Я всегда считала себя самой обычной.
Не красавицей, не гением, просто упрямой девчонкой из маленького городка, где все знают друг друга по именам и где мечты не растут выше крыши собственного дома. Два года я зубрила репетиторов, отказывалась от вечеринок, от друзей, от всего, что могло отвлечь, только чтобы попасть сюда. И вот я стою перед этими массивными дверями факультета, сжимаю папку с расписанием так сильно, что пальцы белеют, и шепчу себе под нос: «Дыши, Ева. Это всего лишь университет. Не клетка с тигром. Не конец света».
Но внутри всё равно колотится: а вдруг я ошиблась? А вдруг этот город меня проглотит, и я вернусь домой с пустыми руками и разбитым сердцем? Мама всегда говорила: «Не торопись прыгать в омут, доченька.
Первый день.
Новый город, где всё слишком большое, слишком шумное, слишком чужое. Новые люди, которые смотрят мимо, как будто ты пустое место.
Я толкаю тяжёлую дверь и вхожу, и меня сразу бьёт по лицу запах: старые книги, воск от пола, холодный камень и что-то ещё…
Неуловимое. Как будто кто-то оставил здесь след огромного хищника, и он до сих пор висит в воздухе, пропитывая каждую трещину в стенах. У меня внутри всё сжимается, горло перехватывает.
«Дура, это просто старое здание. Просто нервы. Ты перечитала фантастики в поезде. Никто не следит за тобой, никто не ждёт».
Но это чувство не уходит.
Я вспоминаю, как в детстве боялась темноты в подвале: там всегда казалось, что кто-то смотрит. А теперь это ощущение вернулось, только сильнее.
Аудиторию нахожу почти случайно, блуждая по коридорам, где эхо моих шагов звучит слишком громко. Огромная, с высоченными окнами, через которые свет режет глаза. Я выбираю место у окна, подальше от всех.
Дверь открывается с тихим скрипом, и я поднимаю голову.
Он входит, и время будто спотыкается, замирает на полушаге.
Высокий. Слишком высокий, метр девяносто, наверное, или больше. Плечи широкие, рубашка натянута так, что видно каждую линию мышц, каждое движение под тканью. Волосы тёмные, чуть взъерошенные, будто он только что провёл по ним рукой или бежал против ветра. Лицо резкое, высокие скулы, твёрдая челюсть, маленький шрам у виска, который добавляет ему что-то дикое, неукротимое. И глаза… они проходят по аудитории медленно, цепко, оценивающе, и когда задерживаются на мне, я перестаю дышать.
Боже, что это? Почему я не могу отвести взгляд?
Он смотрит, как будто видит насквозь, как будто знает все мои секреты, которых у меня и нет.
Сердце колотится так, что отдаётся в ушах. Я чувствую себя добычей. И это пугает. Но хуже всего , это притягивает.
— Доброе утро, — голос низкий, бархатный. — Меня зовут Артём Сергеевич. Я веду у вас историю философии.
Я автоматически открываю тетрадь и пишу его имя.
Артём Сергеевич.
Буквы сами ложатся криво. Руки дрожат, пальцы холодные, как лёд.
Он проходит мимо рядов, и воздух становится густым, будто его присутствие физически давит на грудь, заставляет дышать чаще. Девушки на первом ряду вытягиваются, как кошки под солнцем. Парни вжимаются в стулья, избегают взгляда.
Я смотрю на его руки. Длинные пальцы, сильные, уверенные.
Мысли путаются, кружат, как мотыльки вокруг огня.
— Вы, — вдруг говорит он, и голос режет тишину.
Я вздрагиваю так сильно, что ручка катится по парте и падает на пол с предательским стуком.
Он смотрит прямо на меня. Глаза в глаза.
— Да… я? — голос срывается, становится тонким, чужим, как у ребёнка.
— Именно вы, — в уголке его губ появляется что-то похожее на усмешку, лёгкую, но острую. — Скажите, зачем, по-вашему, люди вообще начали философствовать?
В голове пустота. Полная, оглушающая.
Ну же, Ева, скажи что-нибудь умное. Не позорься перед ним. Перед всеми. Ты же готовилась, читала, знаешь. Но почему ничего не вспоминается? Только его глаза, его голос…
Но язык сам выдаёт, выплёскивает правду:
— От скуки.
Аудитория взрывается тихим смехом, как иголки в кожу.
Я краснею до корней волос, чувствую, как жар ползёт по шее, по щекам.
Ну всё. Можно проваливаться сквозь пол. Зачем я это сказала? Теперь он подумает, что я идиотка.
Он не смеётся. Только глаза вспыхивают ярче, золотая кайма становится заметнее, как будто внутри зажглось солнце.
— От скуки, — повторяет он медленно, будто пробует слова на вкус, смакуя каждую букву. — Знаете, возможно, вы ближе к истине, чем все великие умы вместе взятые. Когда человеку слишком спокойно… он начинает искать приключения. Иногда смертельно опасные.
Последние слова он произносит тише, почти шёпотом. И смотрит только на меня. Дольше, чем нужно. Дольше, чем позволено.
«Это предупреждение? Или приглашение? Почему мне кажется, что он говорит не о философии, а обо мне?»
По спине бегут ледяные мурашки, но не от страха. От чего-то другого, тёплого и запретного
Лекция продолжается, но я уже не слышу слов. Я слышу только его голос, который проникает под кожу, оседает где-то внизу живота тёплой тяжестью, заставляет дыхание сбиваться. Я смотрю на его руки, на то, как он опирается на кафедру, как напрягаются вены на предплечьях, и представляю, как эти руки касаются… Стоп.
Что со мной? Я не такая. Я никогда не думала о мужчинах так. А тут один взгляд, и я теряю голову....
Сижу, прикованная к месту, и ловлю каждое движение его губ, когда он произносит сложные греческие имена. И ловлю себя на мысли, что хочу, чтобы он произнёс моё. Ева.
Чтобы сказал тихо, только для меня.