Стукач

Часть вторая

Нельзя сказать, что повзрослев, я совершенно не думал о том, чтобы уехать. Конечно же такие мысли приходили в голову, но я упорно гнал их от себя. Наверное, мне просто не хотелось признать, что тридцать лет прожиты зря и сейчас мне придётся всё начинать сначала.

Но жизнь подталкивала к принятию такого решения и я уже почти смирился с ним, как началась чеченская война.

От моего дома до Грозного было 120 километров. Каждое утро начиналось как в прифронтовой полосе со сводок о том, что чеченские боевики кого-то убили, захватили в заложники, что-то взорвали. И я попал на войну. В разведку мотострелковой бригады. Тогда я совершенно искренне верил в то, что в Чечне борюсь с терроризмом.

Через несколько месяцев меня встретили госпитали в Моздоке и Будённовске. Увольнение из армии. В ближайшей перспективе инвалидность и нищенская пенсия.

Поздним вечером двухтысячного года я с тростью в руках ковылял домой с поезда. Я брёл через холодные загаженные дворы и останавливался у светящихся водочных киосков. Провожал глазами поздние пустые трамваи, торопливо пробегающие по рельсам.

Они помигивали мне светящимися окнами, по привычке открывая двери на пустых остановках.

Я был жив! Я возвращался домой с войны!

Утром я позвонил приятелям, с которыми общался уже много лет.

Я был уверен — стоит мне только оказаться дома, и друзья конечно же примчатся, захотят пожать мне руку.

Мы встретились в каком-то кафе. Я попытался было рассказать о том, что видел на войне. Меня вежливо слушали и возвращались к близким и насущным темам: прибыли, проверке налоговой, проведённых корпоративах.

Разговора не получалось. Внезапно возник какой-то психологический барьер. Друзья жили в совершенно другом измерении, у всех были семьи, бизнес, своя жизнь.

Я не вписывался в их мир со своими чеченскими воспоминаниями. Моя медаль казалась чем-то неуместным, вроде рыцарской кольчуги поверх делового костюма.

Я подозвал официантку и велел принести счет. Кстати, я уже давно заметил, что когда на стол ложится кожаная книжица, никто даже не пытается достать свои деньги.

Так же случилось и в этот раз. Игорю понадобилось срочно куда- то позвонить и он сосредоточенно начал копаться в своём телефоне. Юра стал салфеткой затирать какое- то пятнышко на рукаве.

Вечером я лежал на продавленном диване и думал. Что делать дальше?

С государством отношения не сложились. Ему было плевать на меня. Мне всё меньше и меньше хотелось вникать в его проблемы.

Служить дальше я не мог и честно говоря не хотелось. Криминал не прельщал. Друзей как оказалось нет.

Я лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок, боясь заснуть. Меня стали пугать мои сны.

Прошлой ночью в поезде мне снилось, что я снова еду в Чечню. От липкого страха и неизвестности у меня сердце опускается в мошонку, потому что, я снова лезу в эту вонючую чеченскую «жопу», где везде только липкая чеченская грязь. Там каждый микрометр воздуха пропитан запахом крови и тротила, и твоя жизнь не стоит ничего. Ни-че-го!

На полу, рядом с изголовьем стояла бутылка водки. Ещё две охлаждались в холодильнике.

* * *

Я проснулся среди ночи.

Болела голова. От тошнотворного привкуса во рту мутило. В квартире был бардак, кроме меня никого. Похмелье ворвалось диким, пустынным, горячечным вихрем. Мир был зыбким и отвратительным, но он не прикончил меня и не раздавил, как я того заслуживал.

Я ощутил дрожь в конечностях. Стал вспоминать, какой сегодня день недели и есть ли чем опохмелиться.

Вспомнил, что в холодильнике уже ничего нет.

Для таких случаев я всегда держу в старом хромовом офицерском сапоге неприкосновенный запас, солдатскую фляжку. Идти ногами через всю квартиру я не рискнул. Сама идея каких либо усилий была невыносима для похмельного человека.

Я свалился на пол. Потом встал на колени и пополз на них к шкафу. Сапоги оказались на месте, но почему-то в одном экземпляре. Додумать эту мысль до конца не получилось. Слава Богу фляжка оказалась на месте. В ней что-то булькало. Машинально отметил — руки не трясутся. Это прогресс. Значит ещё не всё потеряно…

В фляжке был коньяк. Он обжёг пищевод, усмиряя окружающий меня мир и делая его более приемлемым для сосуществования.

Встать по прежнему не удавалось. Но теперь уже можно было не спешить.

Я уселся поудобнее.

Итак, что у нас в сухом остатке? Позади — развод и страна, которой на меня абсолютно наплевать.

Подумалось, не слишком ли я?.. В минуты похмелья я бываю чрезмерно категоричен. Я ведь всё же воевал за эту страну!

Итак... ещё раз, что мы имеем.

Проблемы с алкоголем, отсутствие семьи, друзей, денег, работы, какой-либо приемлемой перспективы.

Впереди - возможно алкоголь, сопутствующие болезни, масса свободного времени и полнейшая ненужность. Как итог, - перспектива старости в доме престарелых и урна с прахом. В общем, радостного немного. В основном тоска и уныние, замешанные на горечи. Всё это внушало ощущение страха. Я с детства боялся одиночества. В СССР все было очень просто. Там было мудрое руководство, которое знало, что нужно делать.

Я допил остатки коньяка.

Собравшись с силами выглянул в окно. За тёмными стеклами пряталась ночь.

В бледном свете луны на фасаде универсама светились огни рекламы.

Что меня ждёт впереди?

Меня осенила мысль, что полгода назад перед Чечнёй я точно также выглядывал из этого же окна.

Я глядел тогда на почерневшую за зиму гору ящиков, сиротски прилепившихся к магазину и точно так же задавал себе вопрос. Что меня ждёт?

Ничего не изменилось.

Назойливые отблески отражались в стёклах моих окон. Я порой и сам поражаюсь зигзагам своих мыслей. Вот и сейчас, меня внезапно осенила мысль, что спасти может только работа. А что? Может быть мне стать писателем?

Свои лучшие книги Уильям Фолкнер тоже написал именно в дни выхода из запоя, испытывая отвращение к своему прошлому и настоящему, но мечтая о духовном очищении.

Я пополз к компьютеру. Пол проваливался подо мной как палуба рыбацкой шхуны, попавшей в шторм. С трудом сел за стол.

Первые фразы родились сами собой. Они словно ждали своего часа. И подобно Веничке Ерофееву мертвея от подступающей тошноты, начал писать: - «Вы знаете сколько водки можно выпить за три дня? Одному».

Тут же мысленно я произвёл в уме расчёты. Вспомнил. Прикинул. - «Три бутылки?.. Шесть? Десять?..»

Твёрдой рукой напечатал- «Ошибаетесь - ящик. Именно столько пустых бутылок я обнаружил однажды утром рядом с диваном».

Я писал свой первый рассказ несколько дней. Поставив последнюю точку ко мне пришло осознание того, что большая часть жизни прожита неправильно, но всё ещё можно поправить.

Я полез в ящик стола. Там лежал конверт и в нём письмо. Посольство Германии приглашало меня на «шпрахтест». До назначенной даты оставалась ровно неделя.

И тогда я позвонил дяде Карлу в Кёльн. Он сказал: «Приезжай! Я тебя встречу».

* * *

Шпрахтест — это определение уровня «немецкости» в соискателе статуса позднего переселенца.

Немецкий чиновник должен определить насколько заявитель знает немецкие традиции, обычаи, кухню. Одним словом, немецкое ли у него самосознание. Шпрахтест — это не экзамен и пересдать его нельзя.

По сути шпрахтест — это неформальный разговор. Спросить могут что угодно и о чем угодно. Кому-то приходилось петь, кому-то стихи декламировать, разве что не танцевать.

Но все ответы чиновник записывает в протокол, который затем подписывает заявитель, присутствующий переводчик и сам чиновник. Потом протокол отправляется в Кельн, где его изучают и дают заключение о признании заявителя поздним переселенцем или нет.

Я вошёл в кабинет держа в одной руке трость, в другой свои чеченские рассказы.

– Дарф их мих форштелен! - Произнёс я с жутким акцентом заранее подготовленную фразу. -Майн наме ист Хэрманн.

Чиновник от восторга даже подскочил на стуле.

– Впервые встречаю позднего переселенца, который при разговоре просит разрешения представиться!

Судя по всему мой заранее заготовленный экспромт его приятно удивил.

Я щёлкнул каблуками и отрапортовал:

– Их бин дер эмалиге русишь зольдат гевезен. Их вар ауф чеченише криг.

Дас ист майн манускрипт!

Протянул чиновнику свою тетрадь.

* * *

После посещения германского консульства я снова ушёл в запой. Не хотелось думать о том, что я буду делать, если не получу вызов.

В квартире я по прежнему жил один. Жена ещё до Чечни подала на развод и вместе с дочерью уехала жить к родителям.

Есть с утра не хотелось, тем более с похмелья. Какие-то деньги у меня ещё оставались от боевых, и о будущем, по крайней мере в ближайшие два три месяца можно было не думать.

Похмелялся я прямо в постели. После этого мои руки переставали дрожать.

Я выползал из мятой, влажной от ночного пота постели и пытался приспособить своё сознание к реальности.

В ванной я с отвращением смотрел на своё помятое лицо с вялой многодневной щетиной на щеках.

В раковину стекает кривая струйка воды и я, растирая по лицу капли влаги измученный своими снами возвращаюсь в свою пропахшую алкоголем и табаком комнату, похожую на тюрьму, где из каждого угла на меня смотрят лица из прошлой моей жизни.

Сегодня мне снова снилась проклятая Чечня.

Поле на окраине Урурс-Мартан, где за колючей проволокой в весенней слякоти лежат и сидят люди.

На дороге стоят армейские тягачи. Привезли новую партию задержанных.

Один из них поворачивается ко мне, и я кричу от ужаса: у задержанного мое лицо.

Русская душа… Для того, чтобы ее понять… люди читают Достоевского… Спорят, пишут, ломают головы. В чём особенность русской души? Может быть всем этим исследователям просто стоит хоть раз побывать в моих страшных снах, где нет ничего, кроме серого чеченского неба и воняющих бензиновой гарью грузовиков.

* * *

Через несколько месяцев я получил письмо о том, что языковый тест пройден успешно и я могу уезжать в Германию.

Перед отъездом я должен был сдать свой военный билет.

Когда я пришёл сниматься с воинского учёта, меня встретил мой сосед по дому, Лёня Струк.

Он работал в военкомате. Это был толстый и жизнерадостный человек лет тридцати. Его лицо как две капли воды походило на лицо плакатного героя, готового сию минуту совершить подвиг. В голосе всегда звенели чеканные командирские нотки.

Я протянул ему письмо.

Майор Струк уткнулся глазами в незнакомые буквы потом небрежно швырнул письмо на стол.

– Я вот что тебе скажу. Покидаешь Россию — значит, изменник. Когда ты был в Чечне, я тебя уважал. А сейчас ты стремишься в страну нашего вероятного противника. Больше мне тебе сказать нечего!»

Выходя из военкомата мне пришла в голову мысль, что может быть, самое большое преступление советской власти, это не ГУЛАГ, а задуманный и осуществленный самим дьяволом план разжигания вражды и ненависти между людьми.

Повод найдётся всегда, бедные не любят богатых. Богатые-бедных. Русские- кавказцев, евреев, американцев и почему- то чукчей. Большая часть России любит Путина. Меньшая – нет. Это очень веское основание одной части россиян ненавидеть другую.

* * *

Прошёл год.

Я уже жил в Германии, оформлял инвалидность и немецкую пенсию. Мои армейские друзья качали головами- «Странно у вас в Германии как-то всё устроено. Непонятно. Вот ты воевал за одну Родину, а лечит и платит пенсию другая!»

В моём доме живут русские из Таганрога, евреи из Жмеринки, немцы из Казахстана.

Есть один чеченец из Турции, семья арабов и один пожилой немец из местных.

Несмотря на разность конфессий и менталитета умудряемся мирно сосуществовать. Подчёркнуто любезно здороваемся. Соблюдаем тишину. Не мусорим в подъезде.

Прямо на моих глазах русскоязычная колония приспосабливалась к новой жизни.

Те из переселенцев и имигрантов, что помоложе и посмышлёнее, шли учиться-переучиваться. Кто без амбиций и особых запросов через полгода-год находил работу попроще. Юристы и бывшие милиционеры становились водителями автобусов и большегрузов. Не подтвердившие свои дипломы врачи и медсёстры работали в домах престарелых.

Ну а те из российских немцев, кто с ленцой, либо находясь в предпенсионном возрасте, садились на социальное пособие и сидели на нём годами.

Первое время они любили гулять по улицам немецких городов и деревень в спортивных костюмах и кепках восьмиклинках. По вечерам пили баночное пиво. Их жёны лузгали семечки и лепили на кухнях манты и пельмени. Много говорили по телефону. Звонили подругам и родственникам, оставшимся в стране исхода.

Немного рисуясь, в свою речь вставляли искажённые немецкие слова:

«У меня завтра термин у косметолога», «Решили с мужем купить вонунг», «Соседка Райка завела себе нового фройнда»…

Я долго думал, почему они это делают? Потом меня осенило, наверное потому, что они одинаково плохо говорят на обоих языках.

Через несколько лет бывшие соотечественники осмотрелись, привыкли.

Даже и не заметили, как превратились в почти настоящих немцев.

Стали покупать пиво исключительно в стеклянной таре. Некоторые научились прилично зарабатывать.

Самые рукастые и практичные построили себе дома. Наиболее удачливые открыли собственный бизнес. Стали приобретать не подержанные, а новые автомобили. В семьях появился долгожданный достаток.

По вечерам бывшие односельчане из какого нибудь целинного совхоза перезванивались и делились проблемами.

– К морю собираемся поехать. Может в Италию? Советуешь в Египет? Нет, там мы уже были. Поедем на Ибицу!

Представители творческой интеллигенции, особенно те, кто реально ничего не создал, но с претензией на гениальность, сразу же почувствовали непреодолимое влечение к общественной и литературной работе.

Один из них, писатель Валера Куклов стал всюду писать о том, каким плохим поэтом был Пушкин. Что Льва Толстого, также как и Пушкина назвать классиком может только неуч. Что эту точку зрения также разделял Иван Сергеевич Тургенев, который был далеко не в восторге от «Войны и мира».

Потом Куклов стал жаловаться на современного читателя. Дескать ценой невероятных усилий ему удалось скопить денег на издание своей книги. Книга давно уже в продаже, а разошлось только три экземпляра и то лишь те, которые удалось всучить своим родственникам.

Сергей Довлатов говорил, что наша эмиграция условно делится на три потока. Даже на четыре: политический, экономический, художественный и скандальный.

Мне часто кажется, что почти вся наша творческая интеллигенция состоит из двух последних.

А именно, художественного и скандального. Эти люди в неограниченном количестве создают писательские Союзы и российско-немецкие интеграционные общества. Они пишут статьи в русскоязычные газеты, как две капли воды похожие на их родные «районки». Некоторые, получаюшие социальное пособие доктора наук, повадились через свои газеты давать советы канцлеру Германии как правильно руководить страной. Они любят выступать с обращениями к Путину, призывами к народу и прочей ерундой.

Некто, по имени Александр Фейлер уже задолбал всех своим предложением отправить к Путину своих ходоков, как когда-то к Ленину.

* * *

Все маленькие немецкие города уютны и приветливы.

Бонн, в котором я живу — уютный и зелёный как мамина грядка. Первое время я поражался тому, сколько в нём приезжих из России. Идёшь по улице и слышишь за спиной отборный русский мат. Если закрыть глаза возникает чувство будто никуда и не уезжал.  

Одним из самых ярких представителей российских немцев, живущих в моём городе был доктор филологии Гальдер.

У Роберта Моисеевича было две биографии. Одна торжественная, и сухая как протокол допроса. Другая не такая образцовая, и которую он тщательно скрывал. Первую, официальную, знали все- близкие и дальние родственники, коллеги, читатели.

Вторую знало лишь ограниченное количество людей. В кабинетах этих людей по прежнему висел портрет худощавого сорокалетнего мужчины в гимнастёрке, с усами и клинообразной рыжеватой бородкой.

Согласно официальной версии дедушка Роберта Моисеевича работал преподавателем немецкого языка в самой обычной школе под Одессой. Согласно второй... о которой мало кто знал, дедушка его преподавал законоведение в еврейской мужской гимназии Менделя Моисеевича Иглицкого и по долгу службы часто посещал полицейский Департамент Одессы.

Тут точной информации нет. Одни источники утверждают, что дедушка помогал полиции ловить революционеров и смутьянов, другие наоборот, помогал им избежать каторги.

Но факт остаётся фактом. Имя дедушки Роберта Моисеевича до сих пор упоминается в числе преподавателей еврейской мужской гимназии Менделя Моисеевича Иглицкого 1912 года

В самом начале войны, когда, напуганные стремительным продвижением германских войск советские органы спешно сгребали и вывозили из Одесской области причерноморских немцев как социально опасных, семью Гальдеров не тронули. Папеньку Роберта Моисеевича вызвали «куда надо» и дали задание остаться, втереться в доверие к оккупационным властям и оказывать подпольщикам всяческую помощь.

Далее всё развивалось по законам шпионского романа.

Отец нынешнего профессора был весьма неглуп. Тут я должен открыть великую тайну профессора Гальдера. При рождении его папа носил совсем другое имя. Его звали не Моисей, а Матиас.

Здраво рассудив, что непобедимой Красной армии скоро кирдык, он уничтожил все явки — пароли и пользуясь тем, что вся семья в совершенстве знала немецкий язык заявил о том, что они- «фольксдойче».

Благодаря этому стали получать продуктовые карточки и льготы от оккупационных властей.

По военным меркам жили неплохо. Но тут части Красной армии начали наступление и глава семейства Гальдеров справедливо предположил, что вслед за Красной армией придёт НКВД, которое поинтересуется, почему он не поджигал «ящики с чёрными бомбами, с белыми снарядами да жёлтыми патронами».

В общем, вслед за немецкой армией они перекочевали сначала в Польшу, а потом и в Германию. Там и настигла их справедливая кара пролетарского гнева Советской власти.

Но в виду особых былых заслуг главу семейства не расстреляли и не отправили на Колыму. Выслали в Северный Казахстан. Согласитесь, что это не самое лучшее место для жизни. Само название вызывают неприятный холодок.

Но это всё же лучше чем Воркута или Магадан.

Потом Матиасу Гальдеру удалось как-то оправдаться перед органами. Более того, он изменил свое немецкое имя на более советское, Моисей. Ему также удалось записать любимого сына Роберта евреем и отправить служить в Советскую армию.

Но об этих фактах биографии Роберта Моисеевича знало лишь ограниченное количество людей.

Писатель Владимир Войнович называл их «Те, кому положено знать всё».

Переехав в Германию бывший профессор поселился в моём городке. Несмотря на свой провинциальный и пенсионный образ жизни Роберт Моисеевич считал себя вполне масштабной личностью.

Может быть от этого он всегда держался высокомерно. Праздные разговоры не любил. Когда русскоязычные соседи приглашали его попить пивка, отказывался:

– К сожалению не могу... много работы…

Соседи уважительно качали головами. Говорили:

– Труженик.

– Учёный человек…

Целыми днями профессор, как и положено труженику, работал. Что- то печатал. Жена ходила по квартире на цыпочках. Из -за двери доносился стук одним пальцем по клавиатуре компьютера.

Иногда профессор оставался дома один. Жена уезжала на подработку. Она убирала в чужих квартирах. Профессор прогуливался по комнате, обдумывая сюжет следующей статьи. Шаркали стоптанные тапочки, печальным мешочком свисали некогда синие, крепко линялые тренировочные брюки.

Учёные, как известно, любят одиночество. Принято считать, что в это время к ним приходят умные мысли. Но еще больше они любят поговорить с кем нибудь о своём вкладе в науку или литературу. Желательно с кем-нибудь недалеким, наивным и восторженным.

Профессор присел на диван. Взял в руки трубку телефона.

Ему вспомнился номер телефона одного из переселенцев, опубликовавшего в русской газете свои чеченские дневники.

У меня в квартире зазвонил телефон. Первый телефонный звонок в Германии!

Я только что переехал в квартиру из общежития и телефонный аппарат был почти единственным предметом обстановки. Знакомых в Германии у меня тоже было немного, и звонить было вроде как некому.

Я снял трубку. Внезапно почувствовал волнение. Сказал хриплым от пересохшего горла голосом:

– Ах-ххллё.

Голос на другом конце был незнаком.

– Сергей Герман?

—Да. А что?

– Здравствуйте. Меня зовут доктор Гальдер, я писатель, профессор, редактор журнала... Вы наверное уже слышали о нас?

Название журнала я от волнения не расслышал. Такого писателя не знал. Но фамилия мне понравилась. Громкая. По настоящему немецкая. Да тут ещё и приставка- доктор. Звучало почти как баронский титул:- фон Гальдер.

Я оробел. Доктор наук на проводе. А я стою понимаешь, в одних трусах…

– Простите, как название вашего журнала?

– “Ост — Вест- Пилорама...” Если вас не затруднит, приезжайте ко мне прямо сегодня. Через пару часов.

Профессор продиктовал адрес.

Название журнала мне ничего не говорило. Но приглашение самого редактора, показалось невероятной удачей.

Может быть напечатают... Я живо представил, миллионные тиражи, слава, назойливые корреспонденты… Перебирал варианты. Может быть дадут денег... Или возьмут на работу.

Я страшно волновался. Ведь эта встреча могла стать моим звёздным часом. Меня пригласил сам редактор. Да ещё и профессор.

Я трепетал. Но готовился встретить предложение без эмоций. Я прямо-таки слышал свой нарочито равнодушный голос:

«Ну если вы считаете, что это гениально и нужно читателю! Я готов заключить контракт и согласен на гонорар в ...»

Я не знал, стоит ли мне соглашаться на сумму в десять тысяч евро. С одной стороны много. Можно будет купить приличную машину. Отдохнуть у моря... С другой стороны. Это Германия. Сам профессор наверняка деньги гребёт лопатой.

Решил дать себя уговорить на пятнадцати тысячах.

Чтобы ускорить волнительный момент подписания контракта взял такси. Отдал пожилому водителю, с ярко выраженной восточной внешностью, последние деньги.

Дверь отворила немолодая дама неприметной внешности. Она впустила меня в квартиру и после крохотной оценивающей паузы крикнула, обернувшись в комнату:

– Роба, этот красивый молодой человек таки к тебе!

На диване сидел бородатый мужчина, с давно не стриженными седыми с желтизной волосами. Из его рта торчала погасшая курительная трубка.

Он был в мятой клетчатой рубахе и старых заношенных трениках. Я понял, что это и есть- профессор.

Он с достоинством кивнул мне головой, приподнял зад над диваном. Затем вновь опустил его.

Потом последовало долгое и нудное пересказывание мытарств редакции. О работе же — ни слова… Ни звука и о деньгах…

– Вы издадите мои рассказы?— напрямую спросил я.

Профессор помрачнел, вынул изо рта трубку и стал стряхивать с бороды пепел.

– Мы возьмём ваши рассказы. В них что-то есть, но сами понимаете, мы не можем за них много платить. Я сам работаю на общественных началах.

Далее вновь последовал долгий монолог на тему долга, подвижничества, служению литературе.

Я уже понял, что мне вряд ли заплатят.

– О какой реальной сумме мы можем вести речь?- Прямо спросил я.

Профессор что- то быстро подсчитывать на карманном калькуляторе.

Произведя очередное арифметическое действие, он, замирал, шевелил губами, словно перечитывал в уме. Высчитав всё до последнего цента, воскликнул:

– Пятьдесят евро.

Это было чуть больше того, что я отдал за такси. Но до конца месяца ещё оставалась неделя. Денег больше не было. Почему-то они у меня быстро кончаются, в отличие от тоски.

— Вы надо мной смеётесь!— хотелось выкрикнуть мне.— Я был на войне…Я потратил на эти рассказы часть своего сердца!

Но я сдержался. Ведь возможно, что от этого человека в какой-то степени зависело мое будущее. Может быть, мне всё же удастся заработать с ним большие деньги.

И я решил согласиться. Но именно тогда я впервые понял, что если ты в Германии собираешься заработать с земляками, тебя обязательно ждут неприятные сюрпризы.

* * *

Литературное общество немцев из России находится в Бонне. Это – клуб литераторов, расположенный недалеко от железнодорожного вокзала.

Там собираются те, кого товарищ Сталин называл инженерами человеческих душ, то есть — писатели. Они читают свои рассказы и стихи, пьют чай, потом обсуждают прочитанное. Приходят туда и гости,– читатели, жертвователи, их почему-то любили называть - спонсорами и просто те, кому было скучно сидеть дома.

После первых рассказов я начал писать книгу. Это была повесть о войне.

В Чечне я вёл дневник. Вернее что-то записывал на листках общей тетради. Это были рассуждения о войне, описания солдатского быта, грязь, кровь, алкоголь, жестокость. Через какое-то время это стало единственным способом вырвать себя из отупляющего омерзения окружающей действительности. Казалось, слышу, вижу, чувствую, — и не существую. А когда пишу — вроде с кем- то говорю, вижу чьи-то лица и слышу голоса. Поэтому я не ставил никаких точных дат. Не было смысла.

Когда-то тетрадь была в коричневом коленкоровом переплете. Со временем обложка тетради истрепалась, чернила выцвели, бумага пожелтела и пропахла пылью.

И вот теперь я перелистываю эти желтоватые странички. Ломкие на ощупь листы грустно шелестят под пальцами.

Повесть писалась под впечтлением свежих воспоминаний и дневниковых записей. Мои чувства были искренни, потому проникнуты ужасом.

В своих литературных записках я старался придерживаться мысли Достоевского,— «война, это путь по лезвию бритвы, где малейшее отклонение чревато сползанием во зло».

Поиски своего литературного «Я», нетерпеливое и всепоглощающее ожидание славы не давали спокойно жить. Всё это будило во мне тщательно скрываемые пороки. Мне было тоскливо.

И я знал, что если сейчас чем-нибудь не займу себя, то к вечеру напьюсь и

в лучшем случае выйду из запоя через неделю.

Я увидел объявление в газете о встрече русскоязычных писателей в Бонне. Посмотрел на календарь. Потом на часы.

Лихорадочно начал зашнуровывать ботинки.

Отыскал в шкафу свой единственный пиджак и двинулся на встречу с литераторами.

Вот и вокзал… Напротив мрачноватое готическое здание с колоннами. На стоянке стайка легковых машин с иногородними номерами.

Я пересек гулкий вестибюль, поднялся на второй этаж. Интуитивно определил зал, где царил русский дух. Сел за столик у двери.

В зале стоял интимный полумрак. В полумраке белели столы. Бордовые шторы усиливали ощущение интима. На столах горели лампы.

Через минуту появился бородатый мужчина в шортах. На его шее был повязан пионерский галстук.

Постаревший пионер поставил передо мной на столик тарелку с пирожными.

Спросил:

— Чай или кофе?

Я хотел пошутить: «Лучше водки», но передумал.

Через какое то время стало понятно, что писатели приурочили своё заседание к восьмидесятилетию газеты «Пионерская правда», которую они когда-то читали. Кое - кто в ней даже работал.

Есть мне не хотелось… За окном шумели проезжающие машины.

Я осматривал зал. Микрофон взял какой-то толстый дядька, в очках с тонкой оправой и смешным прозвищем, дядюшка Шульц.

У него было добродушное, приветливое лицо. За очками печальные близорукие глаза. Из личного опыта знаю, что такие честные глаза могли быть только у жулика.

Шульц рассказывал анекдоты. На мой взгляд не смешные. Но в зале вежливо улыбались.

Осмелев и освоившись я тоже попросил микрофон и на память прочёл один из своих рассказов «Контрабасы». Он начинался словами,- «Сколько водки можно выпить за три дня? Одному».

Рассказы были автобиографичны и я испытывал чувство гордости. Не за жизнь, а за её описание. Гордиться своей жизнью не получалось.

К сорока годам моя личность уже достигла пика своего распада. Так считала моя бывшая жена.

Я выпивал, матерился, иногда спал не снимая ботинок.

Кроме того, позволял себе ругать политическое руководство страны из которой уехал, ничего не добился в жизни и вместо того, чтобы покупать жене бриллианты попёрся на войну. Это говорила моя бывшая тёща.

Среди бывших коллег и соседей я слыл грубияном.

Кроме того, недоброжелатели упорно принимали меня за еврея, а бывшая жена как-то назвала меня неудачником и импотентом. Однажды она сказала:

—Ты не можешь любить!

Она была уверена, что любовь это, прежде всего, состоявшаяся карьера.

Брюнетка за соседним столиком неожиданно скосила на меня взгляд.

В нём содержались лихорадочный интерес и легкая тревога. Такой взгляд бывает у милиционеров, следователей прокуратуры и незамужних женщин.

После чтений брюнетка подошла ко мне. На меня пахнуло запахом французских духов.

Звали её Агнесс. У неё был чуть хрипловатый голос. Круглые очки с толстыми линзами в пол лица, полные губы, слегка выпуклые восточные глаза.

Выяснилось, что она пишет стихи. Кроме того возглавляет литературное общество. Говоря по-русски является его председателем.

Оказалось, что у нас даже имеются точки соприкосновения. Много лет назад она написала статью о моём дяде Карле. Вернее о скрипках, которые делает его сын Артур.

Мне предложили бокал вина. И на целый вечер я стал объектом внимания мужчин и женской заботы.

Сначала я отнёс это на счёт своей литературной гениальности. Потом понял, что это всего лишь вежливость со стороны очень воспитанных людей.

Один из заместителей Агнесс был похож на актёра Алексея Гуськова. Его звали Анатолий Штайгер. Журналист. Один из лучших представителей профессии, король очерка.

Потом уже я узнал, что он необыкновенно совестливый человек и горький пьяница. Хотя в России очень часто, первое, неотделимо от второго.

Агнесс была умна и иронична.

Мы проговорили с ней весь вечер. Мне удалось даже не напиться.

Ближе к девяти часам я попрощался и вышел. Время действия моего проездного заканчивалось ровно в 21.00. Я, словно Золушка, должен был успеть сбежать до наступления этого часа. Иначе сегодняшнее праздничное настроение грозило превратиться в банальную тыквенную кашу.

Уходя я заметил упрек в глазах Агнесс. Возможно мой внезапный уход нарушил ее планы на этот вечер.

Меня встретила безлюдная улица, тронутая таинственным светом вечерних фонарей.

К девяти вечера улицы города пустели. Немцы рано ложились и рано вставали.

Проходя мимо книжного магазина я увидел в сверкающей витрине ряды и стенды книг, с изумительно красивых обложек которых на меня смотрел Гарри Поттер. Во всех книжных магазинах Германии продаются книги об этом волшебнике, дважды одержавшим победу над Тёмным магом Волан- де- Мортом.

Моих книг на стендах ещё нет.

Я сел в трамвай и поехал в свою пустую квартиру. 

* * *