Лучший друг мужа

Глава 5. Звонок матери

(От лица Екатерины)

Дождь стучит по карнизу, как будто кто-то сыпет горох на жестяной поднос. Я сижу на кухне, обхватив кружку с остывшим чаем, и смотрю, как капли стекают по стеклу, оставляя мокрые дорожки, похожие на слезы. Телефон лежит передо мной, чёрный экран отражает моё лицо — бледное, с тенью под глазами, которые кажутся слишком большими для этого исхудавшего лица. Палец замер над кнопкой вызова, будто прикосновение к ней может обжечь. Фикус в углу шелестит листьями, словно подгоняет: «Звони, звони же». Но я знаю, чем закончится этот разговор.

Вчера вечером, когда Владимир ушёл в ночную смену, я нашла на дне ящика комода старую фотографию. Мама в платье с рюшами, пахнущем нафталином, держит меня, трёхлетнюю, на руках. Мы стоим у входа в парк Горького, где сейчас ржавеют качели. Её улыбка на снимке кажется чужой — широкой, искренней, не похожей на ту сжатую гримасу, что она носит сейчас. Возможно, тогда она ещё верила, что жизнь может быть иной.

Наконец набираю номер. Гудки звучат как отсчёт времени до взрыва. «Алло?» — её голос хрипит, прерываясь кашлем. Я представляю, как она сидит на кухне с сигаретой в одной руке и кружкой кофе в другой, телевизор орет за спиной очередной рекламой стирального порошка. «Мама, это я…» — начинаю и тут же замолкаю, потому что не знаю, как втиснуть в слова этот ком в горле.

«Опять скучно?» — она вздыхает, и я слышу, как пепельница стучит о стол. «Нет, просто… Хотела поговорить».

«Говори, я не экстрасенс», — бросает она, и я закрываю глаза, представляя, как её пальцы с жёлтыми от никотина ногтями барабанят по пластиковой скатерти.

«Помнишь, ты говорила, что замужество — как пересадка в новый вагон?» — спрашиваю я, проводя пальцем по трещине на столешнице. Владимир обещал её починить ещё год назад.

«Ну и? Сломался твой вагон?» — она фыркает, и сигарета клацает о край пепельницы.

«Нет. Просто… Мне кажется, мы едем в разные стороны».

Пауза. Где-то на фоне скрипит дверь — наверное, соседка с пятого этажа опять идёт выносить мусор в тапочках. «Катя, — мамин голос становится резким, как лезвие, — ты что, королева, чтобы счастья ждать? Все так живут. Терпи».

«Но я…» — начинаю я, но она перебивает:

«Но что? У тебя крыша над головой, муж не пьёт, не бьёт. Ты в тридцать лет как ребёнок — всё ждёшь сказку».

За окном маршрутка №65 глохнет, как обычно, на повороте. Водитель выскакивает, бьёт ногой по колесу, его мат растворяется в шуме дождя. «Мама, а если я… уйду?» — выдыхаю я, и тут же жалею.

Тишина. Потом — грохот падающей ложки. «Куда? — её смех звучит, как скрип несмазанной двери. — Квартира его, мебель его. Даже твоё дурацкое платье, за которое он копил, помнишь? Ты без него — пустое место. Найдёшь работу? Снимать будешь угол в общаге?»

Я смотрю на свои руки, сжатые в кулаки так, что ногти впиваются в ладони. На столе — пятно от чая, похожее на очертания острова. «Я могла бы…» — начинаю я, но она уже не слушает.

«В мои годы, — продолжает она, и голос её дрожит от ярости или отчаяния, — я троих на ноги поднимала! А ты из-за какой-то хандры ноешь. Терпи. Все терпят».

Линия обрывается. Не знаю, положила ли она трубку или связь прервалась. Телефон выскальзывает из рук, падает на пол, и стекло экрана трескается ещё сильнее — теперь это паутина, которая вот-вот рассыплется.

Фикус сбрасывает лист. Поднимаю его, разглядываю прожилки, похожие на карту метро. «Куда ты собрался?» — шепчу, но он молчит, как и мама, когда я в последний раз пыталась обнять её на пороге этой же хрущёвки.

Вечером приходит Роман. Стучит трижды — наш условный знак, чтобы я знала, что это не Владимир. Открываю, не спрашивая, зачем он здесь. Его куртка промокла, капли дождя сверкают в волосах, как крошечные алмазы. «Чай?» — спрашиваю автоматически, но он качает головой, протягивая мокрый пакет.

«Для фикуса», — говорит он, и я разворачиваю упаковку. Внутри — горшок побольше, мешок с землёй и удобрения. «Он задыхается в тесноте», — добавляет Роман, снимая очки, чтобы протереть их краем футболки.

Мы пересаживаем растение молча. Его пальцы аккуратно расправляют корни, счищают старую землю. Мои руки дрожат, когда я придерживаю ствол. «Ты плакала?» — внезапно спрашивает он, не глядя на меня.

«Дождь в окно залетел», — бросаю я, но он берёт моё запястье, осторожно, будто держит птицу. Его большой палец проводит по синяку от вчерашнего — я сама не заметила, как сжала себя слишком сильно.

«Знаешь, растения иногда гибнут не из-за плохого ухода, — говорит он, насыпая землю в новый горшок. — Им не хватает воздуха. Или света».

Фикус стоит теперь посреди комнаты, его листья кажутся чуть зеленее. Роман моет руки в раковине, и я вижу, как капли воды стекают по его предплечьям, исчезая под закатанными рукавами. «Спасибо», — говорю я, но он уже уходит, оставив на столе зелёный флакон — «Удобрение для роста».

Ночью Владимир приходит усталый, пахнет машинным маслом и потом. «Что это?» — хмурится он, увидев новый горшок.

«Фикусу тесно было», — отвечаю, подавая ему тарелку борща.

«И где деньги взяла?» — он ковыряет ложкой в еде, будто ищет что-то.

«Подарили», — говорю правду, но он уже не слушает, включив телевизор. Новости: авария на ТЭЦ, повышение тарифов, завтра снова дождь.

Ложусь спать, притворяюсь спящей, когда его рука тянется ко мне. Он храпит, а я смотрю в потолок, где трещина образует контур, похожий на материнский профиль. Вспоминаю, как в детстве она зашивала мне платье перед школой, ругаясь, что я вечно рву одежду. «Терпи, — говорила тогда, закусывая нитку зубами. — Красота требует жертв».

Утром на подоконнике нахожу записку от Романа, засунутую в щель рамы. «Фикус будет цвести, если поверит, что его корни свободны». Обжимаю землю в горшке, чувствуя под ногтями влажную прохладу. Мамин голос звенит в ушах: «Терпи, терпи, терпи». Но когда я поливаю растение, вода стекает в поддон, унося с собой частицы старой, мёртвой почвы.