Соль Земли

Схватка с сержантом

«Понимаешь, Серега, у тебя нога, как на шарнире, сгибается в коленке при каждом шаге, - говорил мне Толя Фролов - рослый красавец из Кемерово, много лет занимавшийся в ансамбле народного танца. - Твою эксклюзивную походку даже изобразить трудно. К тому же у тебя такая вывернутость стопы, которой могут позавидовать артисты балеты. Только здесь, в армии, это не нужно ни тебе, ни тем более сержантам». И все-таки, несмотря ни на что, сержант Мезенцев бросился рьяно исправлять мой строевой шаг, не жалея на меня ни сил, ни своего личного времени. «Скорее Мезенцев сможет забеременеть и родить, чем у Воронина выпрямится нога в коленке», - смеялся курсант Леша Юпитов, с моей легкой руки получивший прозвище «Пожилой» за большое сходство с вечно пожилым актером Леонидом Марковым. И Толя Фролов, и Алексей Юпитов в 1986 году оба успешно окончили Кемеровский государственный университет и за свой каллиграфический почерк вскоре были взяты на службу писарями в штаб.

Наконец, сержант Мезенцев начал терять со мной терпение и во время одной из тренировок на плацу неосмотрительно обозвал меня «пидором». «Сам ты пидор», - ответил я словами «мальчика Бананана» из культового фильма Сергея Соловьева «Асса», за что получил два наряда вне очереди. Так начался мой знаменитый «кухонный» марафон длиною в 32 наряда.

Однако одних нарядов по столовой сержанту Мезенцеву, очевидно, было мало - нужна была убедительная психологическая победа надо мной на глазах у всей батареи. Являясь хорошим психологом, Юрий решил связать меня в одну связку с местным казарменным «чмо» курсантом Кельгеватовым. С этой целью замкомвзвода стал изо дня в день перед строем склонять только фамилии Воронина и Кельгеватова с целью выработать у курсантов батареи стойкий ассоциативный ряд «Воронин + Кельгеватов = Чмо».

Дима Кельгеватов - дебелый еврей ростом под 2 метра со странным продолговатым, как у гигантского червя, телом, узкими плечами и непомерно широким тазом. Из-за своего висячего книзу огромного носа, а также странной манеры говорить, сильно пришлепывая губами, он получил прозвище «индюк». И действительно, когда Кельгеватов сердился, раздувался и краснел, возникало полное сходство с этой ископаемой птицей — пожалуй, самой странной и несуразной во всем птичьем сообществе. Дима был сыном крупного строительного магната в Омске, если так можно было назвать в 1986 году начальника крупного строительного треста. В 1986 году Кельгеватов успешно окончил юридический факультет Омского государственного университета и даже успел немного поработать на аттестованной должности в уголовном розыске, хотя, как известно, туда не брали без армии простых смертных. По прибытии в учебку, Дима прямо и безапелляционно заявил нам, что не собирается «тащить» солдатскую службу и скоро покинет нас, постылых, перейдя на службу в военную прокуратуру или трибунал. Однако где-то там, наверху, произошел досадный сбой, договоренности отца с командованием дивизии рухнули в одночасье, и Дима вынужден был остаться в учебке до конца всего периода обучения. Это обстоятельство периодически вызывало у него шумные истерические припадки, которые всех основательно достали в казарме: и курсантов, и сержантов, и нашего замечательного комбата капитана Адамова. Все эти люди искренне желали, чтобы сбылась, наконец, сокровенная мечта Кельгеватова - стать военным юристом, - и он, ко всеобщей радости, навсегда покинет Ишим. Кроме того, Кельгеватов относился к весьма презираемой в армии касте «нехватчиков» - он постоянно что-то жрал, как крыса шурша по ночам конфетными фантиками, что только добавляло неприятные штрихи к его и так малопривлекательному образу.

Соседство с «чмо» Кельгеватовым в наряде по столовой меня абсолютно не беспокоило. Дело в том, что в столовой меня встретили «решпект и уважуха» в лице моих земляков — поваров с Алтая, к тому же поклонников моего музыкального таланта. Благодаря их поддержке, я сделал стремительную «карьеру», пройдя путь от посудомоя до помощника повара. И вот я уже виртуозно шинкую салаты, готовлю пассировку для борща и даже по-хозяйски покрикиваю на нерасторопных «зальных». Подкармливаемый услужливыми поварами - земляками, я сильно раздобрел за месяц в наряде на борще и вкусных хрустящих котлетках, так что сержант Мезенцев, однажды зайдя в столовую, был неприятно удивлен, когда вместо ожидаемого им ходячего «трупа» Воронина, измученного непосильным трудом и хроническими недосыпами, он увидел округлившуюся ряшку очень сытого и довольного боровка. И вот, наконец, случилось то, что давно должно было случиться — как говорят англичане, Юрок «потерял свой нерв».

В один из январских дней, выполнив все поручения повара, я отправился в зал пообедать. За столом, любовно накрытом для наряда по столовой, я сидел уже один, так как все давно пообедали. В это время в столовую зашел дежурный по батарее сержант Мезенцев, а за ним гигант Мержинский («Кличко»). Вслед за ними в дверь вошли мои земляки курсанты Саша Каширский и Женя Мякишев. Увидев меня, Мезенцев зло ухмыльнулся и громко произнес: «Все жрешь, Воронин?» Я невозмутимо продолжал уплетать котлетки, не обращая на него ровным счетом никакого внимания. Это только взбесило сержанта. «Встать, Воронин, когда с сержантом разговариваешь! - закатив глаза завопил своим «стеклорезом» Мезенцев.- Я вижу ты совсем «забурел», Воронин! Что, волосы уже отрасли? Одембелел вконец?» Я решил встать, хотя Устав в этой ситуации был ко мне более чем благосклонен. Продолжая молча стоять за столом, со своей неизменно очаровательной улыбкой, я погладил себя по непривычно жесткому «ежику» - действительно, волосы уже достаточно хорошо отрасли, чтобы обратиться к услугам парикмахера. И вот тут случилось непредвиденное, но давно ожидаемое событие — этот давно зревший «фурункул», наконец - то, прорвало. Как коршун, Мезенцев подлетел ко мне и со всей дури ударил, а скорее толкнул меня ладонью в лоб. Я стремительно полетел на пол, причем по довольно странной траектории, параллельной земле, поскольку ноги на уровне коленок оказались подсеченными стоящей тут же скамейкой. Мимо, буквально в миллиметре от виска, «просвистел» угол стола. Далее все происходило, как в тумане - похоже, я опять впал в транс. Как кошка, я легко запрыгнул на грудь Мезенцева, обхватил его ногами, почти как в известной позе Камасутры, и принялся хладнокровно душить сержанта воротником его же кителя со словами: «Ну все, парнишка, достукался, сейчас я тебя буду пялить. Ты сгниешь в дисбате, падла!» Боковым зрением я успел заметить, как тихо «растворились» из столовой мои «дорогие землячки» Каширский и Мякишев, по-видимому, не желая быть втянутыми в этот конфликт; как застыло в ужасе гипсовое лицо сержанта Мержинского. Не знаю как, но Мезенцеву все-таки удалось сбросить меня с себя. Он стоял, испуганно вращая глазами, по лицу градом струился пот. «Воронин, как ты меня назвал? - дрожащим голосом пролепетал Юрок, сейчас не грозный сержант учебки, а жалкий и испуганный ребенок. - Ну ничего, мы с тобой после отбоя разберемся!» - и, резко повернувшись, он почти выбежал вон из столовой. «Совсем обнаглели курсанты!» - тихо пробормотал сержант Мержинский, укоризненно качая огромной медвежьей головой, и тяжелой походкой также направился к выходу. Весь остаток дня до «отбоя» прошел для меня в ожидании сержантской вендетты. Воспаленное воображение рисовало душераздирающие картины, одна краше другой. И вот я уже вижу себя поверженным в солдатском сортире, а над моим бездыханным телом склонились свирепые сержантские рожи. Однако все прошло более чем спокойно и, на удивление, пацифично. После того, как в казарме прозвучала команда «отбой», Мезенцев вызвал меня в туалет и начал сбивчиво объяснять что-то, как - будто извиняясь за свое поведение. «Понимаешь, Воронин, ты мне очень не нравишься, вот не нравишься и все тут, даже не знаю почему!» «Да вы мне, между прочим, тоже не нравитесь, товарищ сержант, но это же не дает мне право бить вам морду!» «Ты сегодня был очень агрессивным в столовой, но я все равно бы справился с тобой!» «Не надо молоть чушь, товарищ сержант, вы сами довели ситуацию до края. Знаете, когда я уходил в армию, - начал я вдруг очень вкрадчиво и проникновенно, - мой дед, кадровый военный, полковник КГБ сказал мне: «Сережа, научись в армии терпеть оскорбления и издевательства со стороны военного начальства. Старайся просто не обращать внимание на эти мелочи жизни. Но есть одна вещь, которую нельзя прощать ни при каких обстоятельствах: это - удар в лицо. Бей в морду сразу, не задумываясь, не взирая на лица и звания, и не думая о последствиях!» До настоящего момента я так и жил. Разве я хоть раз ответил на ваше словесное оскорбление?» «Твой дед все правильно сказал, - Мезенцев начал сильно волноваться и от этого несколько сумбурно говорить. - Но ты даже не представляешь, что такое должность сержанта, это — не дай Бог никому! Это с вами комбат Адамов такой демократ, а ведь ты даже не знаешь, что весь сержантский террор происходит в батарее с ведома и молчаливого согласия Адамова. Он просто «загребает жар» нашими же руками. А после «отбоя» в канцелярии батареи от всей души «прочищает» нам «гузно» за вас, сраных курсов!» «В общем, давайте договоримся, товарищ сержант, - я резко и довольно бесцеремонно прервал эту неуместную здесь, в сортире, дискуссию.- Если вы еще хоть раз ударите меня или какого-нибудь курсанта, я напишу заявление в военную прокуратуру гарнизона, и вы не доживете до дембеля!» Мезенцеву оставалось всего полгода до конца службы, и, немного подумав, он согласился на мои условия.

Это была полная и безоговорочная капитуляция. В первом раунде я одержал убедительную победу, однако рано было успокаиваться, ой как рано! Ответный удар сержанта, по - иезуитски подлый и коварный, не заставил себя долго ждать.

Дело в том, что я, несмотря на полную и очень эффектную победу, по-прежнему, продолжал, как на работу, ходить в наряд по столовой. Очевидно, Мезенцев ждал, что я побегу ябедничать старшине Уколову, и сержант при этом в полной мере насладится моей слабостью, но тут неожиданно проснулась и заговорила моя польская гордость, и мы оба, что называется, «закусили удила». Как любил говорить мой дед, Юрок просто «положил прибор с яйцами» на «исторический наказ» доброго «мецената» прапорщика Уколова, чтобы этим самым подчеркнуть собственную исключительность и свое особое привилегированное положение в дивизионе. Этот «самопиар» Мезенцева стоил мне очень и очень дорого.

В декабре 1986 года командир нашего учебного дивизиона полковник Шутов запланировал трехдневный полевой выход, который включал в себя 40 -км маршбросок на лыжах в полной выкладке до полигона ВАП (авт. - винтовочный артиллерийский полигон), учебные стрельбы и артиллерийские учения. В предвкушении этого грандиозного шоу, вся казарма, как растревоженный улей, пришла в движение. Все ринулись на склад из старого лыжного хламья выбирать более - менее пригодные для похода экземпляры. В процессе отбора все курсанты вконец переругались — да это и понятно: слишком уж пугала перспектива из-за сломанных лыж остаться одному, на лютом морозе, посреди заснеженного поля. Прекрасно зная о сложной ситуации с лыжами и предстоящем марш - броске, Мезенцев накануне умышленно «законопатил» меня в очередной наряд по столовой, не дав возможности прилично подготовиться к походу. Придя поздно вечером с наряда, уставший и совершенно разбитый, я не стал проверять снаряжение, а рухнул в кровать и уснул мертвецким сном.

Проснувшись рано утром, я лишний раз убедился, что чудес на этом свете не бывает, и веселый казарменный домовой сам, по своей личной инициативе, ночью не починит сломанное крепление у моих лыж, «заботливо» оставленных для меня «добрыми» сослуживцами. В день полевого выхода выдалась добротная сибирская зима, термометр фатально показывал 35 градусов ниже ноля, а на город опустился густой, промозглый туман, многократно усиливающий и без того пронизывающий до костей лютый холод. Но доброхотов и филантропов в армии, как известно, нет — ведь не для того командир учебного дивизиона Шутов дослужился до полковника, чтобы из-за какой-то презренной погоды отменять свое «царское» решение о предстоящем марш — броске. И вот мы уже стоим на лыжах в русле замерзшей реки Ишим - притока великого Иртыша — и ждем команды: «Начать движение». С высоты птичьего полета колонна нашего дивизиона очень похожа на гигантское реликтовое пресмыкающееся, которое опрометчиво выползло из своего теплого гнезда и теперь очумело ползло по льду навстречу неминуемой гибели.

Как и следовало ожидать, очень скоро мое лыжное крепление слетело с бесформенного армейского валенка, и я был вынужден остановиться. Сзади напирала колонна, грубо и очень нецензурно требуя освободить лыжню, и, пропуская лыжников вперед, я сделал неловкий шаг влево, внезапно по колено провалившись в речную проталину; мокрые лыжи, валенки и ватные штаны на морозе моментально схватились твердым ледяным панцирем, и вот я, для всех потерянный бедолага, как в известном хулиганском стихотворении, уже «стою на асфальте в лыжи обутый; то ли лыжи не едут, то ли я еб...й». Ситуация «ни туда, ни сюда» - хуже не придумаешь. Дивизионная колонна уже исчезла вдали, а я не продвинулся ни на метр на своих ледяных лыжах. Вскоре подъехал Мезенцев: «Что случилось, Воронин?» Я объяснил, осторожно заметив при этом, что, наверное, мне лучше вернуться в полк. На бледном лице Мезенцева вспыхнула злорадная улыбка, он произнес с фальшивым пафосом: «Обратной дороги нет, Воронин. Умри, но догони колонну!» - и помчался на своих добротных лыжах догонять дивизион. Делать нечего, надо ехать - «сиди не сиди, а пьяным не будешь». Я снял лыжи, достал штык - нож и начал остервенело соскабливать лед со своих бедовых деревяшек. Ехать стало заметно легче; и все равно, при каждом спуске с горки я растягивался во весь рост, автомат и набитый хламом вещмешок каждый раз при падении больно бил меня по затылку, да так, что в глазах темнело.

Примерно через час беспрерывных кульбитов на снегу я вдруг отчетливо увидел свой нос, не сразу поняв, что случилось нечто неординарное. Занятый лыжами, я совершенно забыл про мороз, и он не преминул о себе напомнить — от души обморозил мой нос, да так, что он стал похож на сливу, висящую перед глазами и закрывающую обзор местности. Я выехал из оврага и увидел стоящий на пригорке «УАЗ - 469» командира дивизиона Шутова. Шутов, как две капли воды похожий на артиста Георгия Жженова, выскочил из машины и сердито закричал на меня: «Воронин, ну что же вы так плохо подготовились к службе в армии? Ничего не можете!» «Виноват, товарищ полковник, я учился, дневал и ночевал в библиотеках и как-то об армии не думал!» «Очень плохо, что не думал. А кто Родину будет защищать? Все, ты убит, капитально нос обморозил, теперь отвалится, как у сифилитика!» Тут же вызвали находящуюся на полигоне полковую машину «Скорой помощи» и мне оказали первую помощь. Сержант — фельдшер, с тревогой осмотревший мой обмороженный нос, с дури протер его спиртовым тампоном, да так, что я чуть не выпрыгнул из автомобиля в форточку от боли. Было полное ощущение, что к лицу поднесли горящий факел. Вскоре мы подъехали к ВАПу, где я увидел нашего комбата капитана Адамова. «Дерьмовый из меня солдат получился», - грустно сказал ему я, на что он улыбнулся и сказал с сангвиническим задором: «Ничего, Сережа, всякое бывает, главное ты свои руки не обморозил. Они у тебя — настоящее сокровище!» Комбат относился ко мне с очень большим пиететом.

Дело все в том, что Николай Петрович Адамов (он же «Петрович») был очень большим меломаном. Частенько он снимал меня с наряда по столовой, и мы шли с ним в солдатский клуб, где я 2-3 часа играл ему на стареньком, но хорошо настроенном пианино «Тюмень», а он внимательно и умиротворенно слушал мою музыку, закрыв глаза и думая, судя по блаженной улыбке на лице, о чем - то своем, очень приятном. Именно Адамов договорился с начальником клуба капитаном Лариным, чтобы он почаще ставил меня в наряд по клубу — самый престижный и желанный наряд во всей учебке. Все курсанты хорошо знали о том, что только находясь в этом наряде, можно сходить, причем без особого риска быть «запаленным», в «самоход» в примыкающую к клубу «Кулинарию» и поесть там настоящих, гражданских блинчиков с мясом или курагой, попить кофе с молоком, а потом заесть все это великолепие сладкой «корзиночкой». После этого, умиротворенный сытной и вкусной едой, я любил заходить в старинный православный храм Покрова Божией Матери, находящийся здесь же поблизости, и похожий на деревянный чудо — теремок, стоящий посреди убогих, серых пятиэтажек. Уютная обстановка храма и божественное пение церковного хора действовали всегда успокаивающе, и из храма я выходил уже обновленным и хорошо отдохнувшим, как после добротного сеанса высокооплачиваемого «долларового» психотерапевта. С этим храмом связана история, о которой я хочу рассказать и которая еще совсем недавно потрясла меня до глубины души.

Уже находясь в статусе полковника милиции и доктора юридических наук, в 2006 году я проходил действительную службу в Хабаровске в должности профессора Дальневосточного юридического института МВД России. Однажды, сидя в офицерской гостинице, в которой мне пришлось прожить почти 2 года, я чуть не подпрыгнул на диване от неожиданности, когда в репортаже про «Ишимское чудо» увидел до боли знакомую казарму нашей батареи - все также одиноко стоящий в углу «Petrof», все те же двухярусные кровати, все тот же натертый красной мастикой пол! Каково же было мое удивление, когда в настоятеле храма Покрова Божией Матери отце Петре я узнал нашего тренера по рукопашному бою в учебном дивизионе ишимского артполка капитана Олейникова Петра Ивановича. Оказывается, выйдя в отставку, он принял сан священника, и именно в его приходе произошло так называемое «Ишимское чудо», которое потрясло весь православный мир у нас и за рубежом. В своем интервью журналисту «Московский комсомолец» отец Петр рассказал, что однажды осенью 2003 года он подошел к образу «Спас Нерукотворный» и обомлел от неожиданности: на стекле, закрывающем образ, чудесным образом отпечатался, как на негативе фотопленки, образ Христа Спасителя. Расстояние между стеклом и иконой было около 5 см, поэтому краска никак не могла излучаться и передавать изображение. Не могло оно перейти на стекло и под воздействием тепла, света. Когда отец Петр внимательно рассмотрел изображение, то обнаружил на стекле некое подобие воска и масла. А потом начались вообще абсолютно мистические вещи.

Как-то в Ишим в гости к своим родственникам приехала семейная чета из Липецой области. Гостям решили показать в церкви местную «достопримечательность». Женщина в сопровождении своих родственников в храме осеняла себя крестным знамением, подходила к иконам, возле некоторых зажигала свечи. Наконец, она приблизилась к иконе «Спас Нерукотворный» и черно - белому изображению Спасителя на стекле. В эту минуту женщину сильно затрясло, она стала мужским голосом всячески злословить храм и его служителей. Родственники попытались хоть как-то упокоить женщину, но она вырывалась из рук и кричала так, что всем присутствующим стало не по себе. «Господь упорно не подпускал одержимую женщину к Себе, - рассказывал журналисту отец Петр.- Тут для меня стало абсолютно ясно, что эта икона - необычная, а все происходящее вокруг нее — самое настоящее чудо!» По старой военной привычке отец Петр тут же подал рапорт на имя архиепископа Тобольского и Тюменского отца Димитрия, в котором подробно изложил факты произошедшего события. Спустя некоторое время, внимательно рассматривая икону «Спаса Нерукотворного», отец Петр с удивлением заметил, что лицо на стекле принадлежит вовсе не Иисусу Христу. Во-первых, овал лица слишком широкий для худощавого Иисуса; во-вторых, у него - очень жесткий, почти свирепый взгляд, что совершенно не вяжется с привычным образом Спасителя и его ангельским смирением. По-видимому, такой облик Христос будет иметь в свое Второе Пришествие на Землю.

А теперь настала пора рассказать о нашем легендарном комбате капитане Адамове, нашем замечательном «Петровиче». Николай Петрович Адамов — невысокий, коренастый мужчина, как писал Сергей Есенин в своей знаменитой поэме «Черный человек», «хоть с небольшой, но ухватистой силою», и внешностью известного киноактера Андрея Ростоцкого. Характер у Адамова был просто «волшебным» для подчиненных и «отвратительным» для военного начальства. Впервые в жизни в лице комбата я увидел сангвиника в «чистом» виде, которых, как известно, не существует в природе. Солдаты Адамова просто обожали, и, всякий раз, когда он, как солнышко, появлялся в казарме, красивым баритоном изрекая свое знаменитое: «Батарея, сись!» (авт. - садись), у всех курсантов заметно поднималось настроение.

Комбат был человеком гипержизнерадостным, как колибри, которая живет, наслаждаясь жизнью и душистым цветочным нектаром, и которой нет дела ни до чего, что могло бы ее расстроить. Наверное, именно за это Господь подарил Адамову красавицу жену с ангельским характером и непобедимым женским шармом, в которую я влюбился с первого же взгляда, как только увидел ее в офицерской пятиэтажке ишимского полка, куда однажды прибежал посыльным во время «тревоги». Из-за своего независимого и ироничного характера «Петрович» явно задержался на капитанской должности, хотя ему исполнилось уже 35 лет, но, похоже, что это его мало трогало; в жизни его занимали совсем другие вещи, например, музыка. Он обладал прекрасным баритоном, который не очень вязался с его небольшим ростом и слишком моложавым лицом. На одном из новогодних концертов мы даже исполнили с ним романс «Я встретил вас», который он, для дилетанта, исполнил просто замечательно. Несмотря на свое фантастическое жизнелюбие, комбат абсолютно не боялся смерти, являясь убежденным фаталистом.

Однажды во время учений на полигоне в Юрге Кемеровской области (крупнейшем артиллерийском полигоне в Сибирском военном округе), в канале ствола моей гаубицы застрял 122 - мм снаряд. Возникла ситуация, как говорится, «хуже некуда». Дело в том, что снаряд, вошедший под действием пороховых газов, в канал ствола, автоматически снимается с предохранителя и становится взведенным, готовым в любую секунду, от любого прикосновения взорваться. В наставлении по боевой стрельбе в таком случае рекомендуется перезарядить орудие новой пороховой гильзой и вновь произвести выстрел, протолкнув таким образом снаряд по каналу ствола. Понятно, что операция эта — крайне взрывоопасная в прямом смысле слова. Адамов без колебаний отвел весь расчет на безопасное расстояние, перекурил папиросу, зарядил орудие гильзой и произвел выстрел, благополучно освободив гаубицу от такого опасного бремени. Вернулся он к нам, совершенно невозмутимый, как будто ничего не произошло. Ровно через год, на том же самом юргинском полигоне, примерно при таких же обстоятельствах минометному расчету повезло гораздо меньше — бракованный снаряд мины взорвался в канале ствола, угробив весь боевой расчет, то есть двух человек. Останки этих несчастных ребят мы долго еще, всем дивизионом, собирали в брезентовые мешки по необъятному юргинскому полю.

Приближался Международный женский день 8 марта. Начальник клуба капитан Ларин готовил праздничный концерт, в который, как обычно, были включены уже проверенные временем «классические» для нашей батареи номера: романс на стихи Михаила Юрьевича Лермонтова «Выхожу один я на дорогу» в исполнении комбата Адамова под мой аккомпанемент; песня на стихи Юрия Галича в исполнении Лехи Юпитова, который со студенческих лет был его преданным фанатом и апологетом; русский народный танец в исполнении Толи Фролова. Словом, все, как обычно, довольно гладко, но и безо всякой изюминки. С местным батарейным «шалопаем» и «бузотером» Лехой Грязновым, курсантом из Новосибирска, мы решили добавить «перчинки» в «преснятину» ларинского, идеологически выдержанного концерта; причем сделать это абсолютным сюрпризом для всех в дивизионе.

Алексей Грязнов, несмотря на свой хулиганистый вид и вызывающее поведение, с отличием окончил физико-математический факультет Новосибирского государственного университета, что находится в Академгородке; был артиллерийским вычислителем от Бога, прекрасно пел и играл на гитаре. В этот раз он решил прочитать стихи про Женщину. Я же, желая хоть немножко эпатировать нежную публику, решил спеть свою новую песню «Афганский синдром», которую из-за очередного мезенцевского наряда по столовой не успел спеть на концерте, посвященном мужскому празднику 23-го февраля. И это ничего, что песня абсолютно не подходила к тематике концерта, главное — спеть с душой!

Наступило 8 марта 1987 года. «Концерт, посвященный международному женскому дню объявляю открытым!» - торжественно объявил начальник клуба Ларин, и начался праздничный концерт. Все шло гладко до того времени, пока я не сунулся в программу выступлений со своим «синдромом Дауна». Я вышел на сцену и начал тихо петь эту экзистенциальную акапеллу, полную страсти и обличительного гнева:

«А у него в руках был автомат,

А у него на языке балдел отменный мат.

На поясе вихлялась кокетливо граната,

И он ее бросал в своего собрата!» - тут я резко садился за пианино и, почти срываясь на крик, начинал громко петь под свой аккомпанемент душераздирающий припев песни:

«Он делал так и в небеса вздымалася земля,

Он делал так и в небеса улетал человек,

Которого назвали врагом!» - после этого я уже полностью входил в «раж» и, с еще большим надрывом, не давая публике опомниться, продолжал нагнетать страсти:

«Он в юности бывало в лицо плевал,

Но никогда врагов не убивал.

И потому, и потому теперь, болел душой,

Его лечили анашой!

И обещали любые блага,

Лишь бы росла отвага!

Он делал так и в небеса вздымалася земля,

Он делал так и в небеса улетал человек,

Которого назвали врагом!» - этими пронзительными словами припева я, наконец, закончил свою нравоучительную песню; в зале стояла гробовая тишина, затем кто-то «жидко», очень неуверенно похлопал; эти хлопки поддержали офицеры, вначале робко, затем более уверенней; начались аплодисменты, и, вскоре, курсанты и солдаты «постоянки» устроили мне самую настоящую овацию, шумно аплодируя и выкрикивая: «Браво!»

Наступила очередь Лехи Грязнова. Он уверенной походкой настоящего артиста разговорного жанра вышел на сцену, картинно встал в позу Александра Сергеевича Пушкина (не хватало только его знаменитых бакенбардов) и начал свой поздравительный стих, видимо собственного сочинения, посвященный женщинам:

«Пол фунта правды, пуд коварства,

Три грамма верности, пуд зла,

Нахальства 10 килограммов,

Притворства 22 ведра.

1/8 грамма чести,

И постоянства один грамм,

Три тонны жадности к деньгам.

Теперь сложить все это вместе,

Добавить дури два ведра,

Поставить все в холодном месте,

И вот вам женская душа!» - понятно, что после таких стихов Лехе никто, особенно женская аудитория, не стал аплодировать, зато грянул грандиозный скандал. Дело в том, что стихи очень не понравились жене командира нашего учебного дивизиона Шутова. Не знали мы тогда, да и не могли знать о семейной трагедии несчастного полковника — у него жена была законченной истеричкой, к тому же больной шизофренией. С ней прямо там, на концерте, случился очередной припадок истерии; она требовала наказать, порвать, растоптать Грязнова за то, что тот публично осмелился оскорбить и опозорить всех женщин планеты Земля, да еще когда — в их самый Священный, сакральный День 8-го марта! Скандал кое-как удалось замять, а ни на шутку разбушевавшуюся жену Шутов, наконец, вывел из зала.

«Что же ты наделал, Сергей, - с осуждением и явной обидой сказал после концерта начальник клуба Ларин.- Ведь твой комбат Адамов уже со всеми договорился, чтобы тебя оставили после учебки киномехаником в моем клубе. Теперь об этом можно забыть — командир полка и полковник Шутов даже слышать об этом не хотят. Как же ты додумался — исполнить такую пацифистскую песню в самый разгар афганской войны? Теперь поедешь в войска, а Грязнов и еще дальше — руководством принято решение отправить его служить в ДРА». Это было экстраординарное решение для нашего артполка — хотя наше учебное подразделение, особенно минометная батарея, целенаправленно готовило команды для так называемого резерва Генерального Штаба, направляемые в Афганистан, существовала негласная Инструкция командования армии не направлять в район боевых действий лиц, имеющих высшее образование. В этом случае, по-видимому, начальство руководствовалось здравой логикой, что для государства очень и очень «накладно» превращать «законченных» специалистов в «пушечное мясо» в этой бестолковой, никому не нужной войне. Выяснилось, что инициатором этого «аутодафе» над Лехой Грязновым была сумасшедшая жена Шутова, которая своего добилась в полной мере, постоянными «накатами» на слабовольного и нерешительного в семейных вопросах мужа - Леху, действительно, отправили служить в Афганистан командиром орудия. К счастью, он вернулся оттуда живым и здоровым, к тому же имеющим боевые награды. Меня же решили отправить служить в родные места на Алтай; что называется, «под огородом» - в бийскую мотострелковую дивизию.

Гвардейская учебка ишимского артиллерийского полка навсегда останется в моей памяти как образец настоящей русской армии, какой она должна быть в идеале везде в нашем великом Отечестве. В ней был собран тогда весь цвет русского офицерства, его самого передового и образованного отряда - артиллерийской братии, которая смогла добиться того, что в 1987 году учебка по всем показателям была признана лучшим воинским подразделением в СибВО. Конечно, не обошлось здесь без хитрости и солдатской смекалки.

Так, комбат Адамов по большому секрету поведал мне, как они, офицеры ишимского полка, стали заранее, очень тщательно, готовиться к осенней призывной компании. Было решено собрать в учебном дивизионе лиц, имеющих высшее образование, причем преимущественно сибиряков. С этой целью во все военкоматы Сибири были направлены секретные депеши, что, дескать, производится набор в «элитные» войска, с просьбой организовать тщательную проверку кандидатов по месту их жительства. А я то еще удивлялся, зачем наш участковый в Барнауле ходил и пугал моих соседей, так подробно расспрашивая их о моем образе жизни, характере и вредных привычках.

Именно благодаря этому прекрасному воинскому коллективу, гвардейский артиллерийский полк издавна пользовался заслуженным уважением и любовью местного населения в Ишиме. Это я ощутил в полной мере, когда в марте 1987 года «загремел» в городскую больницу (в Ишиме не было своего военного госпиталя) с острым гайморитом — закономерным и вполне ожидаемым последствием того неудачного марш - броска. Женщины в больнице окружили меня такой любовью и лаской, что я очень удивлялся, если утром не обнаруживал на своей тумбочке очередные домашние сладости и деликатесы, которые каждый день несли мне со всех палат заботливые мамаши. За все время существования учебки во время «увольнительных» в город не было ни одного серьезного ЧП с участием курсантов. Совсем по - другому обстояли дела в соседнем полку внутренних войск, охраняющем колонию особого режима для особо опасных рецидивистов, дислоцированную в городе и известную в СССР своей радиоэлектронной продукцией, а именно - усилителем «Ишим - 003» и железным громкоговорителем — так называемым «колоколом», вывешиваемым в те, еще славные советские времена на столбах в деревнях, пионерлагерях, школах и войсковых частях. А ведь ребята, собственно, были и не виноваты, что попали служить в такое «злачное» место; между тем, местное население люто ненавидело «красноперых», поэтому в город солдат отпускали большими группами по 10 человек и только в сопровождении офицера. День через день во время построения нам зачитывали приказы и сообщения о страшных суицидах или неудавшихся попытках самоубийства солдат внутренних войск, совершаемых прямо на вышках во время несения караульной службы. В такие моменты я всегда с радостью отмечал про себя - как же мне, все-таки, повезло, что  я  попал служить  именно  сюда, а ведь мой боевой дед, правда от чистого сердца, хотел «законопатить» меня в охрану следственного изолятора города Барнаула, используя все свои фронтовые регалии и связи в органах госбезопасности. К счастью, тогда в СССР военкоматами неукоснительно соблюдался принцип экстерриториальности, и всех без исключения призывников направляли в другие регионы — служить подальше от дома. Так закончились мои полгода «новой», в общем - то счастливой, солдатской жизни и теперь предстояло узнать совсем другую армию.