СОЛНЕЧНОЕ ЗАТМЕНИЕ-Часть первая

5.1

руна   пятая

                                               «И вот, на высокой волне вдохновенья,

                                                Откуда-то явленной в эти мгновенья,

                                                Писать нечто важное взялся я тут,

                                                Надеясь, что кто-то оценит мой труд.

                                                Но знаю, что строф поэтичных набор

                                                На малое время вам даст впечатленье,

                                                Которое вскоре минует как вздор,

                                                Пройдет, словно слабых ветров дуновенье».

Дьессар жадно ловил языком капли влаги, что спадали с грязного потолка темницы. На его теле уже не оставалось ни одного здорового места. Ноги, закованные в железные обручи, ныли при всякой попытке ими пошевелить. На спине плеть оставила свои росписи, кожа покрылась синяками и ожогами. Инквизитор Жоэрс постоянно разнообразил пытки, ехидно говоря при этом:  «Дьессар, нам ведь с тобой скучно постоянно репетировать одну и ту же пытку. Дай-ка я тебе покажу что-нибудь новенькое». И при этом еще хихикал, скалив свои корявые полусгнившие зубы.

Дьессар уже долгое время не мог по-настоящему уснуть. Холодный бетонный пол с нарочито разбросанными на нем острыми камешками сам по себе являлся неограниченной во времени пыткой. Если он изредка и погружался, то не в сон, а в осязаемый кошмар, в коем синкретизм ноющей боли и удушливой дремоты был таким же жгучим, как и все наяву. Сейчас он сидел в объятии абсолютной тьмы — той самой, которую мракобесы называют «предвечной» и  «благословенной». Он знал, что рядом с ним находится брат Каир и сестра Альнида. Главный инквизитор не обманывал, трое из них действительно отреклись от лученосной веры и на глазах у Дьессара целовали Священный Манускрипт. Они, по своей слабости, не стерпели экзекуций Жоэрса, хотя пытали их намного меньше, чем пастора… Да, он называл себя только так:  пастор лученосной веры. Эту гордую реплику, словно плевок в лицо, он уже несколько раз кидал Жоэрсу, Нельтону и даже самому королю Эдвуру.

— Каир… Альнида… как вы там? — Дьессар очень редко говорил, так как это отнимало его последние силы.

Из мрака донесся голос Каира:

— Успокойся, учитель, мы останемся верны тебе… хотя смерть для нас неизбежна.

Потом было долгое-долгое молчание. Лишь капли немелодично постукивали о жесткий пол, разбиваясь на множество брызг.

— Это для меня смерть неизбежна. Вам Эдвур может дать помилование.

Далее в разговор вступила Альнида:

— Дьессар, вспомни сам, чему ты нас учил всю жизнь. Все наши братья смотрели на тебя как на бога. Своими словами ты мог вызывать слезы, ты вдохнул в нас такую светлую надежду. О чем же сейчас говоришь?

И опять долгое молчание… потом донесся лязг железа. Дьессар пошевелил онемевшие ноги.

— Вы готовы умереть, так и не увидев солнца? Вам достаточно того, что вы в него верили?

— Учитель, жизнь, которую я прожил — лучшая из всех моих мечтаний. И я ни о чем не жалею. — Каир нащупал в потемках холодную руку пастора и пожал ее.

Никакие другие слова не доставили бы Дьессару большее утешение. Даже боль в его теле слегка притупилась. Но тут раздался скрип ржавых шарниров, и в лицо ударила яркая струя света. В дверном проеме возникло его инквизиторское сиятельство, толстяк Жоэрс. Одно только появление этого человека вызывало у всех троих содрогание. Ноги инквизитора были до сих пор перебинтованы, и он совершенно беззлобно произнес:

— Эй, еретики, с вами хочет побеседовать епископ Нельтон. Прошу оказать гостю радушный прием! — потом зажег настенный факел и ретировался.

Нельтон появился в своей темной сутане с постным страдальческим видом. Его взгляд никогда не изменял своему добродушию. Его никто никогда не видел кричащим и разгневанным. Он только мог печально качать головой и сетовать:  «я сделал для вас все что мог». Несомненно, если среди духовенства кто-то и достоин был звания епископа Франзарии, так это только он. Остальные почти поголовно погрязли в алчности и лжи.

Нельтон присел на жесткий табурет и поглядел каждому в лицо, и тут на его глазах навернулись слезы… Они текли из-под стекол очков прямо по неглубоким морщинам. Он небрежно смахивал их ладонью и, казалось, нисколько не стыдился своей слабости.

— Дети мои… думаете, душа моя не томиться, когда вас здесь подвергают истязаниям? Думаете, нам доставляет радость м****ь вас? Вы называете нас мракобесами, в ваших глазах мы бесчувственные изверги. Если б вы только знали, какому демоническому заблуждению вы поддались! Вам внушили… вернее сказать, вам вдолбили с детства такую чудовищную ересь! И теперь вы эту заразу распространяете среди благоверных пасынков темноты. Мы просто вынуждены поступать с вами жестоко, ибо вы сами не оставляете нам выбора… — Нельтон достал платок и высморкался. — Клянусь пред именем Непознаваемого, я сам готов пойти на костер, лишь бы вас всех обратить к истине. Но знаю, что и это не поможет. Если б вы оскорбляли меня лично или даже короля:  то было бы зло куда меньшее. Но вы отвергаете реликтовые откровения нашего Создателя, имя которого настолько свято, что не известно ни единому человеку во всей вселенной. Вы произносите хулу на предвечную Тьму, нашу прародительницу. Взгляните же на небо:  она дарует нам свой покров. Она реальна и вездесуща. От нее никуда не спрячешься. Она пронзает своим естеством как наш мир, так и все, что находится вне его пределов. Свет даже самого могучего пожара является вздором перед ней. Если сейчас зажечь на небе все, что способно гореть, и назвать это солнцем — одного ее дуновения достаточно, чтобы погасить новоявленное светило. Посмотрите, как блеклы и ничтожны перед ней небесные костры…

— Это звезды, епископ. — Дьессар наконец подал свой голос.

Нельтон вздохнул. Он притащил с собой большую пухлую книгу, которую постоянно поглаживал одной рукой. Наверняка — Священный Манускрипт.

— Знаю… в ваших еретических писаниях они названы звездами, и знаю, что они больше самой черной вселенной, и даже то, что расположены они бесконечно далеко, поэтому и кажутся нам такими маленькими. Правильно? — Епископ снова прослезился и стал удрученно покачивать головой. — Неужели вы всерьез верите в такую чушь?..

Потом он поднялся, открыл книгу и произнес:

 — Послушайте, как верно здесь сказано:  «…как малые дети с удовольствием слушают сказки о том, чего не бывает, так и древние, по наивности своей, верили всякой легенде — лишь бы она услаждала их слух, лишь бы была со счастливой концовкой, лишь бы дарила надежду на что-то лучшее. В конце четвертой вечности от Великой Вселенской Ошибки жил среди древних один ученый муж. Его звали Коперником. Он зарабатывал себе на жизнь тем, что изготовлял и продавал народу факела, а в свободное время любил наблюдать за небесными кострами через подзорную трубу с огромными линзами. Однажды пришла ему в голову идея, что было бы неплохо изобрести огромнейший факел и зажечь его прямо на небе, дабы светил он всем людям и никогда не гас. Для детища своего ума он придумал красивое название — «солнце». Воодушевленный этой идеей, он стал ходить по улицам и говорить:  подождите еще немного, оно вот-вот загорится! У него, как и у всякого проповедника, была масса последователей. И даже после его смерти, наши предки не переставали из эпохи в эпоху ожидать своего чуда. Некоторые из них пошли еще дальше, они принялись утверждать, что солнце когда-то уже светило на небосводе, но по непонятным причинам погасло, даже отыскали книги еще древнее их книг, якобы намекающие, будто так и было. Именно в те смутные времена и возникли первые пророчества о Конце Тьмы и Пришествии Света. Люди так сильно уверовали в собственные фантазии, что понасочиняли множество поэм, сказаний, историй о своем небесном светиле. Читая некоторые древние книги, действительно можно подумать, что нечто похожее на огромный факел горело на небе, ибо о нем упоминается чуть ли не на каждой странице. И, если бы Непознаваемый не оставил нам своего реликтового откровения, незыблемого и вечного, кто знает, сколько бы еще красивой лжи люди понавыдумывали для собственного успокоения…»

Магистр читал свою книгу, поднеся страницы близко к глазам. Видать, зрение его было так слабо, что даже сквозь очки он продолжал видеть мир искаженным собственной слепотой. Он бережно закрыл Манускрипт и в дополнение прошептал:

— Некому… увы, некому было почитать вам это в детстве. Вижу, что зло слишком укоренилось в ваших головах, так как вы его впитали чуть ли не с молоком матери… — Нельтон с какой-то обреченной тлеющей надеждой посмотрел на узников.

С их стороны не раздалось ни единого звука. Но это не было гордым презрительным молчанием жертв перед своими палачами. Все трое попросту были утомлены всем, что происходит вокруг. Им стало несносно собственное существование, а нести еще бремя сущего вокруг мироздания тем более не по силам. Епископ тоже посчитал, что сказанных слов достаточно. Он сделал какой-то странный жест:  подошел к пылающему факелу и подставил к нему свою ладонь, точно хотел сжать пламя в кулаке. По стене поползла огромная пятипалая тень. Он что-то долго выглядывал в сердцевине трепыхающегося огня, потом развернулся и молча покинул темницу.

Не успели затихнуть его шаги, как дверь вновь резко распахнулась. Жирная морда инквизитора Жоэрса с отвислыми щеками и побагровевшими глазами стала уже символикой всякому грядущему кошмару.

— Эй, ублюдки, подождите еще немного, сейчас я доем свой пирог и поговорю с вами на языке жестов, не так ласково, но весьма назидательно! — Жоэрс вынул факел и резким движением затушил его. — Слишком много чести тратить на вас смолу, посидите в темноте да помолитесь своему солнцу. Может, оно зажжется здесь… специально для вас!.. Ха!.. Сборище дуралеев!

Нельтон шел по мрачному коридору, совсем не реагируя на почтительные кивки стражников. Неожиданно перед глазами возник Пьер. Он был в простой крестьянской одежде:  зипун из грубого сукна, причем, самой невзрачной расцветки. Словом, как всегда. Если бы хоть раз Пьера увидели в богатом изысканном платье, да еще с гордым взором расхаживающим по дворцу (как, впрочем, и подобает королевскому сыну) у всех придворных наверняка подкосились бы ноги от изумления. Но чудаковатый принц ходил с постоянно опущенной головой, словно перед всеми чувствовал себя виноватым.

— А! Мальчик мой! Рад тебя видеть! — епископ ласково потрепал его голову. — Эх, Пьер… ты, пожалуй, единственный, кого я по-настоящему рад видеть.

— Магистр, я считаю… — принц запнулся и подумал, не слишком ли дерзко это сказано. — То есть, насколько я понимаю Священный Манускрипт…

— Ну же, говори! Я хочу знать, что тебя так беспокоит.

Пьер посмотрел на своего наставника, и тот заметил, что природная голубизна его глаз приобрела серый печальный оттенок.

— Я считаю, нельзя так жестоко поступать с еретиками. Пускай бы они верили по-своему, как хотят. Вы же сами видите, сколько среди них добрых порядочных людей. Это несправедливо! С иными убийцами и ворами обращаются более милостиво, чем с ними!

Нельтон продолжал гладить его волосы.

— Это приказ твоего отца, что я могу поделать? Ты, кстати, не пробовал с ним говорить?

Пьер резко отвернулся.

— Он не станет меня слушать, даже наоборот — может еще больше рассвирепеть. Он никогда не слушал ни меня, ни Лаудвига, ни Жераса. Все всегда делает по-своему.

— Пойми, мальчик мой, проблема не в самих еретиках. Действительно:  пусть бы верили по-своему. Но беда в том, что они заражают своим учением остальных людей, истинных пасынков темноты. И тем самым лишают многих грядущего блаженства в Настоящем Мире.

— Все равно! Нельзя так и********я над людьми! Этот инквизитор Жоэрс… мне кажется, он просто наслаждается пытками. Разве не так? — Пьер не умел гневаться. Любой его гнев выглядел простым волнением, от которого его бледное, изможденное постами лицо болезненно розовело. — Я иногда наблюдал за ним. Разреши сейчас ему попытать кого-нибудь из нас или даже самого короля, он взялся бы за это с не меньшим рвением.

Некоторое время они шли молча, по немому согласию направляясь в сторону храма. Совместная молитва являлась бы сейчас лучшим утешением для обоих. Для Пьера магистр был единственным человеком, которому он мог открыть все, что тяготит душу.

— Скажите, магистр, в принципе вы ведь со мной согласны? Ска…

И речь принца оборвалась. Звуки словно повисли в затверделом холодном воздухе дворцового портала. Причина банальна. Прямо им навстречу шла Кастилита. Ее ярко-оранжевое платье напоминало пылающий костер, в котором, играя пламенем, двигались стройные красивые ножки. Она сделала себе новую прическу и выглядела просто неотразимо. Длинные завитые локоны, свисающие ниже плеч, походили на праздничные серпантины. Если условно считать за праздник сам факт их встречи. Она шла и смотрела Пьеру прямо в глаза — как всегда. Она никогда первая не отводила от него взгляд, но никогда и не заговаривала при встрече. Они вообще еще ни разу в жизни не говорили между собой. Единственное, чем она походила на свою сестру Мариасу, так это цветом глаз и еще жгучим, испытывающим, переворачивающим все внутри взором. Это у них обоих от батюшки Даура Альтинора. Тот тоже, если посмотрит откровенно и внушительно — не то, что все внутри — сам перевернешься.

Пьер почувствовал, что сильно покраснел и стыдливо опустил голову.

                 *                    *                    *

Сьир Лаудвиг, нынешний наследник престола, сидел по своему обыкновению в баре и сквозь прозрачный фужер с вином смотрел на вытянутые, искривленные пьяной оптикой морды завсегдатаев пивнушки. Последние несколько декад его никто не видел трезвым, а он объяснял это тем, что «еще не до конца справил поминки брата Жераса». Причем, праздновать поминки брата в одиночестве Лаудвиг как-то не привык. Рядом с ним постоянно отирались размалеванные девицы с пышными округлыми формами и сочными спелыми губами. Вот и сейчас Лаудвиг, одной рукой держа фужер, другой пощипывал талию одной смазливой толстушки. Вообще-то толстые были не в его вкусе, но пощипывать их — одно удовольствие. Дама явно не франзарка, ее прононс с резким для слуха «р» намекал на тевтонскую кровь. Она постоянно хохотала и, кокетливо смущаясь, говорила:  «сьир, мне щекотно! мне хохотно!»

Редкие одинокие свечи намерено давали мало света, дабы создать в баре полуинтимную обстановку. Бродячие музыканты вытворяли на своих струнных инструментах безобразный скрежет, чем-то напоминающий мелодию. И немудрено. Они, как и все посетители бара, были уже пьянее самого вина. Старый лысоватый кельнер только и успевал носиться туда-сюда с бутылками да подливать орущим всякую ахинею клиентам. Лаудвигу в какое-то мгновение надоело смотреть сквозь стекло фужера на гротеск мироздания, и он, как бы невзначай, пролил вино на коленки толстушки.

— Извините, су… сударыня, — его язык уже заплетался, — я случайно замочил вашу ю-юбку. Снимите, я ее выжму и вы… это… высушу. — Как истинный джентльмен, он решил помочь даме расстегнуть юбку.

— Ой, ну что вы… сьир… ой, ну не при всех же!.. ха-ха-ха!.. ой, опять щиплитесь!.. ха-ха!.. мне хохотно!

Потом Лаудвиг пошатываясь поднялся из-за стола и заорал:

— Послушайте, смерды! Вы знаете, что я, — он ткнул себя пальцем в грудь, — буду вашим следующим ко… этим… королем! Я… и никто иной! Сяду на трон и стану издавать ук… указы! Кого захочу — помилую! А кого не захочу — повешу на стене Анвендуса!

Наследник престола еле держался на ногах. Он размахивал пустым фужером как скипетром. Его атласный редингот был испачкан то ли блевотиной, то ли каким-то суфле. Посетители бара, бывшие не намного трезвее оратора, вмиг замолкли и уставились в его сторону, уже приготовив ладони для аплодисментов.

— А если я король!! — заорал Лаудвиг, шлепнув фужер о стену. — То где, …  вашу мать, мои королевские почести?!

Ноги его наконец пошатнулись, и принц потерял равновесие. Уже в падении он отчаянно схватился за скатерть стола, но в итоге собрал на свою голову все, что недоела толстушка. Последней по лбу прилетела бутылка вина. Пустая. Так он и захрапел — лежа на грязном полу, накрытый скатертью и несколькими тарелками.

                 *                    *                    *

Город совершенно опустел людским смехом и свойственным ему весельем. На улицах больше не играла детвора, не было слышно праздничных песен, торговцы — те, кто остался в живых, позакрывали свои лавки. Шум брани и родственный ему шум торжества, казалось, насовсем покинули кварталы Ашера. Всюду сновали иноземные солдаты, каждому из которых даны были привилегии судьи и палача. Они могли рассечь напополам любого горожанина, если тот что-либо невежливо произнес или просто косо посмотрел в их сторону. Им не составляло труда у***ь человека безо всякой причины. Старшие офицеры пожурили бы их лишь только за то, что они понапрасну тратят силы. Англичане могли ворваться в любую квартиру, схватить молодую девицу и прямо на глазах родителей вытворять с ней все что вздумается. В их поведении не было ничего оригинального для завоевателей. Хмельная эйфория легкой победы перемешалась с запахом крови, образуя гремучую смесь — ту, которая помрачает человеческий разум, чувства вырождает в страсти, мышление — в инстинкты, образ человеческий — в его уродливое подобие.

Очень скоро в городе началась пандемия голода. Франзарцы прятали съестные припасы в самые потаенные места:  замуровывали в стены сухой хлеб, цементировали крышки погребов, некоторые даже умудрялись таить свои провианты в городской помойке. Бывали случаи, когда горожане заворачивали куски свежего мяса в целлоидные пакеты, и вместо внутренностей начиняли ими трупы людей, нередко — их же родственников. Потом пропахшее мертвятиной мясо отваривалось и съедалось с аппетитом неведомым человеку из нормальной жизни. Англичане за укрывательство еды грозили не просто смертью, а чудовищными пытками. Видя, что и эта мера не помогает, они вынуждены были сменить кнут на пряник. Они изобрели так называемые «гарантийные талоны жизни». Вот объяснение сказанного:  если какой-нибудь горожанин добровольно приносил английскому офицеру продукты или мясо, то, оценив количество провианта, офицер выписывал ему талон, где в течение определенного времени горожанину гарантировалась жизнь. То есть, если кто-то из солдат захочет его у***ь, тот всего-навсего должен показать этот талон. Слово свое, стоит сказать справедливости ради, англичане держали. Но так только заканчивалась гарантия, то горожанин должен был покупать новый талон.

Дианелла продолжала скрываться в приюте бездомных детей. Она почти ни с кем не общалась, стала грязной и чумазой подстать своему окружению. Постоянно вытирала из-под ресниц слезы и шептала себе под нос:  «дядя король придет и спасет меня, обязательно спасет». Флеменция в одежде нищенки сидела с протянутой рукой у давно закрывшейся лавки некого Бариотти и благодарила Непознаваемого за те крохи, что доставались ей и ее воспитаннице.

А время, сломя свои стрелки, несущееся неведомо куда, не вступало в союз ни с франзарцами, ни с их врагами. То есть работало против всех. Горожан косил меч и голод. Англичане все более теряли присутствие духа, так как обещанная помощь с родины, кажется, была отрезана разъяренными франзарскими кораблями.

В жизни простого английского солдата Грейта в период этой осады произошел случай, о котором он рассказывал бы своему потомству как о самом слезном анекдоте. Да…  в том-то и дело, что рассказывал бы… Короче, сел Грейт во время своей вахты на городской стене немного вздремнуть. Сам виноват. Прислонился он спиной к талусу  одной башни да еще бесстыдно раздвинул ноги, так спят в люльке маленькие дети. И рот открыл вдобавок. Проснулся Грейт не от ругани офицера, как бывает в подобных случаях. Он пришел в себя от страшной боли. Причем, в самом деликатном органе. Его член словно провернули на мясорубке, и крик спонтанно вырвался из гортани. А когда несчастный открыл глаза, то увидел торчащую между ног стрелу. Первая мысль, посетившая его шокированное сознание, проста:  это мстит кто-то из горожан. Но траектория и угол падения стрелы были таковыми, что она могла прилететь не иначе как из-за пределов города. Тогда, может, франзарская армия начала свой штурм? К счастью, нет. Больше ни единого выстрела.

Несчастный Грейт! Как он кричал, когда его напарник вынимал стрелу из судьбоносного для  потомства органа! Увы, уже обреченного потомства! От колен и выше штаны солдата покрылись, словно аллергией, пятнами крови. Среди боли и бешеной суматохи происходящего Грейт и не заметил, что к наконечнику стрелы была прикреплена скрученная в трубочку бумага.

 Филип, так звали его напарника, развернул записку и принялся спешно ее читать. Радость даже не появилась — она взорвалась на его лице. Глаза просияли. Он обнял страдальца, поцеловал его и произнес фразу, которая надолго стала афоризмом среди англичан:  «рядовой Грейт, ценой своего члена ты спас всю нашу армию!» 

Оставалось менее декады до того момента, когда первый удар тевтонской машины сотрясет весь город…