - он ткнул пальцем в сторону младшего лейтенанта— не имеете полномочий допрашивать генерала армии.

Внезапно открылась дверь и в кабинет быстрыми шагами вошёл армейский комиссар первого ранга Мехлис. Следователи и машинистка при его появлении встали.

- Это кто тут не хочет давать показания?— Мехлис повернулся к следователям своим носатым лицом.

-Я буду отвечать на вопросы только в присутствии наркома обороны или начальника генштаба,— уже затравленно ответил Павлов, не поднимаясь с табуретки.

Лёва Мехлис, хоть и начинал свою карьеру с конторщиков, но родился и вырос в Одессе, где периодически случались погромы еврейских домов и лавок. Взрослеть и мужать — пришлось быстро.

Уже повзрослевший Лёва прошел боевую закалку на политической работе в Красной Армии, где не боялся вваливаться с маузером к пьяной матросне и крыть матом вооружённых, нанюхавшихся марафета анархистов.

Лев Захарович при случае и сам мог начистить рыло политическому врагу.

-Ах, ты блядь!.. не бу-деееешь?— задохнулся Мехлис.

Павлов побледнел. Вскочил с места, сделал попытку одёрнуть гимнастёрку.

-Тебе мало заместителя наркома обороны? Может быть самого товарища Сталина вызвать? Много чести… Ты теперь гавно от жёлтой курицы.

Приказываю отвечать на вопросы следствия!- Хлопнув дверью Мехлис вышел из кабинета.

Повисла гнетущая тишина. Лишь изредка слышалось жужжание мух, ползающих по деревянному подоконнику, где стоял цветочный горшок. Павловский потянулся к коробке с папиросами. -Ты тут младший лейтенант поговори пока с гражданином Павловым, а я пойду обос... Перевёл взгляд на машинистку- Обосмотрюсь в общем. После того как батальонный комиссар вышел из кабинета, Павлов стал разговорчивее.

Стоя у окна в коридоре Павловский слышал срывающийся на крик голос Павлова, который пытался объяснить следователю, что причиной военных неудач и отступления войск округа стало значительное превосходство крупных механизированных соединений и авиации противника.

Но следователя такой ответ не устроил:

-Лучше расскажите нам о вашей предательской деятельности.

-Вы с ума сошли? Я не предатель. Поражение войск, которыми я командовал, произошло по не зависящим от меня причинам. И вообще, я настаиваю на вызове товарища Тимошенко.

Сквозь стекло, усеянное чёрными точками была видна управленческая полуторка, широкая спина красноармейца Геращенко, крутящего ручку стартера. Батальонный комиссар курил, лениво выпуская изо рта колечки дыма, и в голове его крутились такие же неторопливые мысли.

-Надо бы хозяйке сегодня бельё отдать. Пусть постирает и погладит к утру.

Представил хозяйку — краснощёкую, задастую, крепко сбитую. Усмехнулся вспомнив машинистку,- подумал- вот и сравним сегодня ночью.

Но тут совсем неожиданно мысли перескочили на другое.

Сам Лёва Мехлис примчался контролировать следствие. А это значит что?.. Только одно, что делу бывшего генерала Павлова придаётся политическое значение и наверняка следователь, раскрывший заговор будет представлен к государственной награде.

Павловский бросил папиросу на пол, загасил ее каблуком и резко открыл дверь кабинета.

Младший лейтенант в этот момент ударом кулака сбил с табуретки бывшего командующего фронтом:

- Сука фашистская! Я тебе покажу блядине, кто из нас выше званием. Не предатель!? Ты хуже...ты сделал то, что не удалось Тухачевскому. Ты открыл немцам фронт!

Над Павловым склонилась фигура в новенькой коверкотовой гимнастёрке. Он почувствовал запах кожи новой портупеи.

От удара сапогом в лицо перед глазами заплясал потолок и бывший генерал Павлов погрузился в безмолвие.

- Вот сука, квёлый какой то генерал пошёл! - Брезгливо сказал следователь, вытирая носок сапога о гимнастёрку Павлова.

-Конвойный! Ведро холодной воды. Живо.

Через полчаса, Павлов с затёкшим лицом сидел на табурете. Вдруг он хрипло — зарыдал, словно залаял. Павловскому стало жутко.

Батальонный комиссар подвинул Павлову коробку с папиросами. Зажёг спичку. Подождал, пока тот сделает несколько затяжек.

Пальцы, державшие папиросу, дрожали. Жадно докурив папиросу Павлов вдавил окурок в пепельницу и холодным бесстрастным голосом стал давать подробные признательные показания.

Машинистка в углу деловито хмурясь от сосредоточенного внимания, быстро била пальцами по клавишам пишущей машинки, фиксируя показания арестованного генерала.

Довольный Комаров вытащил серебряный портсигар. Достал папиросу, размял. Закурил.

-Так бы сразу и говорил, что завербован сначала польской разведкой, а потом ещё и германской. А то начал мне тут вола крутить!

У Павлова задрожали губы. Он обмяк, ссутулился. Никак не мог собраться с мыслями. Совсем ещё недавно уверенное, жёсткое лицо с крупными чертами резко постарело. Обвисли щеки, погасли глаза. Через две недели дело было закончено, передано в военный трибунал.

Председательствовал армвоенюрист Василий Ульрих, членами суда были диввоенюристы Орлов и Кандыбин. Секретарь — военный юрист Мазур.

Просьба подсудимого направить его на фронт в любом качестве, где он докажет преданность Родине и воинскому долгу, грубо прерывалась Ульрихом:

- Пожалуйста, короче...

Его мучил приступ разыгравшейся мигрени. Правда о состоянии фронта и причинах отступления его совершенно не интересовала. Сталин дал команду- найти врага. Приказ был выполнен, враг- найден.

Военная Коллегия Верховного Суда СССР приговорила Дмитрия Павлова и руководство штабом фронта- Климовских, Григорьева, Коробкова - лишить воинских званий и подвергнуть высшей мере наказания — расстрелу, с конфискацией всего лично принадлежащего имущества.

Ознакомившись с приговором, Сталин сказал Поскребышеву:

- Пусть не тянут. Никакого обжалования. И обязательно сообщить по всем фронтам, пусть знают, что трусов и пораженцев карать будем беспощадно.

Той же июльской ночью Дмитрия Павлова расстреляли.

* * *

Группа танков 35-го танкового полка 6-й Чонгарской кавалерийской дивизии, идущих на выручку своей пехоте, заблудилась ночью среди болот и лесов. Танки сожгли всё горючее и встали на дороге. Командир группировки, двадцативосьмилетний майор Николай Титаренко, одетый в замазученный чёрный комбинезон, матерясь бегал по дороге от машины к машине, стуча пистолетом по броне машин.

От безысходности он скрипел зубами и наконец отдал приказ слить оставшееся горючее в командирский танк, снять вооружение и идти на соединение со своими частями пешим порядком. Этому приказу неожиданно воспротивился батальонный комиссар Шпалик.

-Весь советский народ ведёт битву с превосходящими силами противника- как по написанному шпарил комиссар- А мы вместо того, чтобы дать бой врагу будем уничтожать свои танки? Товарищ майор, ваш приказ -вредительский и я буду докладывать об этом в штаб дивизии.

Титаренко плюнул, полез в танк.

Но тут налетели самолёты, сбросили бомбы.

Вспыхнул танк Титаренко. Люки танка заклинило. Экипаж не мог выбраться из горящей машины и умирающие люди кричали от боли, сгорая заживо.

Батальонный комиссар Шпалик метался между машинами. Схватил за руку ротного Милютина.

- Товарищ старший лейтенант! Машина командира горит. Помогите ему! Я приказываю!

Пламя медленно ползло по танку и вдруг раздался сильный взрыв. Взорвался боекомплект.

Танковую башню сорвало с погонов, приподняло и отбросило в сторону. Огонь полыхал прямо из чрева.

Командир роты устало поскреб трехдневную щетину на обгоревшем лице, махнул рукой:

-Поздно комиссар, пить боржоми. Вы старший по должности в полку. Командуйте.

Когда черным жирным дымом занесло поросшую чахлым кустарником пойму, неспешный ветер донёс до деревни не только звуки взрывов, но и крики горящих заживо экипажей.

Танкисты погибли не напрасно. Они приняли на себя бомбовый удар самолётов, летящих на Москву. Советские солдаты остались верны солдатской присяге. Вечная им память.

Но местные жители ещё многие годы обходили стороной эту растерзанную взрывами пойму, воняющую гарью, сажей и горелым человеческим мясом. На земле остались лежать трупы. Много трупов, несколько десятков. Горбились закопчённые остовы сгоревших машин. Горестно покачивали на ветру зелёными кронами сосны с опаленной корой, словно удивляясь нежданно нагрянувшей смерти.

Оставшиеся в живых танкисты, обожженные и черные от копоти, пытались выйти из окружения — они уже понимали, что в этой войне слова «плен» и «смерть» означали одно и тоже. Для одних— раньше, для других— позже.

Многие из них продолжали сражаться. Биться и умирать с отчаянностью обреченных. Рвущиеся к Москве немецкие части снова снова наталкивались на отчаянное сопротивление, и гусеницы немецких танков вязли в телах русских солдат.

* * *

Рассвет 22 июня 1941 года Алексей Костенко встретил в одиночной камере Лефортовской тюрьмы. Сквозь зарешеченное окно камеры и железный намордник, надетый на окно, виднелся лишь сереющий кусочек неба.

В камере круглосуточно горела лампочка. Ломаный, рассеянный свет падал на голые бетонные стены, серый каменный пол, железную стандартно-тюремную дверь с черным зрачком смотрового глазка, засовы.

Утром, в обед и вечером в замочной скважине скрежетал ключ. С грохотом откидывалась дверца кормушки и в проёме Алексей видел кусок тюремной стены, выкрашенную ярко синей краской, мятые кастрюли с баландой и кашей, заключённого с биркой на груди, раздающего хлеб и сахар.

Пять шагов к двери: железная шконка, металлический ржавый стол, бак с парашей, умывальник. Пять шагов назад к черной решетке, впечатанной в тусклый прямоугольник окна. Пять шагов вперёд, пять назад. Костенко размеренно шагал по камере, наматывая бесконечные километры. Хромовые сапоги скрипели, придавая мыслям хоть какой-то здравый смысл. Привычный скрип убеждал в том, что он не сошёл с ума, ему ничего не кажется и не снится.

Пять шагов вперед, пять назад. О чём можно подумать за это время? Оказывается о многом - о прошлой жизни, о том как много ещё не успел сделать. В пять шагов вмещается целая жизнь, особенно если эти шаги всё не кончаются и не кончаются. Примерно как у белки в колесе, которая всё бежит и бежит по кругу, пытаясь то ли от кого-то убежать, то ли наоборот - догнать.

Каждые полчаса приоткрывался дверной глазок, к очку приникал человеческий глаз. Надзиратель заглядывал в камеру равнодушным, бесстрастным взглядом и сразу же исчезал. Ходит арестант по камере, ну и пусть ходит. Указания запрещать хождение не было. Перед заступлением на дежурство начальник корпуса инструктировал его:

- Смотри, Пелипенко. Это контрик особый, в самую головку НКВД пробрался. Ты с ним ухо востро держи, чтобы не удавился или ещё какое членовредительство не сотворил. А то мы с тобой запросто на его месте окажемся.

На доклады подчинённого, что «контрик» не спит ночами, корпусной хмыкал и, усмехаясь говорил:

- Ну и пусть не спит, может ему его душегубства покоя не дают, совесть начинает мучить, что измену против Советского государства замышлял. Может быть он походит, походит да и надумает сознаться в злодействе каком. Государству нашему рабоче-крестьянскому тогда польза, а тебе благодарность, или даже медаль. Ну, ступай Пелипенко, служи.

Осенью 1940 года Костенко неожиданно отозвали в СССР.

Вот и всё, подумал он тогда, меня возьмут прямо на перроне. Только бы успеть раскусить ампулу с ядом. Но обошлось. Не тронули.

Несколько дней он ждал вызова на Лубянку и каждую ночь ожидал ареста. Знал, что за ним могут прийти и потому спал урывками. Не желал быть захваченным врасплох, сонным, раздетым. Готовился.

Уничтожил, сжёг все личные бумаги, записные книжки, письма и даже открытки. Там были имена и адреса друзей и для них это было опасным. В ящике стола лежал заряженный пистолет.

Молчаливый и подавленный, затянутый в скрипучие ремни портупеи, он ходил до рассвета по квартире— мрачно, обречённо сцепив за спиною руки.

Чувствовал, что беда близко; она бродила где-то за порогом, и любой сторонний звук — шум автомобильного мотора за окном, стук каблуков на лестнице, дребезжание звонка — все напоминало о ней, дышало ею.

За окном дворник в сером фартуке размахивал метлой по асфальту- шорк... шорк...шорк.

Внезапно вспомнился плакат, как красноармеец в будённовке и гимнастёрке выметает метлой врагов народа.

Подумалось... вот так же и меня. Уже наверное скоро.

Но его не тронули. Внезапно вызвали на Лубянку, приказали выехать в распоряжение управления НКВД по Ростовской области.

И отлегло от сердца, ворохнулась паскудная мыслишка, может быть, обойдётся, пронесёт нелёгкая, учтут заслуги, безупречное прошлое.

Но оказалось - не пронесло, на следующий день взяли перед совещанием, прямо в приёмной начальника управления НКВД Виктора Абакумова. Там же в приёмной капитан госбезопасности, с серым нездоровым лицом, типичная кабинетная мышь, объявил:

- Вы – арестованы!- и тут же сорвал с него ордена и петлицы. Через несколько недель отправили в Москву. А до этого его допрашивал сам Абакумов. С пристрастием допрашивал. Крепко бил товарищ старший майор госбезопасности, во всю силу своих чекистских кулаков.

Пять шагов вперёд, пять назад. Много это или мало? Много, если в эти пять шагов вмещается целая жизнь, страшно мало, если знаешь, что это конец.

Было ли что-нибудь хорошее в прошлой жизни? Были революция, гражданская война, кровь и бесконечные мечты. Будет ли что ещё? Или только эти стены и камни? Грязь и холод, мрак и страх?!

Алексей слишком хорошо знал методы работы НКВД, органы не ошибаются. Значит видится два исхода. Трибунал и приговор- высшая мера социальной защиты – расстрел. Или опять же трибунал и двадцать пять лет лагерей, что в принципе одно и тоже.

Значит выхода нет. В обоих случаях конечная станция, это зэковское кладбище с номерком на левой ноге вместо обелиска с красной звездой.

Что остаётся? Перегрызть себе вены? Вздёрнуться на куске простыни?

Так ведь не дадут, коридорный вертухай не отходит от глазка. Пять шагов вперёд, пять назад.

Много лет живя за границей и занимаясь разведкой он конечно же слышал о существовании другой жизни, в которой арестовывали людей, судили, стирали в лагерную пыль.

И хотя среди них было много знакомых, всё равно не возникало мыслей о том, что же это за государство мы создали, если всё руководство состоит из предателей? А если большинство арестованных не предатели, тогда что?.. Почему один человек обладает властью рубить головы полководцам гражданской войны и соратникам Ленина?

Но тогда он не задавал себе вопросов и не мучился сомнениями. Мир казался предельно ясным.

А потом, будто топор палача из страшного сна грубо и бесцеремонно отсек всё самое дорогое, что у него было. Прошлую жизнь, настоящую, напрочь лишил будущего.

Кто виноват?.. Что делать?.. Два извечных русских вопроса, на которые нет ответа.

Ты ведь ты сам строил это государство, защищал его безопасность и охранял его интересы. Ты был готов умереть за власть Советов, но даже не мог представить что умирать придётся в советской тюрьме и от пули советского солдата.

Это ведь при тебе создавался аппарат ВЧК, ОГПУ, НКВД. При тебе начались и продолжались репрессии, аресты старых товарищей, которых знал ещё с гражданской.

Почему молчал тогда? Малодушничал, или в самом деле верил в непогрешимость Сталинского руководства и органов? Значит, виноват сам, получил то, что заслужил. И задавал себе Костенко один и тот же вопрос:

- Кто же ты, Сталин? Сумасшедший? Злодей? Кто-оооо?

На допросах он, ничего не признал и не подписал. Он отрицал сотрудничество с французской разведкой, польской, английской, германской. Отрицал подготовку заговора, отрицал всё. Знал, что сопротивляться бесполезно, переломают пальцы, ребра, зажмут дверями яйца, но ничего с собой поделать не мог. Сопротивлялся как мог, зная, что в случае признательных показаний последуют аресты его друзей и сослуживцев.

Но совсем неожиданно его оставили в покое, может быть забыли, может сделали вид, что не до него. А скорее всего пошла охота на более крупного зверя. А тут ещё в воздухе запахло войной, бывший ефрейтор наглел с каждым днем.

Костенко ещё в 37 году, после возвращения из Испании докладывал в Москву, что через три-четыре года Гитлер превратится в такую акулу, которую будет очень трудно остановить. Конечно, Сталин тоже готовился к войне, спешно перевооружал армию, разворачивал и комплектовал новые дивизии, подтягивал к границе войска, но и тут же рубил головы всем, кто мало-мальски умел воевать. Всем, кто сделал военную карьеру не на доносах, а ценой собственной крови.

В том же НКВД в последние годы появился новый тип людей с незапоминающимися лицами и такими же пустыми глазами, как у этого коридорного вертухая.

Немецкие самолёты уже бомбили советские города, пограничные заставы обливались кровью, ожидая, что с минуты на минуту подойдёт на помощь могучая Красная Армия. Танковые клинья генерала Гудериана в клочья рвали оборону войск, пылали сёла и города, а бывший капитан госбезопасности Алексей Костенко всё шагал и шагал по своей камере, вспоминая и пересматривая всю свою жизнь.

В июле 1941 года Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила его к 25 годам исправительно-трудовых лагерей, с конфискацией имущества. В этом же месяце его этапировали в один из лагерей республики Коми. Воюющей стране не хватало леса, угля, нефти, золота. Всё это должны были добыть вчерашние военные, профессиональные разведчики, дипломаты, партийные и хозяйственные работники. Советская власть уравняла их в правах с раскулаченными крестьянами, бывшими меньшевиками и эсерами, бандитами и налётчиками.

Алексей ничего не знал о судьбе своей семьи. Жена с сыном просто исчезли из его жизни, и он гнал от себя мысли, что они повторили его судьбу, судьбу изменника Родины.

* * *

Командир 6-го кавалерийского корпуса Иван Семёнович Никитин при выходе из окружения был ранен и в бессознательном состоянии захвачен передовыми немецкими частями.

Очнувшись, в сумеречном свете керосиновой лампы он увидел побеленные стены, кровати.

- Что это?.. Где я?.. В госпитале? Значит, у своих?..

Было жарко. В печи потрескивали сухие дрова.

На соседней койке метался раненый. Почему нет врача? Где медсестра?

Никитин сделал попытку встать, но ноги не слушались. Тогда он попробовал закричать, позвать на помощь. Но в ответ услышал немецкую речь. И Никитин понял — он в плену. От отчаяния сжалось сердце, и он заскрипел зубами, бессильный что-либо изменить .

К нему подошел врач в белом халате. Наклонился взял за руку, нащупывая пульс. Блеснула золотая оправа очков.

- Вас волен зи?

Не получив ответа, врач вышел из комнаты. Скрипнула дверь. Почти тотчас раздался стук кованых сапог и к койке генерала подошли два офицера. На плечах блеснули серебром офицерские погоны.

Офицеры остановились. Один из них с погонами гауптмана наклонился к кровати и некоторое время смотрел в лицо Никитину. Затем сказал несколько фраз по немецки. Второй офицер вытянулся и выпалил скороговоркой по русски.

-Мы есть представители германского командования. Из ваших документов следует, что вы есть командир 6-го кавалерийского корпуса генерал Никитин. Вы готовы подтверждать это?

Слова доносились до Ивана Семёновича, как сквозь вату.

- Да...Подтверждаю — тихо проговорил он. -Я генерал-майор Никитин.

-Вас будут лечить немецкие врачи. Кормить. Заботиться о вас. Когда вы пойдёте на поправку, мы вас навестим. Ауфидерзеен.

После того, как генерал-майор Никитин встал на ноги, к нему вновь приехали немецкие офицеры. На этот раз один из них был с погонами оберста, немецкого полковника.

Сопровождавший полковника офицер остался во дворе, а он сам присел на принесённый санитаром стул. Потирая ладони сказал, доверительно

наклонившись к Никитину:

-Ну-с, господин генерал. Как ваше самочувствие?

Генерал открыл глаза. Приподнялся на локте.

- Хорошо, уже можете расстрелять.

- Ну что вы! В этом пока нет необходимости.

- А вы хорошо говорите по русски, господин полковник.

- Это неудивительно, господин генерал. В свои молодые годы я служил в русской императорской армии. А сейчас предлагаю вам службу в германском вермахте.

-Это невозможно и я не могу принять ваше предложение- взвешивая слова, ответил Никитин. - Я генерал Красной армии.

-В мире нет ничего невозможного. Ваш маршал Будённый когда-то сказал, что лучше быть маршалом в Красной армии, чем офицером в белой. Как знать! Может быть вы тоже станете фельдмаршалом в русской армии.

-Нет,— мотнул головой Никитин.

Немецкий полковник смотрел на него долго и сочувственно. В его глазах отражался русский генерал, койка с серым солдатским одеялом, кружка с водой, стоящая на табурете.

У Никитина зазвенело в голове от напряжённого мучительного ожидания. Показалось, что сейчас немец скажет или сделает что-то страшное, подлое.

И генерал Никитин дождался.

Полковник бросил на грудь Никитина стопку фотографий. На них был он сам, генерал Никитин в немецком мундире. В окружении офицеров вермахта и красивых улыбающихся женщин.

-А-а…— выдохнул из себя Никитин и сел на кровати.

Левая рука напрягая синие жилы вцепилась в железо койки, а правая метнула фотографии в лицо полковнику.

Держась за дужку кровати Никитин с трудом поднялся, встал, лицо его стало бледным. Ноги дрожали, глаза побелели.

-Вооооон! -иступлённо выдохнул он. - Генерал Никитин не предатель!

Его голос срывался, дрожал.

-Ах так!? Так?.—бормотал сконфуженный полковник, пятясь спиной к двери.— Это вы напрасно! Напрасно!

Генерал Никитин не выдержал напряжения. Его ноги подкосились и он упал на пол.

-Суки-ииии! Твари-ииии!— хрипло мычал Никитин. Он упирался руками в пол, чтобы подняться, но ослабевшие руки подламывались. Хрипя, он кое как забрался на койку и сидел на ней дрожащий и страшный.

Через несколько дней генерал был отправлен в концентрационный лагерь Хаммельбург, где на все новые предложения о сотрудничестве ответил отказом.

6 января 1942 года его вывезли из лагеря и вскоре казнили в одной из тюрем гестапо.

Но уже мёртвый генерал-майор Никитин 23 октября 1942 года был заочно осуждён советским военным трибуналом за измену Родине и приговорён к расстрелу.