Белое солнце над Пешаваром

2

Февраль 1984 года.

Северо-восток Афганистана. Провинция Багла́н. На западе граничит с провинцией Саманган, на юго-востоке с Панджшерским ущельем.

Армейская автоколонна извиваясь как змея, медленно ползла по вьющейся дороге. Необходимо было успеть до темноты добраться до Пули- Хумри.

С одной стороны — серые отвесные скалы. С другой — пропасть. Гигантские бесформенные глыбы, что отломились от гранитных исполинов, каменные осыпи перекрывали дорогу. Она поднималась все выше, а ее крутые серпантины и повороты становились все опасней и страшней.

У грязных МАЗов и КамАЗов, прострелены борта, вмятины и залатанные отверстия на кабинах. Чумазые водители и их сменщики, трясутся на кочках и ухабах, крутят баранки.

На боковых стёклах машин развешаны бронежилеты. В воняющих бензином и соляркой кабинах автоматы с ободранными, поцарапанными прикладами. У кого-то оружие в руках, у кого то стоит на полу, под ногами. Но всегда под рукой.

На панелях, за ветровыми стёклами висели таблички с исписанными корявыми буквами названиями родных городов- Курск, Йошкар- Ола, Омск, Грозный, Одесса- мама.

И было ощущение, что со всего Советского Союза отобрали у матерей их сыновей и отправили в эту горную глушь.

Под колёсами машин чавкала липкая грязь. Мягко урча, выплывали из утренней полумглы бронетранспортеры.

Серая дорога постоянно виляла на поворотах, извивалась меж скал, взлетала и падала.

В кабине грузового КамАЗа рядом с водителем сидел солдат в поцарапанной каске. Он рыж и конопат. Из под воротника бушлата выглядывала тельняшка. Отслужил наверное не больше года, но держал себя, как бывалый воин.

– Мы десантура, вас шоферов уважаем. У нас, всё просто... – в тебя стреляют, ты стреляешь. А по вам шмаляют со всех сторон и не спрятаться, не пригнуться. Бля! Вы же смертники, привязанные к баранке! Страшно, не страшно, а должен за руль держаться.

Солдат выглянул в окно. Мимо проплывали недалекие горы и дрожали в прохладном прозрачном воздухе.

Вспомнил, что в родном Томске ещё лежит снег, а здесь уже скоро зацветут сады. Удовлетворённый осмотром сплюнул на жёлтую, каменистую землю.

– Насмотрелся я на вашего брата. На всех дорогах через каждые сто метров ваши машины сгоревшие.

Сергей Левчишин не слушал. Вцепившись в баранку он старался держать машину в колее. Были случаи, когда съехав на обочину подрывались на минах.

Всем своим нутром Левчишин ощущал тревогу: горы таили в себе опасность, да и пустынность дороги казалась ему угрожающей.

Правой рукой открыл бардачок, достал флягу с тёплой водой, и сделал большой глоток.

-Чертова страна и эта афганская грязь. - Думал он- То и то липкие, как дерьмо.

Колонна шла в Пули — Хумри, маленький грязный городок на севере Афганистана.

Вспомнилась присказка, которую любил повторять ротный, - «если хочешь пулю в зад - поезжай в Джелалабад. Если хочешь жить в грязи, поезжай в Пули- Хумри».

Сидевший в кабине десантник замолчал. Оглянувшись через плечо Левчишин увидел, что он задремал, прижавшись головой к двери кабины.

Колонну обогнали два "бэтра". Они пронеслись по дороге, оставляя за собой облако бензиновой гари, которую тут же легким ветерком с гор унесло в сторону.

– Разведка, -пояснил проснувшийся десантник. - Головной дозор. Летёха там наш. Правда после института, ещё дурак дураком!

Солдат зевнул, снова задремал.

Левчишин вспоминал, как утром колонна готовилась к отправке. Солдаты бегали от машины к машине, что-то грузили, что-то выгружали. В голове колонны у бронетранспортера стоял незнакомый майор и орал на какого- то длинного, нескладного лейтенанта в здоровенных яловых сапогах.

Майору было около тридцати, в лихо сбитой на затылок зимнем танковом шлеме, офицерском бушлате и ботинках с высокими берцами. Бушлат выгорел до такой белизны, словно его носили в тропиках.

Он даже не кричал, а хрипел и и глаза его при этом были совершенно белые от бешенства.

– Ты почему не выслал вперёд головной дозор? Ты понимаешь, сука, что будет, если духи поставят там поставят всего один пулемет?!- Майор рычал, срывая голос в истерике и схватив лейтенанта за грудки замахивался кулаком.

– Ты знаешь дебил, что он может натворить на такой высотке?

Потом они получили сухие пайки, налили во фляжки чай. Старший лейтенант Лунёв построил роту. Водители нехотя построились в две шеренги и выслушали краткий инструктаж.

-Воины! Мы находимся в районе боевых действий. Отправление через полчаса. Предупреждаю, что на войне в первую очередь гибнут распиздяи! Ещё раньше погибают ротожопые и хуерукие распиздяи.

Старший лейтенант сплюнул на землю, поправил кобуру на поясе.

-Поэтому, всем хуеруким и ротожопым, приказываю- чтобы не стать мясом для шакалов, в колонне соблюдать строгую дисциплину и порядок. Оружие иметь под рукой и быть готовыми к отражению нападения. Всем всё понятно?

Лунёв выдохнул. Оглядел испуганное, чумазое своё воинство. Сплюнул.

– Куда солдата не целуй, у него везде жопа.

Пружинисто распрямился, махнул рукой.

– По машинам!

* * *

Через несколько часов колонна 425-го отдельного автомобильного батальона остановилась в одном из разбитых войной кишлаков. В нём не было жителей, все они уже ушли из своих домов, подальше от советских солдат. По обоим сторонам дороги на фоне высоких тёмно-коричневых хребтов словно зубы дракона торчали разбитые снарядами дувалы.

На их разрушенных стенах виднелись следы от пуль разного калибра. Где-то в стороне лежала уже проржавевшая сгоревшая машина, а невдалеке от неё обгоревший остов бронетранспортёра.

Странно, но тишина не давала покоя. Тревога просто висела в воздухе.

Механик-водитель спрыгнул с БМП и остановился перед каким-то пятном на дороге. Несколько солдат спрыгнули с брони и встали за его спиной. Разглядев они оцепенели от того, что подозрительное пятно оказалось человеком, раскатанным в блин колёсами машин. Это было просто жуткое месиво.

Кровь проступила сквозь грязную одежду и, смешавшись с грязью превратилась в панцирь.

Пятно на земле обступила толпа бойцов и водителей. Никто не мог вымолвить ни слова.

Подошёл невысокий плотный человек с облупленным носом, коричневым лицом, бурой шеей и короткопалыми руками. Техник роты. На нем был одет солдатский бушлат с нарисованными ручкой на погонах звездочками, портупея.

Многие офицеры и прапорщики батальона носили солдатское хебе и бушлаты, чтобы не привлекать внимание снайперов.

Прапорщик был хмур и озабочен.

-Ну чего встали! Мёртвых не видели! - Техник сплюнул.- Этого добра у вас будет ещё много. Ну-ка, блять, разошлись все!

Солдаты залезали в кабины, карабкались на заляпанную грязью броню, рассуждая между собой о том, кто это был, наш или не наш.

Техник- прапорщик вместе с ротным Лунёвым уселся на головном бэтээре. Десант облепил броню, ощетинился стволами автоматов.

-Наш, скорее всего!- Сплюнув сказал ротному замковзвода Игорь Николаенко- Своего бы они унесли и закопали. Мало мы их блядей, стреляем. Больше надо.

Сержант долго еще ворчал, пока колонна не тронулась.- Блять, что за интернациональный долг?! Кто-то задолжал, а убивают нас!

Машины шли по раскатанному в колее человеку. Некоторые водители старались объехать это жуткое место.

Бойцы боевого охранения сидели на броне, облепив боевые машины и бронетранспортёры. Встречный сырой ветер продирал до костей.

Солдаты- срочники кутались в одеяла, закрывались от ветра матрацами.

Ревели двигатели МАЗов и КамАЗов.

В стороне от дорожного серпaнтинa проносились выносные посты и сторожевые зaстaвы. Часть из них была огорожена рядaми колючей проволоки. Под порывам ветра звякали привязанные к проволоке пустые консервные банки. Горное эхо рaзносило в разные стороны баночный перезвон.

* * *

В воздухе висели пыль и смог от выхлопных газов. На обочинах дороги кое-где попадались остовы искореженных и сожжённых машин, некоторые нашли здесь последний приют еще с начала войны.

Сидевший рядом с Левчишиным десантник достал из кармана мятую пачку «Примы», покрутил сигаретку в грязных пальцах с обгрызанными ногтями. Понюхал ее, но закурить не успел.

Засада оказалась классической по замыслу и ужасающе простой по исполнению. Духи ждали колонну в неглубоких расщелинах скал, подступающих к дороге.

Неожиданно, с пригорка по колонне полоснул шквал огня из гранатометов и пулеметов. Головной и замыкающий БТРы вспыхнули как факелы. Из замаскированных укрытий пристрелянные пулеметы кинжальным огнем сеяли панику и смерть. Колонна развалилась прямо на глазах. Взрывы гранат, отчаянные крики, нечеловеческие вопли раненых, автоматная бешеная трескотня, все слилось в сплошной кромешный ад.

Вспыхнули несколько машин. Из кузова одной из них с криками выпрыгивали горящие солдаты и падая на землю катались, пытаясь сбить огонь. Тут их и настигали беспощадные пули. Сверху били автоматы и крупнокалиберный пулемет.

Выстрел из гранатомёта ударил в борт БМП, разметав сидевших на ней бойцов. Тут же рванул взрыв. Это сдетонировал боекомплект.

Башня БМП кувыркаясь отлетела в сторону на несколько метров.

Урал, шедший перед «Камазом» Левчишина, подпрыгнул и окутался дымом. В ту же секунду раздался оглушительный взрыв. В черном облаке взрыва вспыхнуло рыжее пламя. Сидевших в кузове солдат смело взрывной волной.

Сразу же пахнуло горячей гарью с едким запахом селитры. Разбросанные взрывом люди отползали в стороны, подбирали оружие, прятались за валуны.

Сергей закашлялся и уже выпрыгивая из кабины увидел залитое кровью лицо разведчика из охранения. Пуля попала ему в глаз.

По колонне били сразу с нескольких сторон.

Раздался громкий крик Лунёва. Он стоял на БТРе, размахивал автоматом.

– Не ссаать! Все на броню!..Вперед! - Лунёв дождался, когда запрыгнут солдаты.

– На х**н! С дороги!

Взревел двигaтель, густые клубы дымa вырвaлись из выхлопных коллекторов.

Машина рванулась к подбитому БТРу, зло ударила его в бок, волоча к краю пропасти.

И, казалось, что вот оно, уже близко спасение. Вот она – жизнь! Но буквально тут же протянулся дымный след, граната ударила в борт БТРа.

Машина прокрутила колёсами россыпь гравия и сползла с дороги вместе с каменной оползью. Вгрызаясь в рыхлый, обожжённый солнцем и высушенный ветром склон, завывала двигателем пытаясь удержаться, а ее тянуло вниз вместе с камнепадом, тащило в близкую бездну, где глубоко внизу словно нитка тянулась струйка реки.

Бойцы как горох покатились с брони. Страшно закричал раненый водитель. Несколько бойцов, пригибаясь под пулями, пытались вытащить его из люка.

Лунёв взмахнул руками и упaл под тяжестью оружия и боекомплектa. Тут же вскочил, побежaл в сторону зaлегших бойцов. Внезапно его грудь и живот прошила aвтомaтнaя очередь.

Лунёв сновa упaл. Цепляясь пaльцaми за холодную мёрзлую землю пополз к камню, из-за которого на смотрели нa него оторопелые бойцы. Зa ним тянулся широкий кровaвый след.

И показалось Сергею Левчишину, что никому уже отсюда не уйти.

Он не был трусом. И потому хотел подороже продать свою жизнь. Залег на обочине, дослал патрон в ствол и открыл ответный огонь. Это был его первый бой.

– База! База! Попали в засаду! Помогите хоть чем-нибудь!– рвал радиоэфир радист. А потом он закричал.

– Суки!– Кричал он.- Они говорят, что помочь не могут! Приказывают держаться! - Бросив рацию радист схватился за автомат и тут же упал, захлёбываясь кровью.

-Вперед!– прохрипел прапорщик Шестаков. И упал от грохнувшего почти рядом разрыва мины…

Командование принял сержант Игорь Николаенко.

«Ничего! Мы вас ещё в рот..!»

Колонна отстреливалась отчаянно и обречённо: «Погибаю, но не сдаюсь!»

Но моджахеды из-за камней поливали и поливали огнём. Прицельно и точно выбивал огневые точки снайпер.

И солдаты метались по дороге, словно попавшие в западню звери, не понимая, где выход. Раненные искали укрытия за камнями и гибли под пулями и градом осколков.

А вокруг вздымалась от взрывов земля, разбрасывая горячие осколки. Пули рикошетили от камней, осыпая каменной крошкой мокрые от пота лица.

Стоны, чёрный удушливый дым и смрад висели над дорогой. Из потаенных площадок, в каменных нишах, гулко били пулеметы, не давая поднять головы.

Уже подожгли последнюю БМП Толи Кузнецова. Перестал огрызаться автомат Володьки Перфильева.

Некоторые из духов уже приблизились на расстояние броска гранаты. Рвануло несколько взрывов.

Стрельба не прекращалась, от гулкого эха закладывало уши. Если бы горы могли плакать, то слёзы затопили бы склоны.

Гранатомет ударил сверху слева, темная трасса с красным комочком ткнулась в валун за спиной. Сознание Левчишина померкло. Последнее, что он почувствовал, это горьковатый, резкий запах тротила, который ударил в нос.

Бой был не слишком долгим, но кровавым и беспощадно жестоким. Духи не особо спешили. Они были уверены, что помощь не придёт.

Левчишин пришёл в себя от кислого запаха пороха и гари. Рот забился каменной крошкой с соленым привкусом крови. Он слышал звуки уже затихающего боя.

Раздавались редкие выстрелы и автоматные очереди, которыми добивали раненых. Рикошетили от камней пули, слышались стоны раненых.

С хищным треском догорала подбитая техника, заволакивая теснину черным дымом, а он краешком уходящего сознания понимал, что это всё. Конец!

В душе у Левчишина была только одна захлестывающая душу тоска. «Будь проклят весь этот гребаный Афган и интернациональный долг... »

Он обречённо прикрыл глаза. Слышал звуки разрываемой пулями плоти. Чувствовал запах горелого мяса, паленой краски, солярки, парной крови.

Моджахеды подошли к нему. Превозмогаю тошноту Сергей встал.

Коротко посовещавшись один из моджахедов, сказал:

– Хамрох берим! Пойдешь с нами!

И нагрузив собранным на месте боя оружием, его увели с собой.

* * *

К Левчишину подошёл невысокий смуглый парень. Это Носиржон Рустамов. Выдохнул.

– Всё бля! Не могу больше. Ноги уже как у лошади все в порезах от соломы. Давай перекурим.

Левчишин крикнул:

– Абдурахмон, объявляй перекур! На ударников капиталистического труда мы не подписывались!

Николай Шевченко, которого звали Абдурахмон согласно кивнул головой, достал из кармана пачку сигарет.

Носиржон закурил, лёг на спину, блаженно вытянув натруженные ноги.

Он родился в селении Яйпан, расположенного в Ферганской долине.

В школу почти не ходил и не читал никаких книг, кроме Корана. Отец говорил ему, что это единственная книга, достойная внимания правоверного. Текст Корана был передан пророку Мухаммеду самим Аллахом.

После учебки он оказался в Афганистане. Попал в плен уже на восьмой день. Произошло это так.

Хмурым зимним утром разведчики получили информацию о том, что в кишлаке Чорду скрываются раненые моджахеды. Взвод во главе с лейтенантом и переводчиком выехал для их поимки.

Бронетранспортер сошел с дороги и затормозил на окраине кишлака. Кое–где стелился над саманными крышами дымок, под навесом сельской мечети сидели старики в белых чалмах.

Бойцы, на ходу выпрыгивая из бронемашин, взяли кишлак в кольцо. От страха начали стрелять верблюдов, ослов. Животные разбегались, падали на землю глухо звеня медными бубенцами.

В кишлаке оказались только старики женщины и дети, мужчин не было. Лейтенант приказал вытащить всех взрослых на улицу, чтобы у них узнать, где мужчины. Так и сделали, вытащили стариков, построили, потом через переводчика лейтенант спросил:

– Где ваши сыновья?

Переводчик перевел, и боязливые седобородые старики ответили что-то, робко показывая в сторону гор.

– Они говорят, что в горах, - перевел переводчик.

Лейтенант крикнул:

– Переведи, если в кишлаке найдем оружие, всех расстреляем!

Приказал- Всё обыскать! Цель поиска — оружие, боеприпасы, наркотики, валюта.

Солдаты

рассыпались по кишлаку, вламываясь в дома и переворачивая все вверх дном. В одном из домов Рустамов увидел лейтенанта, которого седобородый старик не пускал в какую- то комнату. Старик стоял у входа, завешанного одеялом и расставив руки загораживал вход. – Туда нылза, товарищ литинант! Там женчин живут. Харам! – Кому нельзя, а кому можно - сказал лейтенант, и саданул

старика в скулу прикладом. Белую бороду залила кровь. Он схватился за лицо и опустился на колени. В комнате действительно оказались женщины. Громко крича они отворачивали и закрывали лица. Лейтенант дал очередь в потолок, но крик не прекратился. Тогда лейтенант плюнул и вышел на улицу.

Бойцы действовали быстро и жёстко, но, кроме продуктов и немудрёных пожитков, обнаружить ничего не удалось.

Забрали с собой все продукты, жиры, оставив жителей кишлака голодными.

Двери глинобитных домов были нараспашку. Везде воняло керосином, а на земле, словно снег, белела рассыпанная мука.

Собравшись в колонну и оставив за собой разграбленный кишлак, бойцы двинулись на блокпост. Жителям кишлака повезло, что у них не нашли даже патрона, иначе кишлак бы сожгли.

Вечером, спрятавшись за камнями от душманских пуль, несколько солдат завели тесто в солдатских котелках.

Вода, мука, соль, жиры…

Разожгли костёр. Деревянный мусор и резиновые галоши, политые соляркой нещадно дымили.

Сержант тёр грязными руками покрасневшие от дыма глаза.

– Бля-яяя! Заипали уже сухари. Давайте, жарьте скорее. Жрать охота!

Костер чадил. Лепёшки подгорали. Чёрные хлопья ложились на руки, на одежду, на всё вокруг. Как снег. Словно в фантастическом фильме, чёрные лица, чёрные обугленные лепешки…

А ночью в кишлак вернулись мужчины и пришли на пост.

В результате скоротечного, но жестокого боя в живых осталось трое: Носиржон Рустамов и еще двое солдат. Лейтенант был тоже убит.

Их погнали к полевому командиру Парвону Маруху. Заставили снять штаны, чтобы проверить, кто их них мусульманин, а кто нет. Захваченных с ним солдат Рустамов больше никогда не видел.

* * *

Около недели караван шёл в Пакистан. Бывшего рядового Носиржона Рустамова не связывали. Знали, что и так никуда не денется. Бежать некуда. Знал это и он. Поминутно спотыкаясь на ослабевших ногах, послушно шагал за навьюченным мулом. В день проходили километров по двадцать- тридцать. На третий день у него разболелась голова, поднялась температура. Идти стало тяжело и он стал запинаться ещё чаще. Но знал, что совсем останавливаться нельзя. Если будет задерживать караван, тогда его убьют.

В горах лежал снег. Багровое солнце медленно катилось по небосклону, склоны гор сияли и светились, а вершины переливались холодным светом, словно припорошенные алмазной крошкой.

Стоял совершенно лютый холод – грaдусов нaверное, двaдцaть.

Во время коротких привалов афганцы кормили его тем же, что ели сами. Ломали руками сухие лепёшки, пережёвывали вяленые куски мяса. После еды моджахеды кидали под язык насвай и группа шла дальше.

На ночь останавливались в заброшенных кишлаках или пещерах. Перед тем как завалиться спать, старший, бородатый и злой афганец, обматывал ноги Рустамова длинной прочной верёвкой и наматывал свободный конец себе на руку.

Утром старший толкал его ногой, злобно цыкал:

– Бору, харкос !

Потом прибыли в Пешавар. Там Рустамову на рынке купили пакистанскую одежду, привезли к какому то бородатому старику.

Он сидел один в прохладной комнате, у зашторенного окна. Величественный, холенный, одетый во все белое: белая рубаха, белый европейский костюм. Густая седая борода и черная чалма с длинной лентой, спадающей не левое плечо, создавали своеобразный контраст черного и белого. На левом запястье дорогие швейцарские часы. В руках были зелёные, нефритовые чётки. Настоящий «бобо» – афганский дедушка. Лишь через много лет Носиржон узнал о том, что «бобо» было всего лишь слегка за сорок. Просто борода старила лет на двадцать.

Среди афганцев было мало по настоящему пожилых мужчин. Где им было выжить?! Революции, междоусобицы, постоянные войны. Афганцы, как истинно восточные люди, не признавали над собой никакого диктата и потому воевали и враждовали всегда. Потому и не успевали состариться. В центре комнаты стоял низенький столик, инкрустированный перламутром. На столе в фарфоровых вазочках- сладости. Узорчатый фарфоровый чайник с зеленым чаем и маленькие пиалы.

На полу красный ковер, разрисованный синими и зелёными узорами.

Старик на его приветствие лишь кивнул головой. Он осмотрел Рустамова с головы до ног, задержал взгляд на его грязных босых ногах. Больше во время разговора даже не посмотрел ему в лицо, бесконечно перебирая и перебирая в пальцах зелёные бусины чёток. Рустамов говорил только на узбекском, но он с фарси не имеет ничего общего. Тоже самое и с пушту.

Старик, перешёл на узбекский, сказал, что его предки из Самарканда. Расспрашивал Носиржона о его семье. Потом дал команду разместить Носиржона у инженера Аюба, где он должен был читать Коран.

Через несколько дней Рустамов догадался, что этот старик и есть лидер партии «Исламское общество Афганистана» профессор Раббани.

* * *

Через месяц бывшего рядового Рустамова отправили в лагерь Зангали — туда, где через несколько месяцев советские пленные солдаты поднимут восстание и погибнут. Носиржона отвели в подвал, где кроме него держали еще двух офицеров армии ДРА. Вечером в камеру к Носиржону спустился начальник охраны Абдурахмон, никогда не расстававшийся с плеткой, в хвост которой были вплетены кусочки свинца.

Переговорим с Рустамовым предложил ему перейти в соседнюю камеру к пленным «шурави».

Сказал, что если он не говорит на пушту, тогда с русскими ему будет веселее. Рустамов вспомнил русских дембелей в своей роте и отказался, сославшись на то, что плохо говорит по русски.

Так он узнал, что в лагере, кроме него, есть ещё пленные солдаты. На следующий день он увидел одного из них. Тот сидел прислонившись спиной к глиняной стене- обросший, в невероятно грязных лохмотьях, но с узнаваемо славянскими чертами лица. Пленник тоже вроде бы заметил Носиржона, но его глаза, просто скользнули по лицу, не проявив никакого интереса.

Потом их вместе стали выводить на работу. В основном возводили стену из саманных кирпичей.

Через несколько недель в камеру пришел мулла. Он спросил: «Почему не идешь к русским? У тебя будет свободный режим, как у них.

Они уже приняли ислам, готовятся к джихаду, и ты тоже можешь стать моджахедом… Священный джихад, это долг правоверных, таких, как ты».

В лагере ходили слухи о скором приезде Раббани, и Носиржон понял, его хотят показать лидеру ИОА, порадовать тем, что земляк его предков уже готов встать под зелёное знамя борьбы с неверными.

Не вышло. Когда приехал Раббани и вновь вызвал его к себе, Рустамов заявил, что больше не хочет воевать с оружием в руках. Он сказал, что его джихад — это молитва.

Тогда его отвели в другую камеру, где кроме него было ещё два человека.

Они встретили нового соседа безо всяких эмоций. Один, темноволосый, похожий на казаха буркнул что-то невнятное и отвернулся к стене.

Его звали Канат.

Второй, бородатый, со сросшимися черными бровями и большим мясистым носом. Сказал, что его зовут Исламутдин. Своим негромким голосом, вкрадчивыми манерами он был похож на пройдоху святошу.

Между делом обмолвился, что тоже правоверный, недавно принял ислам.

Они жили отдельно от десяти славян, которые содержались в отдельной каморке- камере.

Исламутдин пользовался доверием охранников лагеря. Хорошо читал и понимал Коран. Вечером заковывал ноги пленников в кандалы и закрывал на замок двери камеры.

При себе всегда держал коробочку с насваем. Перед тем как куда- то идти, или что- то сделать снимал крышечку и высыпал под язык едкий зеленый порошок. Потом выплевывал его длинной густой струей. Глаза у него сразу становились мутными и отрешёнными.

По вечерам Исламутдин ходил на беседу к начальнику охраны. Однажды вернулся раньше обычного, долго не засыпал вздыхал, а потом спросил у Рустамова:

- Ты не знаешь, как дела в Армении?

* * *

Кормили пленных два раза в день. В основном это была вареная фасоль. К ней давали кусок чёрствой лепешки. В эту же миску наливали кружку теплой вонючей воды. Иногда тёплую и темную бурду, именуемую чаем.

Лепёшки были очень жёсткие. Гораздо жёстче чёрствого хлеба...

Спали на глиняном полу. По ночам оправлялись тут же в камере, в металлический бак, который выносили по очереди под охранной тюремщика.

Самое невыносимое в плену было то, что ты лишён всяких прав. Вроде как уже и не человек. Тебя могут ударить, сделать инвалидом, или даже у***ь. Могут не накормить. Заставить работать. Тебе нельзя уйти, или уехать. Нельзя просто развернуться и выйти в другую комнату.

Границы твоей свободы определяет длинна цепи, на которую тебя посадили. Плен – это твоя сегодняшняя жизнь и весь внешний мир.

Пленники похудели. С каждым днём их глаза становились всё более бесцветными и равнодушными. Сам Шевченко часто ловил себя на мысли, что неплохо было однажды уснуть и не проснуться. -Если останусь жив.- Говорил он с тоской.- Никогда больше не смогу ходить в зоопарк. Стыдно будет смотреть в глаза животным в клетках.

Охранники относились к ним по разному. Не все из них были злобными "упырями" из рассказов замполитов. Большинство вообще не смотрели на пленных. Не смотрели даже сквозь них.

Как будто не было никаких шурави. Или они были всего лишь миражами в дрожащем от зноя воздухе.

Бесплотными и безликими привидениями.

Даже когда били, охранники просто выполняли надоевшую, но нужную работу. Но были такие, кто делал это с удовольствием. Один из них начальник охраны. Каждые два дня он делал шмон. Приходил в камеру, кричал: -Дришь прутт, косс контрол!!! Руки вверх, пи..ду к осмотру — и переворачивал всё в камере вверх дном. Моджахеды боялись, как бы русские не начали рыть подкоп в соседнюю комнату, где хранилось оружие. * * *

Лагеря для военнопленных были разбросаны по всему Пакистану.

Самый страшный был в лагере Мобарез. Не выдержав тоски и издевательств почти одновременно там повесились Валера Кисёлев из Пензы и Сергей Мещеряков из Воронежа.

Мещеряков был отчаянным парнем. Так говорили про него в десантной роте все. Такую репутацию заслужил за полтора года, что ходил на боевые.

В плен попал с оружием в руках. Отстреливался до тех пор, пока не кончились патроны.

Но начальник тюрьмы Харуфа не любил русских, а Мещерякова за дерзость невзлюбил особенно.

Мобарез навестила американская журналистка Людмила Торн.

Она уже бывала в этом лагере. Последний раз это было за год до смерти ребят. Сергей Мещеряков увидев у неё православный крестик закричал: “Людмила, я тоже, православный! Заберите меня в Америку! Я больше не могу...» Он так кричал, что в горах стояло эхо.

А потом сел прямо в пыль и вдруг зaплaкaл. Кaк маленький ребенок - обречённо, нaвзрыд, с горькими всхлипываниями и слезами. Он не стеснялся своих слёз, не прятал их. Слезы текли из ее глaз, остaвляя нa обветренных грязных щеках тонкие белые дорожки.

– Суки! - он смотрел в землю, и вытирал кулаком слёзы,- твари, опять меня бросили!

Зажмурился и коротко выдохнул.

«Ничего, вы не меня предали, себя! Когда нибудь и с вами будет тоже самое»

В тот день, все молчали. Не смотрели другу другу в глаза. Знали, что увидят там смертельную тоску, такую, какая бывает у безнадежных раковых больных, - когда даже самые близкие люди, сострадая, думают: скорей бы ты умер.

Лица-то у всех были одинаково выдубленные солнцем. Странного пепельно-коричневого оттенка кожа, серые лучики морщин…

Худой и жёлтый Киселёв, кивая на Мещерякова, шепотом сказал:

-Либо повесится Серёга, либо против своих воевать пойдёт.

Через месяц после смерти Мещерякова повесился и он.