Куда улетает Птица?

Пролог. Община пришедших

1

Ах, путешествия! 

Столько земель невиданных, столько культур и народностей! Величественная архитектура, древнейшие цивилизации, легенды о героинях, сказания о чарующих запредельных сущностях. Путеводное тёплое солнце, ехидная ухмыляющаяся луна, россыпь звёзд, как дорога вечности…  

Не здесь.

Здесь как раз всё понятно. 

Что ни день, то чёрные тучи на сером небе, и если не ливень, то хотя бы мелкая морось, земля рыхлая и вся в лужах. 

Рассвет оглашается криками воронья, осевшего на покатых, гниющих под вечно-льющейся водой хмурых нависающих крышах, а полдень —  мычаньем и воем вечно-голодающего худого скота, не пасущегося на пастбищах, но загнанного в стойла с такими же сырыми, протекающими, наскоро укрытыми соломой настилами.

Люди… Не то, чтобы жалуются. 

Вот, к примеру, Ахаэ очень довольна трапезой: похлёбка из голубя, который только тем вечером угодил в расставленные у гнезда-приманки сети. Повелась птичка, соблазнилась на рассыпанную пшеницу, на тёплый кров под ещё сухим уголком капельника — тут-то она и попалась. Ночью ещё трепыхалась, пока сама себе же крылья не обломала, шею невзначай не свернула. Вот и завтрак почти готовый к рассвету. Бабушка приготовила.

Бабушка Ахаэ не очень-то голубей за еду жаловала — но — что небо послало, тем и сыты-довольны. К тому же, первая трапеза — это не телу, а прежде прочего — духу, нраву. Оно-то понятно, что отобедают ухой на карасях из зелёного озера, что давеча принесли сёстры-рыбачки— Афосья Косая, Дарьмина Круглая да Лизькета Хилая, в дар за верный указ времени-места хороших ловов, и упитанным жадным кроликом, откормленным на капусте и листьях салата, подаренными четой садовников — Форки и Росмала Сизых — в благодарность за изготовленное для них варево крепкого сна — но то всё не скоро будет. До обеда, как любит сказывать Бабушка, надо ещё дойти.

— Ну-с, что у нас на повестке дня? — между тем, спрашивает она внучку, попивая медовую настойку из щавеля и забродившего винограда. — Ты готовилась к часу Встречи?

Голос Бабушки мягкий, чуть с горечью как будто бы вот той самой мятой пропитан.

Ахаэ как будто бы вопрос не слышит, с завистью, с шумом вдыхает носом духмяные пары, тянущиеся от глиняной кружки в широких мозолистых ладонях старшей — и водит ложкой круги по красноватой похлёбке, то и дело задевая гулко плотное дно посудины.

— Неча тебе, — посмеивается старуха, — мала ещё, молоко тебе вон какое погрела.

Молоко и правда хорошее! От доброй козы пастуха Ефрама Милого, какую он им оставил за слова силы, давшие здоровый приплод его скоту: двух задорных телят, одного игривого ягнёнка и бодрых троих козлят. За такое лучшую козу свою ему отдать Бабушке было совсем не жалко!

А вот только настойка-то всё равно вкуснее! Наверное. Ахаэ только догадывается. Ну, по тому, как старуха причмокивает, как взгляд её с каждым глотком всё мягче-добрее делается, как тепло приливает к её сухому, сморщившемуся лицу. Как будто бы оживляет она её, едва ли не молодит.

— Не спеши ещё, а то всё поспеешь, — снова смеётся старая. — Ещё вперёд меня побежишь, а такое — тебе точно зась! — и пальцем указательным водит, мол, «но-но, чего удумала!» приструняет. И продолжает своим же словам смеяться, да так, что волей-неволей смех переходит на кашель. Так старуха этим кашлем заходится, что чуть с табуретки не падает, жадно, зычно горлом воздух хватает, аж глаза чуть не на лоб лезут — и в три горбины к столу сгибается, передник к губам подносит, отплёвывается в него, отхаркивает, чтоб ничего лишнего ни в настойку, ни в похлёбку не угодило.

Ахаэ не морщится, но и не улыбается, лишь укромкой вздыхает да взгляд горестный в своей миске топит.

Она знает, что у Бабушки не лады со смехом: чем больше она веселится, тем чаще кашляет. И очень-очень любит её и ценит. Да и прочие жители их общины уважают эту старуху, а она, в свою очередь, — всех и каждого и по именам, и по прозвищам, и по профессиям знает. Но это не удивительно: многих сама же на эти профессии здесь и пристроила. И пристраивать продолжает. Важная она, Бабушка Ахаэ. Вот только ни сама девочка, ни кто-либо ещё имени Бабушки не слыхали, не ведают: Бабушка — она и есть Бабушка, единственная и для всех. Иногда ещё Председательница, когда строгая. Госпожа Председательница, если уж совсем швах.

— Ты не смотри, — хрипло-сипло откашливается в последний раз старая, губы взмокшие подолом отирает-промакивает, а потом ещё ткань тщательно складывает, трёт одной стороной о другую, — прячь, прячь от такого глаза — и лиха тебе не будет. Знай о лихе, да на него не гляди. Оно же как, — теперь уже ровно садится, головой светловласой отряхивает, —  бьёт того, кто зазевается да засмотрится, забудет по сторонам смотреть, чем себя защитить искать перестанет.

А внучка и рада бы возразить, что, вот, сама Бабушка на своё лихо не только смотрит, а ещё, судя по всему, его даже чествует, да сама молчит всё, как то всегда бывало, и лишь только опять вздыхает. Плечи сводит, кивает тихо. Улыбается, как умеет.

— Ай, — старуха кряхтит-отмахивается, опять отхлебнула настойку, — тихоня ты у меня завидная, вот диву даюсь, как только такую скромницу воспитать умудрилась! Я, что ж, не пример тебе, как с людьми себя держать надо?

Ахаэ крепко стиснула ложку, надавив ей на дно миски так, что та лишь добрым мастерством Паула Ловкого всё ещё не идёт трещиной.

— Грозно и уважительно, — сквозь зубы, с силой подавив желание вздохнуть в третий раз.

Первые три слова за этот день. Ладно, два, разделённые аккуратным предлогом. Очень нужным. Подчёркивающим.

— Э-эх, всё так, да не так. Прочие-то с твоей бабцей как держатся?

Всё-таки Ахаэ потянулась к высокой кружке, наполненной молоком.

— С благодарностью и приветливо, — кивает мягко, уже после большого глотка.

А про себя добавляет: «А вот эти четыре — лишние».

Не то, чтобы девочка была жадной до собственных слов, просто… Ей уже много лет! Очень много. И она точно знает: умные взрослые стараются говорить мало, а делать — много. Как, например, Дядюшка Горги — тоже, единственный Дядюшка на всю общину. Библиотекой заведует. Вот он — очень-очень много слов знает: все книги в своей библиотеке читал, а если что-то и говорит, то скудные «Здесь — подпись» и «Хорошего дня». Зато все пять залов высокого здания в порядке держит, всё время нет-нет, а умудряется ещё книги новые доставать. И к Бабушке только единственный раз ходил, за мазью для глаз, чтоб без очков видеть.

Нет, ну — Бабушку Ахаэ тоже считает очень и очень умной: глупых в Председательницы не выбирают, и столько лет главами общины не держат, но порою… Уж слишком болтливая. Стыдно признаться, но всё-таки надоедает. Иногда. Когда в тишине побыть хочется.

— Ну-с, — старуха шумно хлопает по столу, тяжело поднимается, отодвигая его от себя в сторону внучки, — собирайся! По глазам вижу: всё слово в слово ты у меня заучила, а свечи всё же зазря переводишь. Когда где ошибешься-попутаешь, не сильно волнуйся, первые разы всегда так-сяк.

Внучка ловко спрыгивает с табуретки за миг до того, как придвинутый край стола едва на неё не наехал, а в ответ — отделывается коротким кивком. Решает не поправлять Бабушку, что ночью она читала вовсе не закон и уклад, а состав легенд и сказаний дальних народов мира. И — особенно — разных птиц. Таких, какие в их краю отродясь не водились — и едва ли когда-то появятся. Слишком места здесь серые, даже не так — чёрные. Неприветливые для дивных существ.

Но — да, сегодня новый день Солнца, а, значит — им надо на Встречу. Закон и уклад Ахаэ не только учила, но уже много раз наблюдала, и не слишком-то сомневалась, что справится с новой обязанностью. К тому же, и Бабушка, и Староста будут рядом. Они все дела вести будут, а на ней — только слова открытия. Это должно быть легко.

2

Уже в сенях, внучка и Бабушка готовятся к выходу в люди. Закутанные в тёмные платья, какие издревле надевают старейшины на Встречу с путниками.

Старуха только направилась к двери, как в ту самую дверь раздаётся гулкий стук.

На пороге — городовая Славша, совсем молоденькая, недавно на службе. Даже фуражка пока что не по размеру, нет-нет, а клонится набекрень.

— Докладываю, поручение выполнено… Госпожа Председательница.

Бабушка не спешит с приветствием. Тихо указывает Ахаэ, чтоб та дождалась в прихожей. И украдкой пожимает плечами, признавая, что внучка всё равно притаится, да всё как есть выслушает. Но, хотя бы для виду, наказывает обождать.

Что до самой Ахаэ — о серьёзности события ей уже говорит вот это вот обращение. Так что — да, естественно: притаиться и всё-всё запомнить.

— В чём дело? — только потом Председательница спокойно спрашивает городовую. Голос её изменился. Стал теперь низким и ровным, как от простой студёной воды.

Та мнётся, теряется. Кусает губы, поправляет фуражку. Руки за спиной держит.

— По досрочному… — взгляд долу держит. — Вы Иокима отпустить изволили.

Ахаэ замечает, как обычно согбенная Бабушка едва ли не вся выпрямляется. Ну, как выпрямляется. Поднимается, очень сильно. Всего на миг.

— А что же это вы, Славша, милочка, — медленно, будто слова подбирая, спрашивает, — так спокойно такую волю исполнили. Сами помните, за что мы его под стражей держали? Вот расскажите, — и кивает настойчиво. — Как есть… Был, приговор огласите.

— За многократные побои и у******о жены своей Галины, — тихо проговаривает городовая, — заключён на безвременный срок. Держать на похлёбке из воды и простой травы. Но не допускать сильный голод.

— Мой приговор?

— Ваш, Госпожа Председательница.

— Вы заверяли?

— Так точно. Я и брат мой, Владеш, заведующий над стражей.

— Когда получена воля отпустить узника?

— Вчера вечером. Принёс Росмал Сизый, садовник. Сказал, вы документ передали. Там ваша подпись и печатка стояли.

Ахаэ видит, как спина Бабушки то увеличивается, то опять уменьшается. Но сама Бабушка притом стоит ровно. Даже не так: нависает над бедной, не то краснеющей, не то бледнеющей Славшей.

— Росмал ко мне заходил, — признаёт Председательница. — Раз документ и с печаткой и подписью, то, стало быть, и воля там тоже моя написана.

— Доложить найти и вернуть Иокима?.. — догадывается Славша.

Ахаэ слышит тихий не то вздох, не то смех Бабушкин. Короткий, отрывистый.

— Отчего же вернуть. Когда я велела, чтоб ступал свободно, пускай ступает. Там и опять оступится. Кто послал вас ко мне?

Городовая всё-таки голову поднимает. Уже не поправляет фуражку.

— Я сама, Госпожа Председательница.

— Бабушка, — снова голос мягкий и тянет мятой. — Можно просто Бабушка. Спасибо тебе, милочка. Бамажку с волей моей после встречи ещё покажи.

— Так точно! — вся по стурнке и будто светится.

— Вольно, вольно, — кивает Бабушка. — Ступай, Славша. Служба не ждёт.

Так распрощались — и старуха выждала, пока городовая отдалится от дома. Только после подозвала внучку.

— Всё слышала? — спрашивает, а на девочку не глядит.

Ахаэ не отвечает словами. Только твёрдый кивок. Да и по самой Бабушке видит: спрашивать о чём-либо не стоит — хоть так, хоть так не ответит.

— Не гляди на лихо, — только и заключает старшая. — Но чутко озирайся по сторонам.

3

Встреча издавна проводилась немногим позже рассвета. 

Время у неё ненормированное, но Бабушка постановила собираться у главных, да и единственных, ворот загодя. Чтоб всё по уставу и по красоте было.

Решётчатые, местами проржавевшие листы брамы отведены строго по прямой линии, будто бы вытянутые стены, продолжающие высокую железную арку. За ними, на выходе из общины — да, вся в язвах луж, пожухлой листве, где-нигде — поросшая прибитой дождями травой, бурая, истоптанная множеством самых разных башмаков, сапогов и калошей, витиеватая дорога вверх по склонам холма — и дальше, к зарослям густого чёрного леса.

Вместо охраны сразу рядом со входом ожидают почтенные жители — братья-пекари Аким Сиплый и Наум Стройный. Раньше они караваи держали, а теперь — только полотна приветственные: хлеб Бабушка велела печь только по исключительным праздникам — не то, чтобы много пшеницы осталось на близких полях. Так что пекари на Встречу приходят больше как дань традиции. Но, даже так, их роль неимоверно важна: они — первые, кто дают знаки приюта тем уставшим, кто является издалека.

Стоят братья, конечно же, под настилами: морось хоть и редкая, а очень назойливая, и, хоть сколько ты привыкай к дождю — а всё же лучше, когда одежды хоть немного сухие: портятся тогда не так быстро.

Сразу же за брамой — уже со стороны общины — стоят встречающие: конечно же, Бабушка, в тёмном плаще-накидке, и с капюшоном на часть лица. По другую сторону Бабушки — в таких же одеждах, спрятав руки в широкие рукава — щуплый высокий Староста. Обычно они стоят подле друг друга, но сегодня меж ними Ахаэ — в тон старшим, одетая в новенькую, исшитую ей на заказ чёрную робу у ткачихи Мифры. Мифра — старая Бабушкина подруга, так что изготовила одежды для её внучки просто по доброй воле. Да и куда уж там: растёт будущая Председательница, как же тут не уважить! Как-никак, а событие знаковое. Но — всё же не такой праздник, чтоб по его поводу делать Встречу особой и, как то было раньше, накрывать для ожидавшихся путников богатый стол.

Чуть поодаль всей троицы держится Дядюшка Горги. Он в простом пальто бежевом. Замер так, что извечный камень. Длинные сильные пальцы сложил у широкой груди — и спокойно глядит на дорогу.

Про досрочное освобождение Иокима никто из собравшихся не вспоминает. Ну, как: только Ахаэ об этом успевает подумать, как Староста чуть-чуть наклоняется — пока время есть — и как бы невзначай к Бабушке:

— Слыхал про вашу волю последнюю.

— Крайнюю, — та бегло его поправляет. — Крайнюю волю, всё верно. Мой указ.

— А чем же вызвана?

— Что же мы, нелюди, что ли: людей за зверей держать. Месяца было достаточно.

— А что же так, без суда, под расписку?

— Приговор мой — и расписка, значит, моя. Вы отвлекайтесь поменьше, — кивает Председательница, — лучше на дорогу глядите. Там уже, вот.

— Вижу, — соглашается Староста.

Встреча — явление едва ли не еженедельное, и кроме главных встречающих к главным воротам редко кто из людей выходит: у всех тут своя жизнь, работа. Так, быть может, пара-тройка зевак ещё соберутся из любопытства.

Ахаэ зачем-то именно сейчас своя собственная, вот, вспомнилась. Ну, как зачем-то. Странное у неё чувство: вот, она теперь здесь, бок-о-бок с Бабушкой и Старостой — и среди тех, кто ждёт путников. Те самые встречающие — высокие, хмурые, чьи лица сокрыты под капюшонами. Кто держит сведённые у груди руки, и глядит на идущих так, будто взгляд проходит сквозь явившихся.

Её с Бабушкой вот так же встречали. Встречал тогда — один только Староста, окружённый городовыми в серых формах, и с каменными масками поверх лиц.

Кроме их двоих тогда в общину много людей пришло. Длинной была процессия, молчаливой. На многих людях и от одежд одно только название, да и многие не то, чтобы шли: кто ковылял тогда, кого под плечи поддерживали. Тяжёлой была дорога в эти места, очень долгой, через гарь, туманы и топи. Бабушка тогда цепко-цепко внучку под локоть держала — но не торопилась сама. Шла только так, чтоб ни её, ни Ахаэ не смели никто толкать — и чтоб девочка в общем шествии не затерялась. Давно это было, затёрлось многое. Но вот сама память, о том, как наконец угадались черты высокой арки ворот, как дома, как вообще деревня в низине, хмурая вся, с дорогой, размытой ливнями, им открылась — и как двинули к ней всей процессией люди, притом вовсе не торопясь — да. Это девочка помнила — и вряд ли когда-то забудет.

Ну, полно: она отвлекается. Вон-ча, путники уже на холме. И совсем их сегодня немного, человек пять, по первому и пока что далёкому виду не то, чтобы слишком бедные. Ну, как: тут-то все бедные, каждый, да на свой лад — но, вроде как, не в тряпье, не в лохмотьях. Не вместе держатся, поодаль друг дружки тянутся.

Сосредоточиться и напустить вид.

Вот теперь — говорить. Как заведено, как училась. Даже можно слова не считать: они правильные и нужные. И — что главное — ей самой хочется их сказать. Её первой услышат идущие. Именно она их встречает.

И кого же!

Первым средь путников идёт мальчик, не высокий, не низкий — ростом ровненько на свой возраст. Какой возраст? Его собственный. Светленький, как и чуть спутавшиеся, налезающие на лицо кудри, хорошенький, аккуратный. Одетый с иголочки: рубашка плотная, штанишки на плотных подтяжках. Совсем новые башмаки.

Ступает он ровно, не оглядывается, не спотыкается. Аккуратно спускается по неровной тропе холма. Ладно, всё-таки то и дело — но оборачивается, поддерживает следом за ним нерешительно идущую… Девочку? Девушку? Женщину?

«Молодую, — заключает Ахаэ».

Да, молодую. В белом просторном платье, коса заплетённая тянется ниже подвязанного красного пояса. Босая, с походкой нетвёрдой. На руках несёт тихий свёрток. По лицу, по одеждам — нет, не сестра мальчика, очевидно сошлись уже здесь, в дороге. Многих эта дорога сплачивает, оно и не мудрено.

Замыкает процессию держащийся чуть поодаль от прочих мужчина. Его лица и вовсе пока что не разобрать — так отстаёт он, что Молодая и Мальчик его то и дело собой закрывают. Одетый вроде простенько, а красивый. Тоже во всём светлом, а ткань такая, что на глаз и не определить. Не то, чтобы Ахаэ хорошо разбирается в тканях — это всё ж дела Мифры, но странный материал, необычный. Вроде и одёжка понятная — как и у Мальчика — штаны, рубашка — а вроде… Кожа-не-кожа, и не трава мятая. А вот что точно понятно — это мужчина-отец. Ну, он держит за руку девочку, и одетая она почти так же, как он. 

— Хороший день, — тихо, пусть Ахаэ не видит, но чувствует: с улыбкою подмечает Бабушка. С доброй такой, почти ласковой.

— Всегда бы так, — соглашается Староста с ней.

— Ступаем, — даёт добро Председательница — и подталкивает вперёд внучку.

Все трое тихо пересекают черту ожидающе-распахнутой брамы. Встают чуть поодаль, чтоб и община — и держащиеся по бокам братья-пекари находились уже за ними. Как бы, преграждают дорогу приближающейся процессии.

Бабушка ничего не говорит Ахаэ, лишь только ладонь её сильная бегло касается внучкиного плеча.

А та — закрывает, открывает глаза. Пока есть время, чуть-чуть откашливается. Низкий, убедительный голос ей нужен. Она ведь всё-таки будущая Председательница!

По арке брамы расселись вороны — но нет, не кричали, не каркали. Даже дождь — и тот, вроде бы, пусть совсем ненадолго перестал моросить. И тучи как будто бы уже не густые и чёрные, а такие, вот, светло-серые.

Даже птицы, даже небо само — и те воздают хвалу.

Сложить у груди ладони. Вдохнуть. Поднять взгляд, глядеть, не смотря на путников.

Вот все пятеро — Мальчик и Молодая первыми замедляют шаг. Не решаются, то ли останавливаться, то ли ступать дальше. Отец с Дочерью — те всё так же поодаль.

Молодая лишь больше притягивает свёрток к груди.

Ахаэ помнит закон и уклад. Ей и хочется — а нельзя улыбаться пришлецам. Сейчас, по крайней мере, нельзя.

Поднимает ладонь на уровень плеча. Опускает веки, отпускает невысокий поклон — и так, чтобы капюшон не закрывал более половины её лица.

Не кусать губы и не вздыхать. Она много раз наблюдала за Встречами.

— Будьте в славе и здравии, те, кто устал в дороге, — слова сами собой исходят не столько из уст ли, разума — сколько из искренности, будто от самого сердца. Слышит, слышит себя — да, голос достаточно низкий и твёрдый. Ровный — но не пугающий. — Мы приветствуем вас на землях нашей общины. Как и вы, мы однажды пришли сюда, и нас радушно встретили те, кто здесь уже были. У нас вы найдёте и пищу насущную, и крышу над головой. Работу по силе, занятие по сердцу, уму… 

Говорит Ахаэ всё это — и сложно, сложно как удержаться, чтоб действительно не смотреть в эти лица. Только догадываться, что все пятеро перед ней испытывают. Одним только голосом, одной натурой своей ей надо дать им понять, что лучшего места в мире для них уже нет и не будет.

И самые сложные — и, в то же время — самые любимые её в этой речи слова:

«В наши земли приходят многие. Но уходить отсюда — никто».