Город-дым

Глава восьмая. Лиза

Ты спишь, а я всё же пишу.

В моём городе есть маяк, а рядом с ним — небольшая пристройка.

В этой пристройке мой дом. Так было так много времени, так много часов подряд.

Но сегодня в моём доме ночует Солнце. Усталое и измученное, но яркое, прекрасное солнце.

Где ты сияла, как ты жила, пока мы с тобою не встретились? У меня очень много к тебе вопросов, и я постараюсь не торопить.

Знаешь, Кристина?

Единственное, о чём я жалею — я не художница.

Мне бы только найти нам краски, и я бы выписывала узоры. Моей кистью стала б моя ладонь — и я бы писала, писала на всей тебе.

Измазала бы лиловым нам лица, разводами зелёного, синего украшала нам животы! Чтоб липко, чтоб ярко, пьяняще и терпко!..

Мы, одурманенные, яркие, раз-но-цвет-ны-е!

Между лопаток — линии алого, как плащ, как крылья, и пояс лазурных фиалок, обрамляющий талию колючим серым плющом!

Кристина, Кристина, Кристина!

Печатаю и шепчу, опять и опять пробую на язык твоё имя.

Ах, ах, ах!

Ты спишь, а я всё… Я всё не верю. Касаюсь вот этих клавиш, а на подушечках всё ещё память о твоей чуть-чуть грубой коже. Печатать сложно. Опять, опять, я снова вижу тебя!..

Но я очень хочу. Ты ведь знаешь, я не художница. Но ты чудо! Ты заслуживаешь самый цветастый, самый яркий, живой портрет!

Ах, как же сложно! Как же теряются мысли… 

Я должна (милая, милая, моя милая!), я должна запечатлеть это! Пускай и останется только сумбурный, путанный слепок чувств. Пускай это всего лишь чёрные буквы на пожелтевшем от времени, пыли листе — но сколько в них силы! Сколько кра-соч-нос-ти!

Ты знаешь, что пахнешь лавандой? Я вот теперь это знаю! И хочу вылить на эту страницу целую баночку этого запаха, чтоб он растёкся по ней невидимыми чернилами, чтоб, даже не вчитываясь, можно было понять: это всё о тебе!

Моя лаванда, моя чёрная лилия, мой мягкий, сорванный ветром и пойманный в лодочку на ладонях опадающий лепесток.

Изгибы твоих мягких линий, твоя упругость, твоё тело — это целое минное поле, где, куда ни коснись — будет взрыв ОГЛУШАЮЩИХ ЧУВСТВ!

… 

… 

… 

… ах, как же нелепы, как же смешны и стыдны все-все-все вот эти немощные слова! Ничто, они просто ничто в сравнении с тобой настоящей!

Я пытаюсь в красивости, а получается какой-то ванильный стыд, за который и самой теперь стыдно.

Я просто вырву, скомкаю весь этот испечатанный лист, сожгу его, распылю по ветру, стану голая и босая — и воздену руки к луне, и пусть ветер, пусть море примут бьющийся из меня фонтан всех-всех-всех моих эмоций к тебе!

— Ты знаешь? Я очень счастлива!

Вот так я скажу тебе, когда ты проснёшься.

Прости, я всё же прервусь. Я пьяна, я, боже, боже… Я, я сейчас. Я всего на чуть-чуть… 

… 

… 

… 

Даже не смогла докурить сигарету.

Я пьяна, я ходила по комнате. 

Нет, я плясала! Я махала руками, закидывала ноги чуть ни за голову, я прыгала, я кружилась! Кружилась, кружилась, кружилась!

Я должна! Я не имею ни малейшего права уничтожать эту запись! Ведь здесь, как ни нелепо, как ни постыдно — но я, настоящая я! И ты! Ты! Ты!

Здесь мы, здесь мы вместе, вместе с тобой!

Мир должен, нет мир обязан нас с тобой помнить! Помнить тебя — и мою тихонькую любовь… 

Я не знаю, смогу ли показать тебе эту запись. Ты ведь сказала, что хочешь всё моё прочитать.

А я боюсь. Я невероятно боюсь. Ведь я уже для тебя обнажилась. Я уже впустила тебя в своё сердце. Ты уже заняла место в моей душе, ты меня изнутри, да как на ладони читаешь, видишь. В моём взгляде к тебе, в моих словах, в моих касаниях — я же в них и так всё-всё-всё вот это вот вкладывала. 

Тебе незачем читать это, ты уже прочитала.

И я снова прервусь. Я уже немного спокойней. Но вспомнила об одном. Об одном очень важном и неотложном.

Я сейчас, я быстро, я вот-вот-вот уже тут.

… 

… 

… 

(текст оборван и смазан, перекрыт отпечатком руки)

… 

… 

… 

Прости меня, милая, прости, пожалуйста. Я плачу, горько плачу, что вынуждена так лгать тебе. Комок подступает к горлу, что свою возлюбленную я вынуждена обмануть. Что буду смотреть на тебя — и знать, что не всё сказала. Что ты веришь мне искренне — а внутри меня запечатана сокрытая от тебя тьма.

Поэтому здесь я хотя бы выскажусь. Выскажусь как есть и начистоту.

Помнишь (нет, конечно же нет, что за глупости, ведь ты и не знаешь!) ту запись про мой страшный сон?

Так вот. 

Я нашла этот лист. Зачеркнула его. Разорвала. Растерзала в мельчайшие клочья — чтоб никто, чтобы ты, да даже, чтоб я сама не смели предполагать, что та плачущая, та несчастная, та рыдающая на склоне морском — это можешь быть ты!..

НИ-ЗА-ЧТО!

Околица — гиблое место. Околица проклята! Околица — чёрное место!

Она проникает в тебя! Она жрёт тебя изнутри! Разбирает до самых косточек, смакует их и обгладывает.

Меня зовут Лиза, и я не живу здесь.

Но я давно в этом месте. Я знаю её. Очень хорошо знаю.

Чем больше я о ней думаю, тем больше всё проясняется, как же здорово, что радио мне подсказало писать о себе!

О да, я теперь многое вижу.

Не дай ей проникнуть в твои желания. Околица жаждет их. Околица ищет их! Она до них доберётся, она тебе их покажет — и так извратит, исказит, изувечит, что ты сама будешь жаждать, молить о смерти! 

И она пойдёт на любые, самые коварные, самые подлые ухищрения, чтобы докопаться до твоей найслабейшей, найчувствительнейшей сути — и просто выжрет, выжжет, уничтожит тебя.

А та девушка из страшного сна — она ведь была на тебя похожа. Я на неё смотрела — и понимала: вот та, с которой я скоро встречусь.

А потом ты нашла меня.

И знаешь, Кристина? Я тебя не отдам!

Вот моя клятва. Я взяла перочинный нож и полоснула себя по ладони. Притиснула руку к предыдущему листу. С силой, с болью, яростью вжала.

Я не художница, у меня нет красок. Зато есть моя кровь. Моя кровь — вот моя краска. Моя печать. Мой личный след. Мой завет во что бы то ни стало уберечь тебя. Даже если и от самой себя.

Тебе придётся быть честной со мной, а мне — будет нужно лукавить… 

Но это необходимо.

Ты даже не представляешь. Даже не в силах вообразить силу того бесконечного, беспочвенного, чистого, безыдейного и тупого зла, которой пропитан весь этот постылый город.

Да и пусть, и плевать, если я всего-навсего слепок, гнилушный выкидыш разлагающейся мечты, но, знаете, что? Да-да, я к вам обращаюсь! Ко всем! Ко всем, кто это читает! Ко всем, кто ждёт, когда же я здесь издохну!

Я не святая Мария. Я не стану ждать, когда явится скорбный палач, чтобы принести меня в жертву ради чужой вины.

Я Лиза.

Елизавета. Святая воительница, вот кто я, перед вами! И я бросаю вам вызов, вызов абсурдному злу!

Кристина… 

Моя Кристина… Пожалуйста, откройся, доверься мне. Распахни, обнажи свою душу так же, как я это сделала для тебя.

Когда мы сидели в кафе, ты смотрела не на меня. Ты сидела ровно передо мной, но меня там не видела. Твоё лицо исказилось, ты напряглась так, будто увидела что-то… Нет, даже не так. Будто то, что внутри тебя, от чего ты бежишь и так стараешься скрыться, не только настигло, но и вырвалось, явилось перед тобой. Вот, как ты на меня посмотрела, Кристина Смерть. Вот, как ты искривилась, лишённая страха, сочащаяся чистейшей ненавистью. Именно в тот момент я осознала: ты точно живёшь здесь.

А ещё я тебе солгала. Помнишь, ты спросила меня, что я тебе сказала. Ты не расслышала, находилась в себе.

А я тогда честно ответила:

“Ты скоро умрёшь”.

Но мы ведь не имеем права на подобный исход? Не имеем, ведь так?

Рыдающая девушка на взморье — нет, это совсем, совсем-совсем-совсем никакая ни ты. Никогда не была ею, никогда, ни за что не станешь. Рыдающую девушку я разорвала, а её останки предала огню, развеяла над пучиной морской, отдала в объятья ветра. Её больше с нами не будет. Она не потревожит тебя.

Но на кого ты смотрела, милая? Кого угадала во мне?

Радио мне о тебе так сказало: “Заглянувший в неё не отмолится”.

А я не боюсь заглянуть. И даже креститься не стану!

Кристина… 

Ты уже всю меня и так… 

Знала б ты, какой у тебя классный язык… Какие пальчики, губы… 

Аввв… 

… 

…  

… 

Меня всё ещё дрожь пробирает, ты понимаешь? Сижу не могу. Это ведь наша первая ночь — а я совсем не с тобой. Тревожусь о всяком, думаю, нотирую-рефлексирую.

А надо ли это?

А не ко всем чертям?

Пальчики-пальчики-пальчики… Как хочу опять облизывать, целовать твои пальчики… Тереться щекой о щёку… 

Любимая, любимая… 

Я едва удерживаюсь в этом шторме в открытом море любви… 

Ты… Я сделаю всё, чтобы тебя спасти, милая, прекрасная и волшебная.

Только бы знать, от чего. Только бы слышать твои желания.

Околица хитрая, Околица подлая — но я-то хитрее! Я сильнее неё! 

Я уже спасла тебя из безумной палаты. Дальше — что-то сделать бы с Тётушкой. Её можно отворотить, есть возможности, как-то выкрутимся.

Из этого города выхода нет — но мы справимся, мы решим. Может, я просто для себя не старалась искать. Может, я просто плохо искала. Может, вместе у нас получится: ведь ходят здесь корабли! Да, они не швартуются в пристани, только замечают маяк — ну и пусть! Если корабли есть — то и внешний мир тоже обязан там быть.

Я ведь даже, пока писала всё это, почти смогла успокоиться. Даже мысли вроде бы как на месте, а это уже хорошо.

Нам нужны мысли, особенно — ясные, свежие. Чёткие. Яркие. Такие, чтоб можно видеть и разглядеть.

Я не знаю, заметила ли ты, но — в Околице кроме нас ещё люди. Я имею ввиду, настоящие. Об одном мне сказала София — ты не знаешь её, не видела, она заступила на смену после меня. А второго ты и сама узнала и не узнала. Но рассказала мне про него.

Почему я так уверена?

Знаешь, при всей странности нашего города, люди сами по себе на проезжей части не возникают. Да и сами местные — ну, они тихие. Они не злые совсем, они не будут толкаться, хамить. Здесь нет такого, так не бывает. Только недовольные туристы так грубить и толкаться могут.

Я думаю, нам нужно бы отыскать тех двоих. Возможно, мы сможем ими воспользоваться.

Скажешь, я злая, расчётливая, и уже строю коварные планы по жертвоприношению невинных душ?

… 

… 

… 

Я вышла на балкон, стояла, курила. Задумалась о своих словах.

Я ведь и правда готова вдруг чего принести тех несчастных в жертву, заслужили они того, или нет. Просто они — не ты. Они не важны для меня. Но всё ещё смогут помочь.

Я ещё вот про что думала.

Нам с тобой необходимо быть максимально-честными подруга перед подругой. 

Нас будут бить по желаниям.

Мы должны обнажить их. Явить, как есть, без прикрас. Ведь, в таком случае, мы сами будем предельно-ясно осознавать, что у нас отнимут, что исказят, извратят — и явят к нам палачами.

Поэтому я начинаю с себя.

Я Елизавета.

И я хочу, чтобы моё всегда оставалось моим.

А теперь ты моя, Кристина. Ты моя, только-только моя.

Моя любовь назначила тебя жертвой. Околица сделает всё, чтобы искривить, изломить тебя. Сделать так, чтобы я ненавидела решительно всё, что связывает нас с тобой. Чтобы ненавидела прежде всего себя за то, что обрекаю тебя на ужас. Но это не потому, что сейчас всё это вот написала. Нет, эти слова сказаны мне от меня. Чтобы я видела, понимала, откуда будет удар.

Я уже не танцую. Я — это Ярость.

Ярость к этому треклятому городу за то, что он во второй раз намерен отнять у меня всё самое дорогое. Поставить меня на место.

Но нет.

Я провела здесь достаточно времени. И с меня хватит.

***

Вот теперь я полностью успокоилась, могу ровно дышать и спокойно печатать.

Эта запись получилась чертовски сумбурной, навязчивой, полной самых смешанных чувств. Спасибо вам, ветер и море. Спасибо тебе, неизвестный старик-капитан. Конечно же, это не последняя запись. Я понимаю, что какое-то время мне ещё придётся быть здесь, но отныне — не только ради себя.

Впереди много дел — и ни малейшего представления, что правильно, а что — нет. 

Но я чувствую прилив сил. Я чувствую радость.

Нежность, нежность я чувствую.

Моя любимая сейчас сладко спит, а я всё же пишу. 

Я увезла её сюда, в свой дом, где спокойно и безопасно. 

Но отсиживаться не получится. Я отсиживалась — и толку?

Что будет хотя бы и завтра, да нет, уже ведь сегодня — даже боюсь представить.

Кристина, моя Кристина.

Я не позволю погибнуть тебе.