Крики солнца

Часть седьмая

СОРРЕНТО

1

Девушка-китаянка не появилась ни в воскресенье, ни в следующие два дня. Гвидо ошибся в своих ожиданиях. Впрочем, он так привык ошибаться в них, что даже не удивился этому, – а скоро и вовсе забыл.

К тому же проблем было, мягко говоря, по горло: он завалил очередной тест по истории (по экономике Италии на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого веков – кажется, даже у Грозной Эспозито от этой адской жары иссякла фантазия), осознал, что не прочитал ничего из обязательного спецкурса по испанской литературе, и вдобавок потерял наушники. Учитывая каждодневную тряску в поезде, это было слишком досадно: теперь он был вынужден слушать не музыку, а вопли осточертевших людей. Рушилась последняя защита.

Гвидо редко что-нибудь терял, тем более такую незаменимую вещь, как наушники. Если постараться, он мог бы, конечно, наскрести на новые из карманных денег, но никакого желания не испытывал: это ещё больше, чем недавняя вспышка злости, повергло его в уныние. Когда Лука, заметив мрачность Гвидо, робко предложил ему пару евро в долг, он отказался. Упиваться своими страданиями было даже приятнее: уж если всё летит в тартарары и он всё равно не сдаст лицейские экзамены, пусть зелёная тоска затопит всё доверху. Желательно – весь Сорренто с его поджаренными солнцем улочками и пляжами.

Припадки ярости, всегда внезапные и жуткие, не оставили Гвидо. Временами по-прежнему тряслись руки, кровь приливала к лицу, и хотелось ударить, и****ь до полусмерти ближайший живой объект – пусть хоть бабушку или ребёнка. Он всерьёз стал бояться, что Оно ещё раз нахлынет на него рядом с Лизой, и поэтому старался проводить меньше времени с ней наедине. Часть обязанностей, соответственно, подземным тихим ручейком перетекла к Джулии – именно к ней, потому что Сабрины вечно не было дома. Раньше Гвидо просто раздражал Джулию, но теперь, кажется, обрёл в её лице нового врага. Отобрал время у её любимых реалити-шоу и чата с подружками ради возни с какими-то детскими штанишками, DVD с диснеевскими мультиками и яблочным пюре. Ещё бы Джулия не считала его тираном.

Гвидо не хотел и не мог объяснять причины ни ей, ни друзьям, ни родителям. Лука и Анджело решат, что он спятил, а мать, чего доброго, отправит к психологу. А отец…

Нет, об отце вообще лучше пореже думать. Так безопаснее.

Но отец как раз и сообщил ему новость, ради которой, казалось, была вся эта жуткая весна – неимоверная жара, и работа в магазине, и застрявший поперёк горла лицей.

– Тебя тут какая-то девчонка искала, – рассеянно вспомнил он, прервав насвистывание. Отец частенько насвистывал, когда вечером закрывал магазин. – По виду из этих, узкоглазых, но говорит хорошо. Спросила: работает ли сегодня парень, у которого родинка на лбу? Он мне две недели назад продал розовую ракушку с жемчужиной.

Родинка на лбу? Розовая ракушка? Гвидо бросило в жар. Хорошо, что “Marina” закрывается поздно и сейчас почти темно – отец не увидит, как он краснеет…

Она что, запомнила, как он выглядит?

– Н-не помню, – соврал он, машинально принимая ключи от двери, от кассы, калькулятор и ежедневник с записанными покупками. – А что ей надо?

Отец фыркнул – якобы посмеявшись.

– Что, уже и не возмущаешься от «узкоглазых», прогрессист?.. Бывало, сразу бесился. Понятия не имею, что ей надо. Может, с ракушкой что-то не то. Но чек не принесла. Я ей показал твой график.

2

На следующий день Гвидо впервые в жизни спешил вернуться за прилавок. В лицее его томил какой-то неясный зуд: руки чесались то ли ударить кого-нибудь, то ли стихи написать – хоть он и не умел их писать, и никогда не пробовал. Наверное, всё-таки ударить. А поскольку больше всех рядом вертелся Лука, то и потенциальной жертвой становился именно он.

– У тебя не температура? – с ноткой озабоченности спросил Лука на перерыве, жуя кусок пиццы. Его толстые щёки дрожали, как желе на блюдце. Гвидо смотрел на эти щёки, прикидывая, сколько ещё осталось часов. – Уродски выглядишь.

– Я всегда так выгляжу.

Ох, но лучше бы не сегодня.

– Нет, старик. Сегодня – особенно уродски, – трагически сообщил Лука. – Пусть твой даст тебе отгул: ты же всех туристов распугаешь своей рожей. И заразишь грустью.

– Ага, – Гвидо кивнул и пнул его по лодыжке – не сильно, но без лишнего милосердия. Они стояли в коридоре, так что сделать это получилось без помех. Лука заскулил, прикусил язык и едва не выплюнул подгоревшую полоску теста. – Соррентийской лихорадкой.

Шутки шутками – но изнутри его крутило и кромсало, точно при самой настоящей лихорадке. Гвидо казалось, что поезд тащится вяло, как гусеница; до самого Сорренто он тупо таращился в окно – на выцветающую синюю тряпку неба, зелень и надменный, надоевший до оскомины профиль Везувия. Напротив два явно подвыпивших неаполитанца с громкими комментариями смотрели запись футбольного матча. Через проход сидела женщина с ребёнком на коленях. Ребёнок не умолкая ревел; пушистые локоны женщины выбились из-под платка, а из пакета выглядывала пахучая дыня.

Лучше уж было смотреть в окно, чем на людей, вдобавок без наушников… Непонятная тревога по-прежнему долбила Гвидо в череп; все внутренности натянулись, как струна. Дома он наспех поздоровался с матерью, сухо кивнул Джулии, зашвырнул рюкзак с вещами в спальню и ринулся к выходу.

– Я сделала лазанью, Гвидо! Не перекусишь? – крикнула мать вдогонку.

– Спасибо, нет!

– И кофе не будешь?

– И кофе.

– И сок?

Он уже закрывал калитку и притворился, что не расслышал. Стояла кошмарная, безветренная жара.

…Она пришла спустя полчаса – не больше – после того, как он принял от отца торговлю. Стоял «час пик»: вечерний наплыв покупателей, усугубляемый хорошей погодой. Гвидо заворачивал для пары американцев черепашку из ракушек, брелок и три магнита, когда услышал тихий, не по-местному вежливый голос со слабым акцентом:

– Извини, это ты Гвидо Бруни?

Он поднял глаза. Девушка-китаянка стояла рядом с толстым американцем и, возможно, поэтому казалась ещё тоньше и бледнее, чем в прошлый раз. Одной рукой она придерживала сумку, и на тыльной стороне ладони косточки обтягивала полупрозрачная кожа. Голубели венки. Гвидо машинально перевёл взгляд на собственные руки – загорелые, как какао, и отвратительно волосатые.

– Я, – сказал он так, будто и сам был уже не полностью в этом уверен. – Да, я. Привет.

– Меня зовут Сунь Ксиаофан.

Имя звучало безумно, как и все китайские имена. Гвидо обречённо понял, что никогда не повторит его как положено. И ещё – что обращение, услышанное им в тот день, предназначалось определённо не ей. Получается, какой-нибудь другой девушке из их группки. И как он мог так ошибиться?

Почему-то стало стыдно.

– Ага, – он профессионально улыбнулся толстому американцу (улыбка, кажется, напоминала нервный оскал), отсчитал ему сдачу, сунул всё в ядовито-жёлтый пакет и по-английски поблагодарил за покупку. Сунь Ксиаофан (интересно, хотя бы где там имя, а где фамилия?..) молча ждала. – Приятно познакомиться. Эмм…

Прежде чем он успел выдавить что-нибудь более глубокомысленное, девушка протянула ему узкую ладошку. Ногти у неё были коротко подстриженные, без всякого лака. Гвидо ждал почему-то, что рука будет холодной, но она была тёплой и гладкой. На ум ему пришло идиотское сравнение: лет пять назад родители купили Сабрине на день рождения морскую свинку – пухлую и мягкую (Сабрина отчаянно мечтала о ней, но потом забросила, и свинка довольно скоро скончалась). Наощупь шерсть свинки отдавала той же молочной нежностью. И Гвидо, пожалуй, был единственным в доме, кто искренне её оплакивал.

– Я нашла одну вещь на станции, – тщательно пропевая каждое слово, сказала Сунь Ксиаофан и расстегнула сумку. – Думаю, это твоё.

Из сумки вытянулись чёрные змейки проводов, и девушка бережно положила их на прилавок. Гвидо всерьёз забеспокоился, не ведьма ли перед ним – если, конечно, в китайских сказках есть ведьмы…

– Мои наушники, – озвучил он очевидное. Их, своих старых друзей, он узнал бы из тысячи. – С-спасибо. Но как ты узнала?

Её рука юрко, как бело-голубая рыбка, снова нырнула в сумку и достала потёртую, жутко старую тетрадь с Феррари на обложке. Тетрадь Гвидо тоже узнал и с ужасом понял, что краснеет: выглядела она так, словно её пожевал слон. Почему-то ему не нравилось представлять, как Сунь Ксиаофан поднимала такую мерзость, да ещё и с заплёванного пола станции.

Потерять тетрадь вместе с наушниками, причём даже не заметив тетрадь. Вот идиот. Если бы в Сорренто вместо летнего музыкального фестиваля проводились соревнования идиотов, он взял бы золото.

– Они были здесь, – улыбаясь уголками губ, сказала девушка. Покупатели тем временем галдели, разглядывая полки; один из мальчишек – кажется, местный – пользуясь невниманием продавца, с упоением перебирал шарфы с символикой футбольного клуба “Napoli”. – Внутри тетради. А она подписана.

– А, – сглотнув, произнёс Гвидо. – Понятно. Но имя…

Она повела головой в сторону двери. Жест получился плавный и по-птичьи изящный, какой-то нечеловеческий. Гладкие чёрные волосы блестели в полоске солнца.

– Джузеппе Бруни. Я прочитала под вывеской в прошлый раз. И почему-то запомнила.

– Спасибо, – повторил Гвидо, поспешно пряча под прилавком непрезентабельную тетрадь. – И нашла меня, надо же. Какая ты умная.

Умная и странная, добавил он про себя. Сунь Ксиаофан грустно хихикнула, и неглубокая ямочка прорезала её щёку. Точнее, одну щёку – сильнее другой. Гвидо не думал, что так бывает.

И ещё он вдруг осознал, что ничего не знает о Китае – его обычаях, истории или там живописи… Совершенно ничего. Страна с огромным населением, где делают дешёвые кроссовки и едят неперевариваемую острую пищу. Говорят на языке, в котором звуки и ударения скачут, как крики дельфинов. Там живут большие панды, которых старательно – но вроде бы тщетно – охраняют азиатские гринписовцы.

Вот, собственно, и всё.

Отец и сёстры, наверное, правы: он просто болван и неуч. Такого никогда в жизни не примут в университет.

– Благодарю. Но это неправда.

– Правда. И ты очень хорошо говоришь по-итальянски.

Вот теперь она прямо просияла; на миг Гвидо позавидовал собственному языку.

– На самом деле? Спасибо! Я стараюсь, – улыбка стала беспомощной, а потом растаяла окончательно. – Но акцент всё ещё есть. Хотя я приехала на языковые курсы, и быть его уже не должно.

– С чего бы? – удивился Гвидо. Мальчишка у полки с шарфами совсем обнаглел – пришлось тайком от американцев и русских погрозить ему кулаком. – Это же нормально. Акцент. Совсем от него никому не избавиться.

Сунь Ксиаофан сокрушённо вздохнула.

– Да, но мне бы хотелось, – она поправила сумку на худом плече, опустила глаза. Гвидо перестал дышать: сейчас, вот сейчас она станет прощаться. – Приятно было познакомиться, Гвидо. Я должна…

– Погоди, – Гвидо зачем-то обошёл прилавок, встал рядом с ней и выпалил первое, что перезрелым лимоном ударило в голову: – Ты видела дом Тассо? Был такой поэт. Не помню, в каком веке – может, в пятнадцатом… И ещё – отель, где написали песню «Карузо». Ту, где “Ti voglio bene assai”[1]. Это всё в Сорренто. Хочешь, покажу как-нибудь на днях? – потом спохватился и добавил помедленнее: – Если у тебя, конечно, найдётся для этого время.

[1] «Я тебя очень люблю» (из песни «Карузо»).