Тоннель за станцией оказался входом в гигантский термитник из спрессованных воспоминаний. Стены были выложены фотографиями, письмами, обрывками плёнки — всё, что Зеркалье вырвало из умов своих жертв. Маша шла, касаясь руками липкой поверхности, и образы оживали: вот она в шесть лет рисует на асфальте мелом спираль, не понимая, почему взрослые в ужасе отшатываются; вот Антон в морге, стискивающий челюсть, чтобы не закричать при виде тела отца с вырезанным на груди символом.
Воздух гудел от напряжения, как перед грозой. Каждый шаг оставлял светящийся след, привлекающий тени-пиявки. Они ползли за ней, высасывая капли усталости, и Маша чувствовала, как воспоминания становятся чужими.
— Не оглядывайся, — сказал Антон, идущий чуть впереди. Его силуэт мерцал, как плохая проекция. — Они питаются
