БОНТАШ

Второе продолжение четвёртой тетради

7 октября.

 28-го июня я уже ехал в теплушке вместе со всеми нашими - в лагеря. 29-го утром мы были в Гадяче и отсюда к вечеру повзводно вышли к месту расположения лагеря, будучи уже полностью преображены для новой жизни. Эта жизнь продолжалась три недели, поставив меня в условия рабочего организма, в меру нагруженного, достаточно питаемого и не особенно строго содержащегося. После белоцерковской закваски это были пустяки. Места были чудесные - кругом смешанный лес. Неожиданно оказалось порядочно свободного времени. Сначала я сразу спешил улечься на землю лицом к небу и накапливать силы; но потом их накопилось слишком много, и мне стало скучно от безделья. Правда, это было чудесно - лежать на мягких сухих листьях и смотреть на неспокойные верхушки деревьев, голубое небо и облака. Шум листвы не только не нарушал, но ещё дополнял волшебную тишину, тишину деятельную, всеобьемлющую и радостную. Иногда мне казалось, что они все здесь собрались для какого-то волшебного праздника, лесного бала. Белые берёзы были нежными дамами, сверкавшими между чёрных фраков дубовых стволов; а статные горделивые сосны в своих серо-оранжевых мундирах представляли шикарную и франтоватую военную касту... Когда же хмурые облака обкладывали всё небо, то лес становился прекрасным по-новому, теряя обьёмность и перспективу из-за отсутствия теней, и наступал на меня сочной густо-зелёной стеной, без всяких оттенков и граней между травой и листьями, испещрённой лишь неестественно тёмными пятнами стволов, теперь уже действительно совсем тихий и неподвижный, напоенный грустным и многозначительным молчанием. Нет, всё-таки очень хорошо было лежать в лесу, разувшись и расстелив для просушки портянки, вспоминая и обдумывая до тонкостей все последние киевские дела. Но организм требовал деятельности, и я, не сочувствуя всеобщему увлечению "козлом", занялся понемногу рисованием и случайными книгами. Получал из дому много писем. В день моего рождения, 7-го июля, был понедельник. В столовой (т. е. в том месте леса, где мы ели, так называемом "пищеблоке") мне передали поздравительную телеграмму. Уже складывая её, чтобы сунуть в карман, я заметил, что она не из дому, а от Аллы.

 Время летело быстро. На этот раз "демобилизация" не вызвала таких бурных эмоций, но всё же было очень приятно. От лагерей до Гадяча ехали на машинах, одетые в штатское, пели песни. 22-го вечером выехали в теплушках с гадячской станции, и 23-го в четыре часа дня я, грязный, заросший и небритый скинул свой заплечный мешок на пороге дома.

 Здесь меня ожидали туристская путёвка по черноморскому побережью Кавказа и письмо от Тамары. С чего это она вспомнила обо мне? Разбирала старые бумаги. Она получила назначение в Паневежис, в железнодорожную школу. Там тоска и глушь.

 Толя меня уже заждался. Он мне сообщил, что Алла на меня обижена - почему я не ответил ей. Она сильно загорела. Он опять рисовал её портрет. Фимка и Зоя ещё на практике, Мила на даче. Сашка тоже на практике, а Герка в лагерях.

 Я пробыл в Киеве шесть дней. Почти всё время были дожди, лишь раз удалось быть на пляже. Будучи уже на отходящем катере, увидел на пристани Аллу с братом.

 В последний вечер перед отъездом вышел попрощаться с Киевом. Купил билет на одиннадцатичасовый сеанс в летний кинотеатр на Владимирской Горке и пошёл до начала пройтись по паркам. Встретил Толю, сказал ему, что завтра уезжаю. Он спросил: "Ты Аллу видел?" - "Нет." - " И ты считаешь, что это не свинство с твоей стороны?" - "Видишь ли, тебе позволительно говорить, что угодно, я буду слушать. Но мне самому всё же виднее, как это назвать - свинство, или не свинство, и я своё мнение буду держать при себе." - "Ну, а передать ей что-нибудь, если я её случайно увижу?" - "Почему обязательно "случайно"? Передавай привет". И я поспешил в кино, оставив его на аллее Первомайского парка, приземистого коротышку с большими выразительными влажными чёрными глазами, двадцатишестилетнего свободного художника, усердно следующего традициям богемы.

 29-го июля я выехал из Киева, два дня провёл в Одессе у тётей. На Золотом Берегу зашёл в воду и поплыл к сваям. Вот они, те самые сваи, с которых я два года назад снял Люду Соколову. И зачем я сейчас приехал на эту шестнадцатую станцию?

 31-го июля вечером сел на борт дизель-электрохода "Россия", заняв место в каюте второго класса. Вечером 1-го августа мы пришли в Ялту. Я гулял по Ялте со своим соседом по каюте . Следующий вечер - в Новороссийске. 3-го - Сочи. Жарко и сыро, трудно дышать. Вечером приходим в Сухуми. Когда я оформился на туристской базе, была половина двенадцатого.

 В первый раз в жизни я оказался на туристской базе. Здесь я пробыл три дня. Каждый день бывал в городе. Был с экскурсиями в обезьяньем питомнике, в краеведческом музее, ездил к Грузинскому мосту, на Сухумскую гору есть мороженое и смотреть вниз. Был на развалинах Баграты.

 Не меньше впечатлений дала сама туристская база. Я внимательно рассматривал загорелых и спокойных туристов в ярких ковбойках и с огромными рюкзаками за спиной, настоящих туристов, а не таких, как мы, "чемоданщики"; спустившихся к морю с гор, пришедших из какой-то таинственной Теберды, со страшных заледенелых Домбайских озёр, впечатлениями от которых они и сейчас ещё были полны. Эта чудесная свободная жизнь - сегодня вечером я застаю его спящим на соседней кровати, а через день на ней один лишь полосатый тюфяк: постель сдана, а сам он бог весть где, и кто он - даже не пришлось узнать... И я деликатно просил у удивлённых парней дать подержать на минутку на спине их рюкзаки - не очень ли тяжёлые?..

 Утром 7-го августа нас перевезли автобусами в Ахали-Афони. Когда мы въехали в этот курортный посёлок, моё сердце не дрогнуло, оно не почувствовало, что здесь, совсем рядом, находится Люда Соколова.

 Небольшая и уютная афонская турбаза утопала в громадных бананах. Нам предстояло пробыть здесь шесть дней. 7-го во второй половине дня мы пошли на море. Я проплыл вдоль берега метров четыресто и вернулся обратно, не совсем выбившись из сил. Эдик (второкурсник из КПИ, случайное совпадение, наш же маршрут) уже даже беспокоился из-за моего долгого отсутствия.

 8-го с утра была экскурсия на Иверскую гору, в Афонский монастырь, 9-го - в Армянское ущелье.

 На следующий день незадолго до ужина, мы с Эдиком шли с полотенцами и в майках по главной и почти единственной улице Афона.

 Именно здесь я встретил Люду.

 Она шла навстречу. Шла с кем-то, кажется, с подругами; я не видел их лиц, не знаю, сколько их было - одна или две. Я узнавал её постепенно - сперва поражённый сходством, а потом понемногу осознавая действительность. Она меня тоже узнала и шла прямо настречу. Она, очевидно, рада была меня видеть, даже сказала: "Милька! Вот это здорово!" Я отправил Эдика дальше, её подруги тоже куда-то девались. Мы свернули в парк, куда они все направлялись - к волейбольной площадке. Мы шли вдвоём, а кругом были пальмы и кипарисы, и магнолии, и олеандры, и белые балюстрады, солнце и море - было точно так, как в те многие наши с нею встречи, выплывавшие из тумана моего воображения в минуты душевной слабости. Но в тот момент я ничего этого не думал. Сперва я вообще некоторое время молчал, потом больше отвечал на её немного беспорядочные вопросы, перемежавшиеся восторгом и изумлением по поводу нашей случайной встречи.

 Мы сели на траве возле площадки, подошли её товарищи, пришли подруги. Мы все немножко играли в кругу, потом Люда предложила идти купаться. Мы пошли втроём - ещё её весёлая подруга, которую она называла "Маргошкой". Мы шли на какой-то дальний и, должно быть, очень хороший пляж, но уже в конце пути Марго напомнила, что они должны были пойти проведать больного товарища (их здесь была большая компания из МГУ, живущая на частных квартирах). Люда очень жалела, что не состоится купание, даже извинилась, они довели меня обратно до моего старого пляжа и сказали, что, может быть, ещё придут сюда, если успеют. А вечером, сказала Люда, вечером они обязательно будут у нас на турбазе. Она даже на всякий случай запомнила номер моей палатки.

 Они ушли, а я остался на пляже. Солнце уже заходило, было тихо и малолюдно. Всё же у меня было ощущение шума и звона в голове. И как два года назад, я гасил излишнюю энергию в свирепом брассе - теперь намного более умелом. Скоро зашло солнце, похолодало, и я ушёл на турбазу ужинать.

 А потом, одетый уже по-вечернему, т. е. в рубаху, парусиновые брюки и туфли, я под звуки вальсов и бальных танцев, льющихся над обрамленной бананами танцплощадкой, весь вечер напрасно прождал Люду. Потом я подошёл ко входу на турбазу и узнал, что по воскресным вечерам он закрыт для посторонних из-за слишком большого наплыва желающих. Я вышел за ограду и бродил по Афону - я раньше не предполагал, что он может быть так красив ночью.

 11-го августа утром я был на пляже в том месте, где всегда бывала Люда со своими однокурсниками, и где мы договорились встречаться. Я её не видел, и только в полдень меня окликнула Марго и на вопрос о Люде показала на чёрные точки в море на горизонте. О чём я думал, когда быстро и решительно натягивал на голову синий резиновый шлем? Наверное, не о своей маме. Ровно и прямо, как пароход, я плыл в открытое море. С уровня воды их вообще почти не было видно. Время шло, они становились всё ближе, и в результате оказалось, что это трое или четверо грузин, болтавшихся вокруг резиновой лодки. Я повернул назад к приветливому афонскому берегу.

 Потом Люда мне сказала, что они были не там, а в стороне и, кажется, так далеко, что их с берега не видно было. Она даже не очень устала, так как возвращалась "на плече" одного из ребят. Это были всё очень вежливые и приветливые ребята. А вчера, сказала Люда, они не пришли на турбазу потому, что у них была какая-то грузинская свадьба. Закрытая же калитка для них не препятствие, они знают превосходные лазейки. Она дала мне полную пригоршню сырых орехов и убежала, кажется на женский пляж переодеваться. Я съел все орехи, поговорил с ребятами и пошёл к своим вещам - тоже собираться на обед.

 После ужина я в мятых штанах и тапочках на босу ногу валялся на своей койке в палатке. Издали доносилась музыка, а я не хотел никуда идти, зная, что пойду всё равно. Было горько, грустно и смешно, и трудно было дышать, и чувствовалось, как прекрасно жить на свете. И все казались невыносимыми, и в первую очередь этот бегемот Эдик, жирная спина которого была похожа на надутую резиновую лодку. Он дружелюбно намекал на осведомлённость о моих заботах и с искренним огорчением становился в тупик от моих резких реплик. Он ушёл, оставав меня всё в той же позе.

 Потом я встал, пошёл под холодный душ и начал медленно и тщательно одеваться. Потом стал между коек в тоскливом раздумьи. Неужели о вечере 11-го августа мне ничего не прийдётся записать в своём дневнике? Потом, вывинтив немного лампочку, потушил свет и направился на звуки репродуктора.

 ...Я не стал дожидаться конца - мне там делать всё равно было нечего. Я снова вернулся в палатку и снова повалился на койку. Решено - если завтра, в мой последний день, будет то же самое, я оставляю ей до востребования краткую записку, полную горечи и иронии. Или нет, лучше даже так - она приезжает в Москву и застаёт письмо, открывающее ей глаза... на что? Но напишу я обязательно. Или сказать ей завтра всё на пляже? Сказать, что, встретившись, мы стали больше чужими, чем до этой проклятой встречи среди пальм и магнолий?

 Назавтра, 12-го августа, на пляже я её не видел. После обеда была экскурсия в ущелье Псырцхи. Вечером - прощальный концерт самодеятельности. Я слушал концерт одним ухом, слоняясь между бананов за чужими спинами. Это был мой последний вечер.

 Когда концерт кончился, я обнаружил справа от себя сперва Марго, потом ещё ближе - Люду. Здесь же были и ребята.

 Ряды скамей были раздвинуты, и начались танцы. Ребята и "Маргошка" чувствовали себя как дома, танцевали и дурачились, Люда же почти не танцевала. Я сидел на краю этой же скамьи, потом уступил место, ибо нетанцующие должны быть лишены этого права всилу своей никчемности.

 Гремел вальс из "Маскарада". Судьба издевалась надо мною за то, что я однажды думал - такой вальс нужно танцевать только с нею, и с нею нужно танцевать только такой вальс. И вот - этот вальс, и белый бетон, отражающий яркий свет ламп, и заросли бананов, и она здесь рядом. И она берёт одного из ребят, всё время молча сидящего возле неё. Он неуклюже топчется, и они быстро возвращаются, она говорит: " Пора тебе уже научиться танцевать, Димка".

 Наконец всё это прекращается. Среди общего движения к выходу она ищет меня глазами и, когда я подхожу, говорит: " Значит, мы уже больше не увидимся?" - "Я думаю проводить вас сейчас." - "А, ну тогда пошли."

 Компания идёт по Афону с шумом и песнями, на месте нашей первой встречи организуется игра в "кошки-мышки" - я играю тоже. Или, кажется, не "кошки-мышки", а "третий лишний" - в общем одно и то же. Потом с песнями двигаются дальше; оказывается, им надо идти довольно далеко на другой конец городка, вытянувшегося вдоль моря. Я не слыхал ещё никогда таких весёлых озорных песен, студенческих и всяких - под них так легко шагается, легко и весело для них и немного грустно - для меня. Жизнерадостная и деятельная Марго обращает внимание на мою молчаливость. "Я всегда такой неразговорчивый, спросите Люду." - "Ну, нет..." - говорит она.

 Потом мы купались при свете звёзд и прожекторов береговой охраны. Я первый раз купался ночью, было довольно сильное волнение. Люда упорно старалась показать мне восхитительные "светящиеся подушки", как она их назвала, которые якобы возникают, когда она быстро болтает в воде руками, но я никак не мог их обнаружить и в конце концов поверил ей на слово. Плавала она очень медленно, мы вернулись на берег позже всех - она, тот самый Димка и я - Мила только под конец заметила, что я плыву рядом.

 Возле железнодорожной станции мне нужно было прощаться. Люда сказала: "Ну, до свиданья. Может быть, ещё как-нибудь встретимся так же случайно. А если будешь в Москве, то заходи - ведь адрес ты знаешь?" И пропустив без внимания моё замечание, что я уже был в Москве прошлой зимой, принялась обьяснять мне, как я могу попасть сейчас к себе на турбазу - ведь после отбоя калитка запирается. "Понятно? Нет? Ну как же тебе рассказать?" И она рисовала план пальцем на своей ладони, а я превосходно знал всё сам, и мне просто хотелось хоть немного оттянуть время, слышать её голос, обращённый ко мне, смотреть в эти тёмные глаза, которые никогда нельзя представить себе в памяти такими, какие они есть на самом деле...

 Отчаявшись втолковать мне что-либо, она решила прибегнуть к помощи Юрки, который сразу усомнился в моей наивности и заверил её, что ночевать на улице я не буду. Я подтвердил справедливость его слов, и мы расстались. Идти мне предстояло довольно далеко.

 На следующий день, 12-го августа, после завтрака, я лежал на голом тюфяке своей кровати, абсолютно готовый к отъезду, и думал. Автобус приходил в половине двенадцатого, и праздного времени на думание мне оставалось меньше часа. И думал я всё про то же. Почему, почему они отгородили её от меня невидимой стеной, всилу каких таинственных обстоятельств всё получалось как-то не так? Они ли этому причиной? Или я? Или она сама? Или никто? Или вообще ничего не было? Какие законы двигают людскими душами? Вот с ребятами из нашей группы я сдружился за несколько часов, проведенных в Армянском ущелье. Сближают совместно пережитые трудности, невзгоды, труд. Роднят взаимная помощь, совместно принятые решения. Если бы я пробыл здесь ещё один день, я мог бы пойти с ними в Армянское ущелье, они должны идти туда сегодня, я им вчера вечером объяснял наилучшую дорогу... Пробираться вместе по Армянскому ущелью... Ещё бы один день!

 Если человек лежит с ногами на постели слишком долго, он всегда до чего-нибудь додумается. В данном случае за сорок минут до прихода автобуса человек стремительно вскочил с постели и стремительно направился к своему чемодану, подготовленному в числе прочих на улице для погрузки, прихватив по дороге Эдика. И с нервной быстротой меняя туфли на резиновые тапочки, засовывая в карман паспорт и деньги, он объяснял растерявшемуся Эдику, что чемодан его должен быть доставлен в Гагру, а панику Эдик должен поднять только тогда, когда он, т.е. человек, не прибудет через два дня.

 Через пять минут я уже выходил за ворота турбазы, а через пол-часа, т.е. в рекордный срок, даже с учётом известной мне потайной тропы, я стоял на дне Армянского ущелья.

 Из расспросов встречных я узнал, что догоняю небольшую группу. Сейчас я должен был выйти им наперерез, они должны были пройти мимо, поднимаясь по ущелью. Я сел на камень и, сняв футболку, спокойно принялся счищать глину с тапочек. Было очень тихо, по обе стороны высоко поднимались стены ущелья, журчала вода. Затем я услышал голоса. Я знал, что это не они, ещё до того, как увидел их. Один из них сказал: "И вы не боитесь, что вас одного здесь могут ограбить?" - "Смотрите, как бы я сам вас не ограбил", - сказал я, и они пошли дальше, а я, посидев немного, направился по ущелью в противоположную сторону - к водопаду.

 Я долго сидел у самого края водопада. Здесь было прохладно и очень хорошо. Я смотрел на часы - автобус уже ушёл. Я не жалел, что сделал этот бессмысленный манёвр, так как знал, что всё равно не мог бы никак успокоиться, если бы не решился на это. Теперь же я имел время и возможность прийти в норму. Предстояло ещё добираться в Гагру. Всё это приключение разрядит мучительную напряжённость моих нервов.

 Непрерывно шумел водопад, внизу открывалась светлая долина, под самым водопадом купались дети. На отшлифованном известняке хорошо было писать карандашом. У меня оказался в кармане маленький огрызок

 ..."Здесь сидел и страдал Э. Б. из К."...

 Под этим появилось сердце, объятое пламенем и с оскаленным черепом в середине.

 ... " Но вниз не бросился."

 Я напился прозрачной воды, надел рубаху и пошёл назад в глубь ущелья. Сверху светило солнце. Со склона посыпались камни. И мне вдруг сделалось страшно. Я теперь ступал абсолютно неслышно, прижимая открытый нож пальцами к запьястью. Тишина враждебно следила за мной. Потом снова зашуршали камни. Я зигзагами взлетел вверх по склону, временами застывая настороженно на месте. Потом вышел на дорогу и направился назад. Между склонами гор заголубело море. На этом кончался Новый Афон.

 До Гудауты я ехал в кузове "Студебеккера", на бочках с мазутом вместе с несколькими солдатами. В Гудауте остановил "Москвича", в котором два грузина везли какие-то бидоны. Мы ехали со скоростью, отчаянной для извилистых горных дорог. Позже я убедился, что здесь так ездят почти все, а также насмотрелся на измятые кузова и торчащие в воздухе колёса. Тогда же я отделался лишь небольшой встряской и ударами макушкой о крышу. На турбазе я был на два часа позже автобуса.

 Я был в Гагре ещё до 18-го числа, жарился на солнце, в основном валялся в палатке. Море уже надоело, жара надоела. В Гагре кончался краснополянский горный маршрут. Я всё чаще подумывал о туристском переходе. Денег у меня оставалось много.

 Ездили на озеро Рица, проезжали Голубое озеро. Дорога в горах ещё больше склонила меня в сторону горных путешествий.

 Переехали в Сочи, была экскурсия по городу, поездка в Мацесту, в дендрарий, в музей Островского, на селекционную научную станцию, занимавшуюся цитрусами, и в прочие примечательные места. В экскурсиях принимали участие не все, чувствовалось чемоданное настроение из-за близости финиша, сказывалось влияние большого города. Город был очень красив. Вечером я выходил бродить по улицам, паркам и аллеям, это были чудесные прогулки, хоть снова было немного тоскливо.

 В один из таких вечеров меня остановил на улице незнакомый мужчина. Конфиденциально спросив меня, где здесь можно выпить, он дружелюбно и настойчиво пригласил меня присоединиться к нему за компанию. Мне показалось, что он уже имел случай частично удовлетворить жажду. Я от нечего делать отправился с ним, не выбрав себе пока линию поведения. Он ещё по дороге успел целиком очароваться мною, и моим остроумным цинизмом, и даже моим звучным именем. Его звали просто Борис, он отдыхал в "Горном Воздухе". Он потянул в дорогой ресторан, но я решился последовать за ним лишь после того, как он широко обещал сам оплатить нашу скромную выпивку. Становилось интересно. В ресторане играл маленький оркестр и была очень пристойная обстановка. Борис потребовал тристо граммов "Лучшего" портвейна и налил мне бокал, а себе рюмку. Я с деланным испугом отстранил эту страшную дозу. Но он прямо-таки обиделся, и пришлось согласиться на такой делёж вина. Борис быстро опорожнил рюмку и, видимо, не намерен был засиживаться, с неудовольствием наблюдая мою неторопливость и заинтересованность музыкой. Он предложил пойти лучше в ресторан "Приморский" (до сих пор не знаю, есть ли такой в Сочи), согласившись, чтобы мы там обошлись без вина, при условии, что здесь я выпью абсолютно всё. Зная навязчивое гостеприимство пьяниц, я под конец согласился, пригрозив, что ему прийдётся тащить меня до "Приморского" на плечах.

 Дорога к "Приморскому" проходила, оказывается, по безлюдной улице, примыкавшей к парку. Со всех тем Борис неизменно переходил к бурно расцветающей его дружбе и любви ко мне, к жажде облагодетельствовать меня в ближайшем и отдалённом будущем, сочетавшейся с интимным пожатием руки и заглядыванием в глаза. Я смотрел в это лицо, приобретшее теперь ещё более заметное кошачье выражение, на блудливо бегающие глаза и искривленный рот с золотыми передними зубами. Сознание истины постепенно созревало в моей совершенно ясной голове, и моё ироническое равнодушие сменялось холодным и внимательным спокойствием. Я уже не удивился, когда он предложил посидеть в парке. Он тоже всё понимал, стал ещё более вкрадчив и не противился моим жёстким пальцам, снявшим его руку с моего плеча. Мы сидели рядом в темноте на садовой скамейке - это было смешно, и мерзко, и жутко. Мы мило беседовали, и за каждым словом таился совершенно другой смысл. Он надеялся, я сохранял безразличие. Когда он произнёс: "Ты хочешь сказать, что тебе неприятна моя близость?" - я, отодвинув его, ответил: "Я хочу сказать, что на меня и литр портвейна не подействует. Идём. Мы уже достаточно здесь посидели." Я буквально поднял его, державшегося за мою руку. Он был ниже ростом, но коренаст и тяжелее меня, однако я чувствовал в себе силу сшибить его кулаком. Всё же во мне было только чувство брезгливости и любопытства. "Зачем уже уходить? Послушай, что я тебе скажу: ты ведь понимаешь сейчас, что я хочу? Понимаешь? Вспомни, что я тебе предлагал, ты потом будешь жалеть." - "Я всегда буду жалеть тебя, Борис. Идём." Почувствовав вялое сопротивление, я просто взял его руку в захват "идиже", и мы в таком виде мирно вышли по аллее к выходу на ярко освещённый проспект Сталина. Он всё же спросил: "Ты меня не проводишь?" Я отрицательно покачал головой, ещё раз внимательно рассмотрел его и вышел на улицу. Когда я оглянулся, то увидел смутное пятно его лица, притаившееся за живой изгородью и повёрнутое в мою сторону. Ярость охватила меня. Быстро дойдя по улице до угла, я резко повернул и стал за колонну какого-то ресторанчика. Он не появлялся. Я побрёл дальше. Всё слегка качалось. Портвейн действовал на меня не сразу. Я ещё побродил по опустевшим улицам, надеясь, что уляжется гадкое ощущение, поднятое во мне этим случаем, и нервно оглядываясь время от времени назад. В беззаботной близости от улицы и от соседнего фонаря на парковой скамейке сидели парень в парусиновом костюме и белокурая девушка в голубой блузке. Как раз, когда я проходил, он осторожно обнял её, а она усмехнулась и опустила голову, теребя какой-то листок. Эта идиллия благотворно подействовала на меня. Я поплёлся на турбазу, удобную тем, что она здесь не имела никакой ограды.