Решала для Царя

Глава 2

Кабинет Глеба на верхнем этаже делового центра был воплощением холодной, мужской роскоши. Темное дерево, сталь, кожа глубокого черного цвета. Огромное панорамное окно открывало вид на дымчатый город, но сейчас шторы были частично задвинуты, погружая пространство в полумрак. Единственным ярким пятном, единственным живым огнем в этой комнате был крупный экран монитора, вмонтированный в стену напротив массивного кожаного кресла.

На экране, разбитом на несколько ракурсов скрытых камер, четко виден роскошный зал ресторана «Золотой петух». Центральным кадром было лицо Алисы. Кукольное. Безупречное. С ледяной ясностью в огромных зеленых глазах. Звук передавался кристально.

Глеб сидел в своем кресле-троне, откинувшись. Его высокая, мощная фигура в идеально сшитом темно-сером костюме казалась высеченной из гранита. Лишь шрам на брови, пересекающий дугу скулы, добавлял образу опасной живости. В руке он медленно вращал тяжелый хрустальный стакан с темным виски, ловя блики от экрана на гранях.

Его темные, почти черные глаза неотрывно следили за происходящим. За каждым микродвижением Алисы. За игрой света на ее светлых волосах, собранных в строгую, но безумно сексуальную укладку, открывающую длинную шею. За тем, как облегающее черное платье подчеркивало линию плеч, талию, пышную грудь в глубоком вырезе. Но больше всего – за выражением ее лица. За тем абсолютным, леденящим спокойствием, с которым она произносила слова, способные сломать человека.

— …Готовы ли вы к тому, что принесет война с нами? Кровь на вашем новом ковре в кабинете? Пожар в вашем любимом ночном клубе? Исчезновение вашего сына из престижного университета в Швейцарии?

Ее голос, низкий, бархатный, словно обволакивающий яд, наполнил тишину кабинета. Глеб не шевельнулся. Но пальцы, державшие стакан, сжались чуть сильнее. На экране Марат, этот старый хрыч, побледнел. Капля пота пробилась сквозь слой парфюма на виске. Страх. Чистый, животный. Алиса же оставалась статуей – прекрасной, непоколебимой, смертоносной. Его статуей.

Глеб медленно, почти чувственно, провел языком по нижней губе. В глубине его черных глаз вспыхнул и начал разгораться знакомый огонь. Не просто похоть. Это была смесь. Сладкий, пьянящий коктейль из абсолютной власти и неконтролируемого желания. Он видел свое оружие в действии. Ее ум, ее хладнокровие, ее умение внушать леденящий ужас – все это было взращено его отцом, Виктором, но теперь принадлежало ему, Глебу. И этот контраст – невинное, почти детское лицо и стальная воля, беззащитная линия шеи и слова, режущие как бритва, – сводил его с ума сильнее любого наркотика.

Он наблюдал, как она чуть наклоняется вперед, захватывая все пространство за столом, как ее зеленые глаза, такие бездонные, впиваются в Марата, как будто видя его насквозь. Как глубокий вырез платья обнажает верхнюю линию груди. Глеб почувствовал, как жар разливается по низу живота, переходя в тугое, болезненное возбуждение. Стакан в его руке затрещал под давлением пальцев. Это было больше, чем просто желание обладать телом. Это был экстаз обладания ее силой. Она делает это для него. Она ломает его врагов, а он наблюдает, как вершится его воля, зная, что сразу после он сломает ее саму. Мысль об этом – о том, как он сорвет с нее это платье, как оставит синяки на ее безупречно белой коже, как она будет принимать его, сжав зубы или издавая те самые сдавленные стоны – не от удовольствия, а от смеси боли, унижения и неизбежного подчинения, – заставила его резко поставить стакан на стол. Виски расплескалось.

— Рада, что мы поняли друг друга, — прозвучал ее финальный аккорд с экрана. — До следующих переговоров, Марат Ильич.

Она встала. Камера захватила ее во весь рост: уверенная осанка, плавность движений хищницы, силуэт, от которого перехватывало дыхание. Глеб проследил за каждым ее шагом к выходу. Его взгляд был тяжелым, влажным, как прикосновение, полным немого приказа. Он видел не только ее тело; он видел ту мимолетную тень усталости, что мелькнула в ее глазах, когда она отвернулась от Марата, прежде чем вновь стать непроницаемой. Его усталость. Его ресурс.

Дверь за ней закрылась. На экране остался разбитый Марат. Глеб нажал кнопку на пульте. Экран погас, погрузив кабинет в почти полную темноту, нарушаемую лишь тусклым светом из-за штор.

Тишина стала гулкой. Звучало только его собственное, чуть учащенное дыхание. Возбуждение, как электрический ток, пробегало под кожей. Он провел рукой по лицу, ощущая шероховатость щетины и напряженные мышцы челюсти.

Он знал, куда она едет. К нему. На «отчет». Или на то, что он назовет отчетом. Его губы растянулись в предвкушающей, лишенной тепла улыбке. Он отправил ей сообщение: «Жду.» Он действительно ждал. Но не отчета. Он ждал ее. Ждал момента, когда эта сила, только что сокрушавшая врага, будет коленопреклоненной перед ним. Когда холод в ее глазах сменится вынужденным подчинением. Когда он сможет напомнить ей, кому она принадлежит на самом деле.

Вспышка памяти, резкая и неприятная, как удар током, пронзила хмельной туман виски. Не роскошь ресторана, а пыльная гостиная старого отцовского дома. Виктор Петрович, еще живой, еще Царь. Его тяжелая рука шлепком сбивает с ног молодую, изящную женщину — мать Глеба. Она падает, не издав звука, лишь прикусив губу до крови.

— Не лезь не в свое дело, ты ни кто, — бросает Виктор, его голос лишен даже гнева, лишь холодное презрение к помехе. Глеб, тогда еще подросток, застыл в дверях. Отец поворачивается к нему:

— Что уставился? Убери ее с глаз. И запомни: бабы – вещи. Красивые, ценные, но вещи. Ты – мое продолжение. Моя вещь, которая должна стать сильнее.

Они жили отдельно, в золотой клетке, куда Виктор наведывался, когда хотел воспользоваться своей "вещью" или проверить "инвестицию". Мать сломалась быстро, растворившись в транквилизаторах и тихой ненависти, умерла рано. Глеб рос в тени этого пренебрежения, под холодным, оценивающим взглядом отца, который видел в сыне не человека, а инструмент, наследство, предмет гордости или разочарования. Любая слабость, любая эмоция, любая попытка быть просто ребенком карались презрением или унижением. Любовь? Нежность? Эти понятия были для Виктора смешны, признаками слабости.

Смерть отца не принесла горя. Она принесла головокружительное ощущение освобождения и... абсолютной безнаказанности. Оковы лопнули. Те правила, по которым жил Виктор, правила силы и обладания, были единственными, которые Глеб знал. И теперь он был на вершине. Вещи мира, наконец, принадлежали ему по праву сильнейшего. А Алиса... Алиса была самой совершенной из них, выкованной отцом, но теперь – его безраздельной собственностью. Мысль об этом, смешанная с воспоминанием об отцовском уроке, заставила Глеба сжать кулак так, что костяшки побелели. Он больше не вещь. Он – Хозяин.

Он встал, его высокая фигура заполнила пространство перед окном. В отражении в темном стекле мелькнуло его лицо – жесткое, с горящими глазами, с печатью неутоленного желания и абсолютной власти. Бентли Алисы уже должен был подъезжать к подземному паркингу. Глеб поправил манжет, его пальцы с татуировками на костяшках выглядели как кандалы. Он чувствовал ее приближение. Чувствовал, как его власть над ней сжимается, как стальная ловушка. И ему это нравилось. Очень. Он шел к двери кабинета, чтобы встретить свою Решалу. И свою вещь.