Как я могла любить его?

Кафе «Берёзовый лист» пахло пережаренными зернами кофе, карамельным сиропом и едва уловимым ароматом влажной шерсти — видимо, кто-то из посетителей принёс на одежде запах осеннего ливня. Вика прижала к груди потрёпанный томик Ахматовой, пробираясь меж столиков к своему привычному месту у окна. Здесь, за третьим столиком справа от фикуса с пожелтевшими листьями, она писала диплом по четвергам уже три месяца. Официантка Марина, студентка-заочница с сиреневыми волосами и пирсингом в ноздре, уже ставила перед ней капучино с корицей, не дожидаясь заказа. “Сегодня дождь”, — пробормотала Вика, глядя на размытые контуры прохожих за стеклом. Капли стекали по стеклу, как слезы по щеке, оставляя за собой мокрые дорожки, напоминающие морозные узоры. Она провела пальцем по холодной поверхности, пытаясь повторить изгиб одной из них, но тут же одёрнула руку, будто обожглась. Книга выскользнула из рук, когда она потянулась за салфеткой. Падение замедлилось — страницы захлопали, словно крылья раненой птицы, перелистывая стихи о несбывшейся любви. Рука с манжетой голубой рубашки поймала томик за миг до столкновения с линолеумом, покрытым трещинами в форме паутины. “Середина октября, а вы читаете о белых ночах”, — мужской голос прозвучал слишком близко, нарушая приватность её личного пространства. Он уже сидел напротив, положив её книгу рядом с чёрным кофе без сахара, от которого поднимался пар, похожий на дым от погасшей свечи. Вика моргнула, пытаясь собрать разрозненные детали в цельный образ: прядь пепельных волос, спадающая на высокий лоб, след от ручки на указательном пальце левой руки, часы с треснутым стеклом на худом запястье, показывающие без пятнадцати три. Его взгляд, холодный и оценивающий, скользил по её лицу, будто пытался прочитать текст на незнакомом языке. “Спасибо”, — она потянулась за книгой, но он прикрыл её ладонью с коротко подстриженными ногтями. На мизинце блеснуло серебряное кольцо с выгравированным символом, напоминающим переплетённые змей. “Андрей. И позвольте угостить вас за спасение шедевра”. Его улыбка обнажила чуть неровные зубы — верхний резец слегка наезжал на соседний, создавая впечатление, будто он только что стиснул их от гнева. Вика покраснела, внезапно осознав пятно от помады на своей чашке — малиновый полумесяц, повторяющий контур её нижней губы. “Я… Я обычно сама…” Её голос дрогнул, предательски выдав волнение. Она сжала колени под столом, ощущая, как каблук правой туфли впивается в подъём левой ноги. “Не упрямьтесь”. Он щёлкнул пальцами, привлекая внимание Марины, которая закатила глаза, прежде чем подойти. “Добавьте лавандовый эклер и… Что вы любите? Нет, не говорите. Угадаю”. Его взгляд скользнул по её рукавам, закатанным до локтей, обнажающим бледную кожу с веснушками, остановился на облупившемся лаковом покрытии ногтей, где розовый лак отходил чешуйками у кутикул. “Медовый раф с кардамоном”. Вика сглотнула. Именно этот напиток она заказывала в день защиты курсовой, когда дрожащие руки отказывались держать листы, а голос срывался на шепоте. Тогда бариста, рыжеволосая девушка с татуировкой совы на шее, сказала, что кардамон помогает от нервного першения. “Как вы…?” “Талант”, — он откинулся на спинку стула, расстегивая верхнюю пуговицу рубашки, открывая ямочку у основания шеи. “Вы ведь пишете стихи? Нет, не отрицайте. У тех, кто читает Ахматову в дождь, всегда чешутся пальцы от невысказанных строф”. Его нога под столом случайно задела её колено. Вика отпрянула, ударившись спиной о спинку стула. Разговор текёл, как дождевая вода по желобу — плавно, не оставляя пространства для пауз. Он рассказывал о выставке абстракционистов, где одна картина напоминала “кровь на зубной пасте”, цитировал Набокова, перевирая строчку из “Лолиты”, смеялся над её шуткой про Бродского — смех резкий, как треск ломающейся ветки. Вика не заметила, как допила второй раф, как исчезли остатки эклера с её тарелки, как её пальцы начали выбивать на столе ритм, совпадающий с тиканьем его часов. “Вы всегда так погружаетесь в разговоры?” Он наклонился вперёд, и его дыхание пахло мятой и чем-то металлическим. “Или я особенный?” “Я… Мне редко удаётся говорить о литературе”, — она отвела взгляд к окну, где на подоконнике сидел воробей, выщипывающий перья. “Друзья считают это…” “Скучным?” Он перебил, стукнув ложкой о блюдце. Звук заставил её вздрогнуть. “Они не видят, что искусство — это кровь. Ты либо истекаешь ею на бумагу, либо пьёшь чужую, чтобы выжить”. Его рука легла поверх её ладони, холодная и тяжёлая, как мокрый камень. “Пора”, — он поднялся, поправляя ремень на узких бёдрах. “Ваш счёт уже закрыт”. “Но я…” Вика заерзала, роняя салфетку, которая медленно планировала к полу, кружась, как осенний лист. “Не унижайтесь до споров о деньгах”. Его пальцы сжали её запястье на мгновение — достаточно, чтобы под кожей остался след тепла в форме отпечатка большого пальца. “Вы не проститутка, чтобы торговаться за угощение”. Она застыла, ощущая, как жар разливается от шеи к щекам, окрашивая их в цвет спелой сливы. Комплимент? Оскорбление? Предупреждение? Андрей уже надевал кожаное пальто, пахнущее дорогой кожей и чем-то горьким, вроде полыни, кивая на прощание. “До встречи, Виктория Сергеевна”. Дверь захлопнулась, звеня колокольчиком в форме совы. Только сейчас она осознала, что никогда не называла своего имени. Рука сама потянулась к телефону — новый контакт уже красовался в списке. “А.Н. — спаситель книг”, — гласила подпись. На фоне чёрного экрана её отражение казалось чужим — распущенные волосы, выбившиеся из-за ушей, блеск в глазах, которого не было утром, губы, сжатые в странной улыбке, обнажающей чуть кривой клык. Марина убирала соседний столик, громко звякая посудой. “Крутой тип. В прошлый раз парень с девятого этажа прыгнул, когда его бросила такая же стихоплётка”. Она бросила грязную ложку в металлический поднос, где она зазвенела, как колокольчик. “Что?” Вика засмеялась невпопад, собирая вещи дрожащими руками. Ручка выскользнула из пальцев и покатилась под столик к ногам мужчины в костюме, который читал газету с заголовком о серийном мошеннике. “Да ерунда. Он тогда цветы каждый день присылал — белые лилии, знаешь, те, что на похоронах кладут”. Марина махнула рукой, и её браслеты загремели, как кандалы. “Потом оказалось, у него жена в коме лежит. Романтик, блин”. Дождь перестал, оставляя лужи-зеркала на асфальте, в которых отражались клочья серого неба. По дороге к метро она семь раз перечитывала единственное сообщение: “Завтра в это же время. Не опаздывайте”. Книга Ахматовой странно оттягивала сумку, будто страницы впитали дождевую влагу, превратившись в свинцовые плиты. На ступеньках эскалатора ей пришлось остановиться — сердце билось так, будто пыталось вырваться из грудной клетки, как птица из клетки с погнутыми прутьями. Дома, разбирая покупки, она нашла в кармане пальто чек. Сумма за два рафа и эклер была аккуратно зачёркнута чёрной ручкой. Рядом чьим-то твёрдым почерком выведено: “Начало стоит дороже”. Ниже, мелким шрифтом: “P.S. Ваш смех напоминает звук разбитого хрусталя. Храните его для меня”. Она включила настольную лампу, свет которой всегда казался ей слишком жёлтым, болезненным. На столе лежала открытка от матери — та самая, с репродукцией Шишкинского леса, где между сосен при ближайшем рассмотрении можно было разглядеть силуэт волка. “Позвони, когда защитишься”, — писала мать размашистым почерком. Вика скомкала открытку, но потом разгладила, сунув в ящик с носками. Перед сном она трижды перечитала его сообщение. Включила браузер, набрала в поиске “Андрей Н. искусствовед”, но страница выдала только ссылки на статьи о нашумевшей выставке подделок в 2022 году. В одной из них мелькнула фамилия куратора — Новицкий. Фотография была размытой, но очертания профиля напоминали его — тот же острый подбородок, изгиб брови, будто нарисованной углём. Она закрыла ноутбук, вдруг осознав, что гудит холодильник — монотонный звук, которого раньше не замечала. В темноте комнаты тень от вешалки с пальто приняла очертания человеческой фигуры. Вика втянула голову в плечи, как черепаха в панцирь, и уснула только под утро, когда за окном запели первые птицы, чьи трели напоминали скрип несмазанных дверей.