Невидимый любовник

Глава 3: Тень прошлого

Запах жасмина из разбитой парфюмерной пробирки смешивался с ароматом масляных красок. Надя стояла перед мольбертом, подрисовывая родинку на шее Михаила — ту самую, что вчера появилась у неё под ключицей. Кисть выписывала идеальный овал, будто рукой водил кто-то другой. За окном бушевала гроза, но она слышала только скрип пера в блокноте, где дописывала его историю: «Михаил боится глубины. В семь лет чуть не утонул в озере, где вода была прозрачной, как слёзы, а на дне лежали кости дореволюционных лошадей».

Холодильник щёлкнул, заставив её вздрогнуть. На полке с сырами, которые она перестала есть после ухода Антона, стояла бутылка кваса — напиток, который Михаил якобы обожал с детства. Надя пригубила, морщась от кисловатого вкуса. Жидкость оставила на языке послевкусие ржавых труб и ольховых шишек.

— Ты специально? — спросила она пустоту, вытирая губы рукавом. В ответ зашуршали обои за спиной — звук, похожий на смех.

Вечером обнаружила в шкафу платье, которого никогда не покупала. Чёрное, с кружевными рукавами, пахнущее нафталином и чужой памятью. Примерила перед зеркалом в прихожей, где когда-то висела их совместная фотография с Антоном. Ткань облегала тело, как вторая кожа, а на груди вышитая роза повторяла форму её нового синяка.

— Нравится? — повернулась к комнате, и вдруг манжеты сжали запястья. Боль пронзила руки, заставив вскрикнуть. Платье упало на пол, будто его сбросили невидимые руки.

Ночью проснулась от звука шагов на кухне. Медленных, размеренных, с лёгким привкухом хромоты — как у Михаила после воображаемой аварии на мотоцикле. Надя прижала ладонь к рту, заглушая дыхание. Звон посуды, шум льющейся воды, скрип стула… Кто-то завтракал в её квартире.

— Это ты, да? — голос сорвался на шёпот. Шаги замерли.

Она встала, обхватив себя за плечи, и двинулась на звук. На кухонном столе стояла тарелка с недоеденной яичницей — желтки жидкие, как любил Антон. Вилка лежала под углом сорок пять градусов, точно так, как он всегда клал приборы после еды. Надя схватилась за край столешницы, чувствуя, как пол уходит из-под ног.

— Прекрати. — прошептала в темноту, сжимая вилку до побеления костяшек. — Ты не он. Ты не можешь быть им.

В воздухе запахло мокрым асфальтом и грушами — аромат её духов, которые Антон ненавидел. Надя бросилась в спальню, захлопнула дверь и уткнулась лицом в подушку, где до сих пор сохранилась вмятина от чужой головы.

Утром нашла на подоконнике окурки. Самокрутки с табаком, который Михаил, по её же описанию, собирал в гималайских деревнях. Пепел был тёплым. Она собрала его в ладонь, поднесла к лицу — пахло гвоздикой и пеплом её сожжённых писем к Антону.

— Зачем ты это делаешь? — спросила она, разминая пепел между пальцев. Вентилятор на потолке завертелся без включения в сеть, разбрасывая серые хлопья по комнате.

К полудню начала слышать его голос. Сначала в шуме льющейся из крана воды — обрывки фраз на незнакомом языке. Потом в скрипе паркета — смех, низкий, с хрипотцой. К вечеру он заговорил чётко, вкладывая слова прямо в сознание, минуя уши.

«Ты слишком много ешь углеводов», — прозвучало в голове, когда она открыла пачку печенья. Надя выронила сладость, наблюдая, как она падает на пол и разламывается на три идеальные части.

— Я сама решаю, что есть, — пробормотала, подбирая крошки. В животе заурчало громче, чем когда-либо.

«Решаешь? — голос звучал насмешливо. — Тогда почему твои джинзы расстёгиваются на третьей дырке?»

Она рванула в ванную, сорвала с себя одежду. Зеркало показало бледное тело с рёбрами, проступающими, как клавиши расстроенного пианино. На боку красовался новый синяк — отпечаток большого пальца. Надя прикоснулась, ожидая боли, но почувствовала лишь тепло.

— Ты… ты можешь меня видеть? — спросила она отражение.

Вода в раковине забурлила, выплеснувшись на пол. Надя отпрянула, ударившись спиной о холодный кафель. По стене поползли капли, складываясь в слова: «ВСЁ ВИЖУ».

Она засмеялась. Звук получился хриплым, чужим.

— Тогда посмотри на это! — сорвала полотенце с крючка, завесила зеркало. Ткань упала через секунду, будто кто-то дёрнул снизу.

Вечером устроила бунт. Надела самое короткое платье, включила панк-рок на полную громкость, разбросала по полу эскизы Михаила. Танцевала посреди комнаты, размахивая бутылкой вина, пока не споткнулась о край ковра. Упала, ударившись локтем о ножку стула. Боль пронзила руку, но она засмеялась снова, катаясь по полу среди собственных рисунков.

— Не контролируешь это, да?! — крикнула в потолок, вытирая слёзы смеха. — Не можешь остановить!

Музыка резко оборвалась. В тишине зазвенело, как будто кто-то провёл ногтем по динамику. Надя затихла, прислушиваясь к стуку собственного сердца. Воздух сгустился, наполнившись статическим электричеством. Она почувствовала, как волосы на руках встают дыбом.

— Михаил? — позвала неуверенно.

Ответ пришёл через боль. Резкий укол в основание шеи, будто кто-то вогнал под кожу раскалённую иглу. Она вскрикнула, схватившись за место укола. Пальцы нащупали крошечную метку — точь-в-точь как родинка на её рисунке.

— Прости, — выдохнула она, не зная, к кому обращается. Боль тут же утихла, сменившись приятным теплом, разливающимся по телу.

Ночью он пришёл в сон. Сидел на краю кровати, гладил её спутанные волосы. Надя пыталась разглядеть лицо, но оно расплывалось, как акварель под дождём.

— Почему ты не покажешься? — спросила она, хватая его руку. Пальцы оказались тёплыми и влажными, как после долгого бега.

«Ты ещё не готова», — прозвучало в голове. Его голос теперь был точной копией Антонова, но с лёгким акцентом — смесью сибирского говора и чего-то неземного.

— Я создала тебя. Я могу уничтожить. — вырвалось сквозь сонное опьянение.

Он засмеялся. Звук заполнил комнату, отразился от стен, вернулся многоголосым эхом.

«Попробуй».

Проснулась с мокрым лицом. На подушке лежали три волосина — две её, чёрные, и один седой, которого раньше не было. Надя завернула их в салфетку, спрятала в шкатулку с надписью «На счастье», где раньше хранила билеты в кино с Антоном.

Днём пришло письмо от матери. Конверт пах яблочным пирогом и тревогой. «Дорогая, ты всё ещё там? — писала мать дрожащим почерком. — Соседка говорит, что видела тебя в окне с мужчиной. Ты познакомилась с кем-то?» Надя разорвала письмо, бросила в унитаз. Вода смыла слова, оставив только обрывок фразы: «…любим тебя».

— Ты доволен? — спросила она пустую ванную. В трубах заурчало, выплюнув клок чёрных волос. Надя узнала свои — такие же были на расчёске Антона, которую она забыла выбросить.

К вечеру нарисовала новый портрет. Михаил в профиль, с полуоткрытым ртом, будто застыл в середине фразы. Когда она дорисовывала зрачок, кисть выскользнула из пальцев, оставив кляксу на щеке. Надя замерла, наблюдая, как чернила растекаются, образуя форму слезы.

— Плачешь? — усмехнулась она, вытирая лицо запачканной рукой.

Ночью клякса ожила. Тёплая, солёная, она скатилась с портрета на руку Нади, оставив жгучий след. Утром на том месте красовался волдырь, похожий на ожог от сигареты.

— Значит, война, — прошептала она, обматывая руку бинтом. В шкафу упала вешалка, за ней вторая, третья. Грохот заполнил квартиру, заглушая её смех.

Они больше не разговаривали. Михаил общался через боль — уколы под ногти, когда она брала в руки карандаш, мигрени при попытке выйти из дома, судороги в ногах посреди ночи. Надя отвечала молчаливым сопротивлением — рвала рисунки, стирала записи в блокноте, выкидывала одежду, сшитую для него. Но каждое утро находила скетчбук открытым на свежей странице, где её рукой было выведено: «Я здесь».

В день, когда Антон должен был вернуться из командировки (месяц назад, если верить календарю), Надя устроила ритуал. Зажгла все свечи в доме, поставила на стол два бокала, налила вина. Сидела, уставившись на пустой стул, пока воск не начал капать на скатерть, образуя фигуры, похожие на расплавленные часы.

— Я знаю, ты здесь, — сказала она, ломая хлебную палочку. Треск эхом отозвался в пустой квартире.

Стул заскрипел. Подушка на нём прогнулась, будто кто-то сел. Надя протянула руку через стол, пальцы дрожали.

— Дотронься до меня. По-настоящему.

Воздух сгустился вокруг запястья. Температура упала резко, заставив её покрыться мурашками. Надя зажмурилась, чувствуя, как невидимые губы касаются внутренней стороны ладони. Холодок пополз вверх по руке, к локтю, к плечу.

— Да, — прошептала она, и в этот момент что-то сжало её горло.

Открыв глаза, увидела, что свечи погасли. В темноте пахло палёной кожей и страхом. Надя рванулась к выключателю, споткнулась о стул, упала. Ударившись лбом о пол, застыла, прислушиваясь к тишине. Где-то в углу шуршал бумагой кто-то невидимый.

— Я люблю тебя, — выдохнула она в линолеум, чувствуя, как по щеке течёт кровь.

Шуршание прекратилось. На мгновение в квартире воцарилась абсолютная тишина. Потом раздался звук — точь-в-точь как поцелуй в лоб. Тёплый, влажный, настоящий.

Надя зарыдала. Слёзы смешивались с кровью, оставляя на полу розовые разводы. Она лежала, свернувшись калачиком, пока утро не окрасило стены в цвет старой крови. Вставая, обнаружила на полу рисунок — её собственную руку, тянущуюся к невидимому существу. На обратной стороне почерком, который она узнала бы из тысячи, было написано: «Я тоже».