Первая любовь

Первая любовь

Когда мы приехали в лагерь «Солнечный», стояла ужасная жара. Кое-как дотащив до корпуса свой чемодан, я обнаружила, что все места в палатах уже заняты, и селить меня оказалось некуда.

Всё как всегда, в общем. Ничего нового. Меня уже не первый год отправляли в этот лагерь, и каждый раз по приезде я оказывалась без койко-места. Пока я рот разевала и считала ворон, все уже успевали и подружиться, и «забить» места в палатах, и решить, кто с кем будет проживать. А я со своим синим чемоданом как истинная Маша-растеряша сиротливо жалась в холле. И ожидала чуть ли не до вечера, пока вожатые, наконец, пристроят меня куда-нибудь.

Так, впрочем, было не только с койкой в лагере. В школе мне также никогда не доставалась сосиска в тесте, положенная каждому ребёнку в качестве завтрака в столовой. Просто в этот момент кому-то более шустрому доставалось две сосиски в тесте. Как говорится, кто успел, тот и съел.

Вопрос о моём расселении решился только после полдника. Меня временно определили в «вожатскую» — угловую комнату с балконом на две койки, а также отдельным душем и туалетом. Если сравнить со стандартными палатами остальных детей в лагере — по пять коек и один душ и туалет на весь этаж, то можно считать, что я сорвала джек-пот. Да, с разинями вроде меня бывает и такое. Редко, но бывает.

Моей соседкой по палате оказалась очень красивая девочка Алла двенадцати лет. У неё были пышные огненно-рыжие волосы, большие зелёные глаза, прекрасные, нежные черты, тонкий аккуратный носик, чувственная линия губ — не девочка, а мечта, в общем. Ещё у неё был полный чемодан самых классных и модных вещей, а также дорогих и редких в то время угощений, которыми она со мной щедро делилась, и которые я впервые в жизни попробовала только от неё. Например, чипсы «Принглз». Или большие круассаны «7 days» с шоколадной начинкой внутри. Или огромедная плитка шоколада «Фрут энд Нат» или «Тоблероне». Когда я всё это у неё пробовала, мне казалось, что я ем нектар и амброзию. И я довольно быстро сделала вывод, что девочка эта, как тогда говорили, «из блатных».

Немудрено, что за ней в очередь выстраивались толпы мальчишек не только из нашего, но и из других отрядов. Они наперебой приглашали её танцевать на лагерных дискотеках, таскали ей свои полдники, которые она потом скармливала мне. Толпились в нашей палате — ради неё, естественно. На меня никто даже не смотрел — и немудрено; ведь я, по сравнению со своей ослепительной подругой, выглядела просто тенью.

Впрочем, на тот момент я не обижалась на свою скромную участь и не завидовала Алле; все эти «амурные дела» в одиннадцать лет казались для меня чем-то далёким и закрытым. Как Куршавель или Манхэттен. Знаешь, что где-то есть эти «элитные» места, что какие-то люди там бывают или даже живут на постоянной основе, но это — не о тебе. Ты в другой реальности.

И поэтому, когда Алла как-то раз меня спросила, есть ли у меня парень, я ответила:

— Нет. А зачем? Мне ещё рано в таком возрасте думать о парнях.

— Вовсе нет, — отвечала Алла, — Это же так классно, когда за тобой ухаживают, приглашают танцевать, дарят подарки. Правда, когда они липнут с утра до ночи, это начинает надоедать, но всё равно классно!

— Может быть. Но мне не понять, — и я переводила разговор на другую тему.

Мне действительно было не понять. Лично для меня слово «мальчишка» ассоциировалось не с ухаживаниями и подарками, а с тычками, пинками, дразнилками, оскорблениями. Я никогда ещё никому не нравилась. Может быть, максимум, как друг. Ни о чём выше этого я не могла даже мечтать.

Будни в лагере проходили однообразно. Всяческие мероприятия, культпрограммы и иже с ними были, можно сказать, только на бумаге. На деле — максимум какое-нибудь соревнование по пионерболу. В спорте я участие не принимала — беготня и подвижные игры с мячом не нравились мне даже в детстве. В кружки на разные там бисероплетения, выжигания и роспись по дереву я не ходила тоже — принудиловка-то мне и в школе надоела. Ходила я только в библиотеку — брала журналы «костёр», и читала их где-нибудь на уединённой скамейке в тени дерева. Или просто одиноко бродила по территории лагеря.

Вечером после ужина в отряде были дискотеки. В холле ставили магнитофон с колонками с привезёнными кем-то кассетами «Scorpions», «Scooter» и «Иванушек International» — и начиналось самое жаркое время. Девчонки с серьгами-кольцами, в мини-юбках и топиках всевозможных кислотных цветов, самозабвенно отплясывали рейв; пацаны тоже, как будто нехотя, топтались в такт музыке, а кое-кто посмелее отжигал рок-н-ролл. Эти «посмелее» пользовались особыми бонусами; они смело приглашали на медляк любую девчонку на выбор. Основное предпочтение, конечно же, отдавалось Алле.

Меня никто не приглашал; во время «медляков» я стояла, подпирая стену, в компании двух-трёх таких же, как я, невзрачных дурнушек, от скуки считала танцующие пары, и тоскливо думала о том, что так я никогда не научусь танцевать «медляки» — как невозможно научиться кататься на велосипеде, лишь разглядывая его со стороны.

Но однажды меня всё же пригласили на танец. И пригласил не кто-нибудь, а сам Вова Масленников — «звезда» и мажор, парень высокий и весьма популярный в лагере. Я сама была в шоке. Вова Масленников — и вдруг выбрал меня! Прямо как в сказке.

Замирая от счастья и волнения, я пошла с ним на танцпол. Неумело взяла его за талию. И как затопала ногами, что наступила своей пыльной старой сандалетой точнёхонько на его новый кроссовок фирмы «reebok».

— Слушай, ты танцевать вообще, что ли, не умеешь? Капец, вот ты дура! — выругался он, отдёргивая оттоптанную ногу.

И, ругаясь, отошёл, оставив меня на танцполе посреди песни. И лагерь весь — ха-ха-ха!

Вся красная от стыда, я побежала в свою палату. Это был ужасный позор; больше всего на свете я хотела бы провалиться сейчас сквозь землю.

— Ну почему, почему я такая дура?! — причитала я, лёжа ничком на кровати и колотя подушку.

В палату, запыхавшись, вбежала Алла.

— А, вот ты где, — сказала она сквозь распиравший её смех, — Ну ты и отмочила! Там весь лагерь просто в покате!

— Перестань, мне и так стыдно! — рявкнула я на неё, — Больше я на дискотеку не пойду! Никогда!

— Да ладно тебе, — примирительно сказала Алла, — Ну, не умеешь танцевать, я тоже не всегда умела. Хочешь, научу?

— Как это?

— Вставай, — она потянула меня за руку с постели, и, поставив на ноги, положила руки мне на талию, — Представь, что я парень. Клади мне на плечи руки… да не так!

Она поправила мне руки, показав, как надо.

— Теперь аккуратно и медленно переставляй ноги по кругу… Нет, так ты мне их оттопчешь. Надо медленно, мелкими шажками, почти не отрывая от пола… Да, вот так… Уже получается.

Вдруг дверь в палату открылась чуть ли не пинком, и ввалились гогочущие девчонки и пацаны с отряда. Видимо, хотели ещё постебаться над моим позором. Увидев же, что мы с Аллой, как всамделишняя сладкая парочка, танцуем «медляк» посреди палаты, одна из полоумных близняшек, Светка, заорала:

— О-оу! Смотрите, у них тут лесбийские оргии!

Мы с Аллой так и отпрянули друг от друга, как две застуканные кошки. Однако, она попыталась спасти положение:

— Я просто учила её танцевать как надо. Чтобы в следующий раз не облажалась…

— А следующего раза не будет, — ехидно прокомментировал Юра Любутов, один из мальчишек отряда, — Кто с такой дурой ещё раз танцевать рискнёт!

— Ну, почему нет? Приодеть, накрасить — и будет девчонка хоть куда! — примирительно сказала Алла, — Давай, Тусик, я побуду твоим стилистом. Да я из тебя конфетку сделаю!

На следующий вечер Алла сдержала своё обещание. Она обрядила меня в своё короткое чёрное платье-стретч, дала на ноги свои туфли, которые, к сожалению, оказались мне велики. Заставила меня помыть голову, высушила мне волосы своим феном, распустила по плечам, слегка пригладив воском, чтобы не топорщились. Накрасила мне губы полупрозрачной помадой с блёстками. Хотела было накрасить также и глаза, но я не далась — любые прикосновения к моим векам и ресницам были мне с непривычки невыносимы. Поэтому ограничились лишь перламутровыми тенями.

— Ну что, на первый раз сойдёт, — оценивающе прокомментировала она, разглядывая результат своей работы, — Хотя со стрелками могло бы быть и лучше.

Однако, на «медляк» в тот вечер меня так никто больше ни разу и не пригласил. Видимо, прав был Любутов — никто не хотел позориться. И так теперь, наверное, будет до самого конца смены.

В кассетнике зазвучала песня Scorpions — The Wind Of Change. Мне эта песня сама по себе очень нравилась, хоть я и не понимала, о чём поют. Наверное, о любви, думала я. Иначе почему под неё танцуют медляки.

«Щас песня доиграет, и я уйду, — решила я, — Не для меня все эти дискотеки, медляки, парни. Пора бы уже давно с этим смириться и не питать надежд…»

Но только я так подумала, как какой-то неизвестный парень остановился возле меня.

— Будешь танцевать?

Я подняла глаза. Этот мальчишка был не из нашего отряда, поэтому, хоть я его раньше и видела, но не знала, как зовут. Внешность у него была самая неприметная — про таких говорят «ничего особенного». Узкое лицо, тёмно-русые короткие волосы, небольшая чёлка. На вид одиннадцать лет, как и мне. На ловеласа и мажора не похож. Может, рискнуть и принять вызов, подумала я. Хуже, чем теперь, ведь всё равно уже не будет…

Я пошла с ним танцевать. И в этот раз, как ни странно, танец прошёл на удивление нормально. Никаких оттоптанных ног и дурацких ситуаций не произошло. Хотя мы за весь танец не сказали друг другу ни слова.

— Ну, признайся: ведь он тебе нравится? — допытывалась у меня Алла на следующий день, когда мы и другие отряды шли в столовую на завтрак.

— Кто?

— Дед Пихто и бабка с пистолетом. С кем ты вчера медляк танцевала!

Я смутилась.

— Да с чего ты это взяла?

— Да с того, что ты вся сияла, как майский пряник. Ну ведь нравится, скажи!

— Кто, кто? — тут же подключились к нам в разговор две полоумные близняшки Света и Лена, — Кто нравится? Мы что-то пропустили?

Я аж покраснела.

— Да вовсе он мне и не нравится! — крикнула я, — Уж и потанцевать ни с кем нельзя!

И — осеклась, так как буквально в двух метрах от нас шёл он со своим приятелем.

«Интересно, слышал он или нет?» — молнией пронеслось в моей голове.

Еле дождавшись вечера, я прибежала на дискотеку чуть ли не раньше всех. Но напрасно — он ни разу больше ко мне не подошёл и не пригласил. Значит, всё-таки слышал…

А может, и не поэтому. А просто потому, что я его не впечатлила, не заинтересовала. Потанцевал и забыл. Это я себе, дура, воздушных замков понастроила.

Так прошла неделя. Непонятно на что надеясь, я приходила на дискотеку каждый день и ждала. Ждала, что он, как тогда, подойдёт и спросит: «будешь танцевать?» И я, конечно, буду. И уже не молча. Спрошу его, например, как его зовут. Что он любит, какую музыку, какие фильмы.

Но он не приходил и не приглашал. Я молча отстаивала до конца вечера у стены, а потом понуро возвращалась в свою палату. С каждым днём, после очередного пустого и бесплодного вечера настроение моё портилось всё сильнее, и надежды таяли как вода.

До конца смены оставалось два дня.

Стояла одна из самых нелюбимых моих погод Средней полосы — летняя предгрозовая духота. Это когда небо затянуто серыми облаками, а в воздухе «парилка». Как в парнике. Стоячий жаркий воздух, как тина в пруду, сквозь который продираешься, как сквозь вату.

Купаться нас не водили; впрочем, какое может быть полноценное купание в лагере? По свистку на две минуты постоять по колено в воде? Это не купание, а так… смех один. и************о над людьми.

Официально после обеда в расписании значился «тихий час», но никто, кроме малышни, его не соблюдал. «Старшаки» либо торчали в корпусе перед телевизором, либо бесцельно, как балды, слонялись по территории лагеря. Курили тайно в укромных местах, иные нюхали клей «момент» в целлофановых пакетах. Ругали вожатых, лагерное питание, скуку и бездарно проведённое лето. Делать было совершенно нечего.

Мы с Аллой лениво брели по дорожкам, говорили ни о чём. Алла жаловалась, что ей тут надоело, что хочет домой. Что лагерный рассольник и тефтели ей уже поперёк горла, как, впрочем, и её лагерные ухажёры, и даже дискотека, на которой всю смену крутят одно и то же, одни и те же песни, от которых уже, как она выразилась, «тянет блевать».

«Зажралась ты, подруга», — подумала я про себя. Вслух же сказала:

— А я не хочу домой.

— Почему?

— Потому что… потому… — я с трудом подбирала слова, — Потому что время пролетело так быстро, и всё оказалось зря…

Алла пожала плечами.

— Не понимаю. Что зря?

— Да всё зря… — у меня задрожали губы, и я отвернулась, чтобы не расплакаться, — И на дискотеку я ходила зря… Дура, на что надеялась только… Ведь ежу было ясно, что он больше меня не пригласит…

— А-а. Вот оно что, — догадалась Алла, — Но ты же говорила, что он тебе не нравится?

— Да мало ли, что я говорила! Я, может, каждый вечер из-за него только туда и ходила… И всё оказалось напрасно…

— Ну и плюнь. Забей на него, — сказала она.

Я аж разозлилась:

— Тебе легко говорить «забей». Нет ничего проще, чем забить на одного, когда полно других. А у меня только он один и был…

Голос мой дрогнул, и я расплакалась.

— Ты вот красавица, тебе родители «принглсы» всякие покупают, на море возят… Парни, вон, штабелями у твоих ног укладываются… Это я — уродина, никому не нужная…

— Да ну, перестань! Нормальная, симпатичная девчонка. Уверенности бы тебе побольше да ухоженности — и цены бы тебе не было!

Мы залезли с ней в деревянную горку-избушку. Таких на нашей игровой площадке было две — и обе были прокурены изнутри и исписаны маркером. Эти избушки пользовались в лагере дурной славой; в них часто прятались от вожатых «старшаки», тайком покуривали. Алла тоже курила тайно свой «LM», поэтому частенько сама была завсегдатаем тех избушек.

— Банально: полюби себя, и тебя полюбят, — сказала она, чиркая зажигалкой.

Я уже не первый раз слышала эту избитую истину, и она меня раздражала. Я искренне не понимала — как это можно вот так взять и полюбить себя. Мне ведь даже родители, и те вдалбливали, что любовь и благосклонность надо заслужить, заработать. А я разве заслужила? Вон, в четверти — сплошные тройки. В музыкалке тоже не вывожу. Даже поделки мои всегда были самыми худшими из всех. За всю жизнь ни одной почётной грамоты, ни одного выигранного конкурса, ни одного достижения. За что мне себя любить?

А главное — как можно полюбить эту отвратительную, круглую как блин рожу в зеркале, эти вечные «петухи» на голове, эти толстые ляхи? Это всё равно как если бы мне на ужин подали тарелку говна, заставили съесть, а на моё «фу» сказали бы: «Не любишь говно? А ты полюби!»

— Ну, хочешь, я сама с ним поговорю? — предложила Алла.

— Ты? И что ты ему скажешь?

— Скажу как есть. Чтобы он пригласил тебя танцевать вечером.

— А если он откажется?

— А что ты теряешь? Если откажется — так он тебя и так не приглашает. А так есть шанс, что согласится…

Я отрицательно покачала головой.

— Не надо…

— Почему это не надо?

— Потому что тогда получится, что это по твоей просьбе он меня пригласил. А мне так не надо. Я хочу, чтобы сам.

— Ну, сам так сам. А, кстати — вот он идёт, — и Алла, прежде чем я успела хоть что-нибудь сообразить, вдруг высунулась из избушки и заорала:

— Мальчик, эй, мальчик! Моя подруга хочет танцевать с тобой!

Я от стыда так и отпрянула от окошка.

— Алка, дура, зачем меня заложила?!

— Спокойно, подруга. Так надо, — сказала она, — Вот теперь, Тусик, я уверена на сто пудов: он обязательно пригласит тебя сегодня вечером на медляк. Вот увидишь.

Вечером я с замиранием сердца пришла на дискотеку. В Аллином чёрном платье. И с распущенными по плечам волосами, частично прикрыв ими скулы, чтобы лицо не казалось таким круглым. Этому трюку научила меня Алла. И она же подсказала мне, как красить лаком ногти, чтобы визуально они казались уже и длиннее.

Неужели, неужели он ко мне всё-таки подойдёт?..

И он подошёл. И спросил своё «будешь танцевать?» одними глазами. И одними глазами я ответила: «разумеется».

И на второй медляк он тоже пригласил меня. И на третий. И я была невыразимо, безумно счастлива. И это счастье, очевидно, было написано у меня на лице.

Но вот «Скорпов» сменили «Иванушки» с их хитом того года — «Малина». Начался быстрый танец.

Радостная, счастливая, я подскочила к Алле и чуть не задушила её в своих объятиях:

— Алка, я тебя обожаю! Ты волшебница! Ты самая лучшая моя подруга!

И опрометью кинулась в свою палату перед следующим «медляком» — поправить волосы, попшикаться дезодорантом. По пути чуть не сбила с ног Юру Любутова, который злобно прошипел:

— Чё лыбишься, дура? Радости полные штаны, да?

Но я была слишком счастлива в тот момент, чтобы реагировать, и тем более принимать близко к сердцу какой бы то ни было негатив. Поэтому я заулыбалась ещё счастливее и побежала дальше, ничего ему не ответив.

Ту звёздную и тёплую июльскую ночь я запомнила на всю жизнь.

Нежно играли и пели в колонках Scorpions — Still Loving You. Свет в холле был выключен, а балконная дверь открыта настежь. Тихо, словно тени, кружились вокруг нас танцующие пары.

Остановись, мгновение! Как хотела я тогда, чтобы всегда играла эта песня, всегда кружились пары, а он всегда обнимал бы меня в танце! И чтобы эта ночь никогда-никогда не кончалась…

Но я понимала, что время летит неумолимо. И что этого самого времени у нас больше нет. Ведь эта последняя ночь в лагере. Завтра мы все уезжаем домой.

И за всё это время мы ни разу даже не поговорили. Нет, с чего-то надо начинать разговор. И начинать его надо прямо сейчас.

— Как тебя зовут? — задала я ему первый свой вопрос.

— Влад, — последовал ответ.

Я никогда раньше не встречала людей с таким именем, и поэтому оно показалось мне странным. Как это так — не Вова, не Володя, а Влад. И даже такая, казалось бы мелочь, что объект моей любви оказался носителем такого странного, неформатного имени, меня несколько покоробила.

Но тут следующий вопрос задал уже он:

— Вы кому вчера кричали — мне или Женьке?

— Это не я, это Алка кричала! — сразу «открестилась» я.

— Нет, но кому? — допытывался он.

Чёрт, какой тупой вопрос. Но ответ мой был ещё тупее:

— Вам обоим.

Не знаю, удовлетворил ли он его, но дистанцию между нами Влад сократил. Он прижал меня совсем близко к своей груди, так, что я могла чувствовать биение его сердца.

— Все говорят, что я тебе нравлюсь. Это правда? — вдруг на одном дыхании выпалил он.

Кровь прилила к моим щекам. Я не ожидала этого вопроса; но надо было отвечать.

— Кто говорит? — не найдя ничего лучшего, переспросила я.

— Да все!

Как много раз, переслушивая потом эту песню Scorpions, снова и снова возвращалась я мысленно к этому моменту! Как много раз хотела повернуть время вспять, чтобы повести себя иначе! Сказать просто эти три слова: «Да, это правда». А дальше всё пошло бы само. Но сложилось так, как сложилось.

О, эта всепоглощающая трусость, эти комплексы в одиннадцать лет! У меня не поворачивался язык сказать так, как есть. Сразу в голове всплывало это «а вдруг». А вдруг он посмеётся надо мной в ответ? Скажет, что поспорил, что «лохушка» в него втюрится. И весь лагерь будет ржать и показывать на меня пальцем — как тогда, когда я в начале смены опростоволосилась на первом своём «медляке». Привычка чуть ли не с пелёнок искать во всём подвох взяла надо мной верх и здесь.

— Уж не знаю, чего они там болтают, — пробормотала я себе под нос.

Объятия его ослабли; он отстранился от меня.

— Так да или нет? — снова спросил он.

— Н-нет… — выдавила из себя я.

Танец окончился. Он круто развернулся и, ни слова не говоря, ушёл.

Не видя ничего сквозь пелену слёз, я моталась по тёмной территории лагеря. Было уже где-то около полуночи; но спать нас никто не загонял, поскольку эта ночь была последней в смене: завтра после завтрака нас отправляли на автобусах домой. Вожатые наши тоже где-то «загуляли», а может, и прибухнули, и им было не до нас. Девяностые время такое. И мы, дети девяностых, пользовались, как умели, этой своей беспредельной свободой. Той свободой, которой в лагерях и школах не было ни до, ни после нас.

Но мне в тот момент не было никакого дела ни до чего, кроме Влада. Я искала его. Я искала его везде, где только могла: в отряде, за корпусами, на игровой площадке в прокуренных и исписанных изнутри маркерами деревянных избушках… Его нигде не было.

А мне надо было во что бы то ни стало увидеть его, объясниться. Когда, если не сейчас? И так всю смену потеряли.

Сделав круг по территории лагеря и не найдя его нигде, я, плача, возвращалась в свой корпус. Но на площадке буквально перед входом гудела какая-то толпа, окружив скамейку. Я судорожно стала пытаться отыскать в этой толпе Влада, но в темноте и неярком свете фонаря сделать это было трудно.

Аккуратно пропихиваясь через толпу, я вышла вперёд, чтобы разглядеть, из-за чего сыр-бор. Какой-то мальчик лежал на скамье в полубессознательном состоянии, а вокруг него толпились несколько ребят, вожатая, фельдшерица и наш лагерный доктор.

— Ты говорить можешь? — склонился над ним доктор, — Что ты пил? Где ты это достал?

— Он упал с крыши, — сказал один из ребят.

— Где он взял спиртное? Как оно попало за территорию лагеря? Кто его пронёс? — допрашивала вожатая.

— Местные, кажется…

— О, и ты здесь, — окликнула меня одна из девчонок с отряда.

— А что происходит? — спросила её я.

— Да там этот твой… назюзюкался.

Кровь ударила мне в лицо. Значит, это он… Влад…

Но какой позор! Чувствуя себя, словно меня обвиняют в чём-то стыдном или поймали непонятно на каком преступлении, я выпалила:

— Вот ещё, глупости! Никакой он не мой!

И опрометью побежала в корпус.

Как же я ненавидела себя! Какими словами проклинала! Тряпка, Иуда… Три раза струсила, три раза отреклась, предала…

«Но, может, не всё ещё потеряно… — думала я, лёжа в постели и обливаясь слезами, — Завтра у автобусов… Поговорю с ним… Всё ему объясню…»

На следующее утро все толпились у автобусов, и Влад тоже был там. Время ещё позволяло, мне надо было только подойти и сказать… Только набраться смелости… Вот сейчас подойду и скажу…

Проклятый автобус дал гудок. И тут только я поняла, что со своим разговором опоздала.

Домой я приехала замученная, больная и бледная. Как выражалась вожатая нашего отряда, «в слезах, в соплях, в слюнях». Родители, впрочем, на сей факт почти не обратили внимания — мои сопли и вопли «не отправляйте меня в лагерь» уже давно торчали им поперёк горла. Они работали, ребёнок им был что-то вроде «не пришей пизде рукав», и им было некогда вникать во все эти глупости.

А вот бабушка с дедом заметили, когда в первый же выходной пригласили нас к себе «на арбуз». У меня уже тогда началась ангина; голос почти пропал, и не помогали ни леденцы с ментолом, ни молоко с мёдом.

— Что ж это за лагерь такой, — ворчал дед, — Вместо оздоровления только уморили и до соплей довели! А вам, вижу, наплевать; лишь бы сбагрить ребёнка…

— Так же, как и вам, — огрызнулась мать, — Вы же сидеть с ней отказываетесь; а куда нам её девать?

У них было всё как обычно. Ежелетние унизительные торги на тему, куда девать на каникулы «ребёнка», то есть, меня. Которые вечно сводились к одному: «не к нам», «и не к нам тоже».

Но сейчас мне от этого стало особенно мерзко. Я расплакалась, вскочила и убежала в другую комнату, хлопнув дверью.

Никто за мной не шёл. Я ничком бросилась на бабушкину перину. Мельком взглянула на своё отражение в старинном советском трельяже. Угловатая, с длинными конечностями, красным от жара и слёз круглым веснушчатым лицом с маленькими глазами-щёлочками и вспухшими губами, я себе ужасно не нравилась. На какой-то момент я подумала, что, может быть, правильно сделала, что «отшила» Влада. Не могла я такая ему по-настоящему нравиться. А приглашал танцевать, действительно, просто посмеяться. И не исключено, что на спор.

Но тогда зачем он напился в ту ночь? Если бы я ему не нравилась, ему было бы всё равно. И не обнимал бы он так крепко меня в танце, не прижимал бы к своей груди. Нет. Всё было по-настоящему. Сердце не врёт.

И, возможно, если бы не эта моя трусость, он стал бы единственным моим самым близким человеком. А что может быть для меня ценнее этого? В этой семье меня никто не любит. Ни сестёр, ни братьев нет, как и настоящих, преданных друзей. В школе с одноклассниками отношения плохие. А с моим некрасивым мурлом вряд ли найдётся кто-нибудь ещё, кто тоже сможет меня полюбить…

Дверь бесцеремонно открылась, и вошли родители. Их приход был сейчас для меня настолько неприятен, что я аж вздрогнула.

— Собирайся. Мы идём домой! — надменно и сухо скомандовала мать.

Я взорвалась:

— Никуда я не пойду!

— Что значит: «не пойду»?!

— Да отстаньте вы от меня! — заревела я, и сама поразилась, какой у меня стал грубый, низкий голос. Пропитой, хуже чем у Пугачёвой. И явно не детский.

— Ты как с родителями разговариваешь? Сопля! — взвизгнула мать.

— Да… Девочка-то выросла, — заметила бабушка, — Жаль, что так рано. Я в её возрасте была не такой.

— Да она стала совершенно неуправляемой! — возмутилась мать, — Ну ничего — мы гайки-то закрутим, погоди. В бараний рог согнём…

Дед, не любивший мою мать и не скрывавший этого, аж плюнул:

— Ну уж!.. «В бараний рог»! — передразнил он её, — Не мать, а фельдфебель в юбке! Мужа-то тоже в бараний рог скрутила? Эх, вы…

И, махнув рукой, ушёл к себе.

Тихо буркотела на кухне радиоточка. Я сидела за столом и через силу пыталась пить противное горячее молоко с мёдом, которое мне не помогало. От слёз и ангины болела голова; но я не хотела идти спать. Мне нужно было выговориться, облегчить душу. А кому? Да хоть бабушке. Пусть не поймёт, но хотя бы выслушает…

И я стала рассказывать, сбивчиво и сумбурно, всю историю про Влада от и до. Останавливаясь на мелких, ничего не значащих подробностях, быть может, важных для меня самой, но очень нудных и утомительных для постороннего слушателя.

— Это-то вся и беда? — хмыкнула бабушка, когда я, наконец, окончила свой длинный и нудный рассказ, — Ну всё бывает, жизнь-то на этом не кончается. Какие твои годы…

— Я люблю его! А себя ненавижу, за трусость свою и предательство! Я сама разрушила всё, и теперь не увижу его больше никогда! — и потоки слёз снова хлынули из моих глаз.

— Ну, почему же никогда? Может, и встретишься…

— В многомиллионном городе? Не зная ни фамилии, ни адреса?

— Ну, не с ним, а с кем-нибудь похожим на него… Пусть не сейчас, а лет через десять или двадцать… Но тогда ты уже усвоишь свой урок, и будешь знать, что делать. И не упустишь...

Неважное это было утешение для разбитого сердца в одиннадцать лет. Я в сердцах огрызалась, что мне не нужен никто похожий, и не буду я столько лет ждать.

Но мне и в голову не могло прийти тогда, что бабушкино предсказание сбудется на сто процентов. И что именно через двадцать лет я встречу человека, похожего на него. Встречу, и уже больше ни за что не упущу.

Но сколько же всего пришлось пережить за тот долгий период, за те двадцать лет...

(К О Н Е Ц)