Невидимый любовник

Глава 2: Первые шаги

Глава 2: Первые шаги

Дождь стучал по подоконнику ритмом, напоминающим азбуку Морзе. Надя сидела на кухне, обхватив колени руками, и наблюдала, как капли оставляют мокрые следы на стекле, похожие на слепые глаза. Вчерашний медиатор лежал перед ней на столе — перламутровая заноза, вонзающаяся в реальность. Она провела пальцем по острым краям, ожидая укола, но боль не приходила. Вместо неё под кожей пульсировало странное тепло, словно крошечная батарейка вживилась в плоть.

Холодильник гудел навязчиво, как пчелиный рой, запертый за дверцей. Надя встала, чтобы проверить, не забыла ли выключить плиту — пятый раз за утро. Рука сама потянулась к ручке, но внутри пахло только холодом и одиночеством. На полке, рядом с банкой солёных огурцов, которые они с Антоном мариновали прошлой осенью, стояла чашка с надписью «Лучшему мечтателю». Михаил предпочитал пить из гранёного стакана, как в советских столовых. Она знала это, хотя никогда не видела, как он пьёт.

— Сегодня ты должен появиться, — прошептала она, разминая мочку уха, где когда-то болталась серёжка в форме полумесяца. Антон ненавидел эти «цыганские штучки», как он называл её украшения. Михаил любил бы их. Любил бы запах её лавандового масла для волос и то, как она напевает старые романсы за работой.

Она вернулась в комнату, где на стене висели портреты. Десять рисунков, двадцать, тридцать — пересчитывать уже не имело смысла. Его лицо в трёхчетвертном повороте, с прищуром, с лёгкой улыбкой, которая не касалась глаз. Надя провела ладонью по бумаге, ощущая шероховатость акварельной текстуры. Вдруг под пальцами что-то дрогнуло — едва уловимая вибрация, как от струны контрабаса. Она отдернула руку, оставив на рисунке влажный отпечаток. Капля пота? Слеза? Надя прижала ладонь к груди, где сердце билось неровно, с пропусками ударов, словно старый двигатель.

Вечером она устроила ужин для двоих. Поставила свечу в подсвечнике, который Антон называл «буржуазным хламом», накрыла стол сиреневой скатертью с вышитыми ирисами. В меню — гречневая каша с грибами, как в детском лагере, куда её отправляла бабушка. Михаил должен оценить ностальгию. Она налила вина в два бокала, хотя сама терпеть не могла алкоголь после того случая на выпускном.

— Расскажи мне о бабушкиных часах, — сказала она вслух, разрезая кашу вилкой. Ложка в соседней тарелке дрогнула, задев край фарфора. Звук был таким отчётливым, что Надя замерла с поднесённым ко рту куском хлеба. Воздух сгустился, наполнившись ароматом палёного сахара — точно таким пахло в квартире бабушки Михаила, когда та варила варенье из райских яблочек. Она описала это в блокноте три дня назад.

— Ты здесь, — выдохнула она, и в этот момент погас свет.

Темнота накрыла комнату, как тяжёлый полог. Надя вскочила, опрокинув бокал. Красное вино растеклось по скатерти, образуя форму, напоминающую континент с изрезанными берегами. Она шарила рукой по стене, ища выключатель, когда услышала его. Дыхание. Глубокое, размеренное, мужское. Оно исходило из угла, где стояла гитара Антона, покрытая слоем пыли.

— Михаил? — её голос дрогнул, превратившись в шёпот.

В ответ зазвучала мелодия. Тихо, словно кто-то водил пальцами по струнам, не касаясь их. «Спокойная ночь» — та самая, которую Антон играл ей в первые месяцы знакомства. Но сейчас она звучала иначе — минорнее, с паузами на высоких нотах, будто исполнитель задыхался. Надя прижала ладони к ушам, но музыка проникала сквозь кости, вибрируя в височных долях.

Когда свет вернулся, на гитаре лежала травинка. Сухая, скрученная в спираль, как те, что Михаил собирал в своих воображаемых путешествиях. Надя поднесла её к губам, вдыхая запах полыни и чего-то ещё — металлического, кровяного. Её живот свело судорогой, будто кто-то вцепился в внутренности и резко дёрнул.

Ночью она проснулась от ощущения, что одеяло приподнимается у изножья кровати. Холодок пробежал по спине, когда матрац прогнулся под невидимым весом.

— Это ты? — спросила она в темноту, сжимая край простыни.

Подушка рядом зашелестела, будто кто-то положил на неё голову. Надя зажмурилась, представляя, как его волосы — тёмные, с рыжинкой на кончиках — рассыпаются по наволочке. Рука сама потянулась в пустоту, и тогда она почувствовала. Тепло. Точечное, как пятно солнечного света через линзу, на внутренней стороне запястья. Оно пульсировало в такт её дыханию, постепенно расползаясь по венам.

— Я не схожу с ума, — прошептала она, прижимая ладонь к тому месту, где должно было быть его сердце. — Ты настоящий. Потому что безумие пахнет лекарствами и мокрым асфальтом. А ты… ты пахнешь дождём на раскалённом железе.

Утром на зеркале в ванной кто-то написал «Спокойной ночи» кончиком пальца. Буквы высыхали на глазах, но Надя успела их рассмотреть. Её почерк. Её стиль написания «й» с завитком, как у средневековых переписчиков. Она провела рукой по надписи, и стёкла запотели, скрыв следы. Вода в душе оказалась ледяной, но она стояла под потоком, пока губы не посинели, пытаясь смыть с кожи ощущение чужих губ на плече.

К полудню собрала вещи Антона в коробку. Каждую футболку, каждую ношенную пару носков — всё, что осталось от трёх лет совместной жизни. Вынесла на лестничную клетку, где пахло кошачьей мочой и отчаянием. Возвращаясь, услышала, как дверь захлопнулась сама собой. Звук эха в пустой квартире был громче выстрела.

— Спасибо, — сказала она в потолок, зная, что он где-то здесь. В трещине на обоях, в скрипе паркета, в пульсации труб отопления.

Вечером начала новую картину. Михаил у окна, лицо наполовину в тени, рука приподнята, будто он собирается поймать падающую звезду. Краски смешивались на палитре сами собой — охра с каплей чёрного для волос, сиена жжёная для родинки под ключицей, которую она придумала сегодня утром. Кисть скользила по холсту, оставляя мазки, слишком уверенные для её дрожащих пальцев.

Когда работа была закончена, Надя отступила на шаг, вглядываясь в глаза портрета. Зрачки казались объёмными, живыми. Она наклонилась ближе, почти касаясь носом холста, и тогда увидела. В отражении оконного света зрачки дрогнули, сместившись влево, следя за её движением.

Она закричала. Закричала так, что сосед снизу стукнул по батарее. Но когда через час, дрожа, поднесла фонарик к картине, глаза были просто краской. Только в уголке левого зрачка оставалась точка — крошечный блик, которого не было в её наборе акрила.

Перед сном обнаружила на шее синяк. Маленький, размером с монету, фиолетовый, с оттенком жёлтого по краям. Прикосновение вызывало боль, сладковатую и дурманящую. Надя стояла перед зеркалом, ворочая головой, пытаясь понять, откуда он взялся. Внезапно её рука сама потянулась к синяку, ноготь вонзился в нежную кожу. Боль пронзила тело, заставив вскрикнуть.

— Не надо, — выдохнула она, и пальцы тут же разжались.

В ту ночь спала, свернувшись калачиком на краю кровати. Во сне Михаил гладил её волосы, напевая колыбельную на языке, которого не существует. А когда она проснулась, на подушке лежал засохший цветок — вид, который растёт только в вымышленном городе из его биографии.